Позже, в ресторане ВТО (тогда еще не сгоревшем), после нескольких стопок коньяка он разоткровенничался о горькой судьбе гениальных актрис, с которыми ему пришлось работать:

— Ольга Яковлева, любимая актриса Эфроса… Где она? Кто ее помнит?.. Лена Майорова… Сожгла себя, дурочка… А какая была актриса, какая актриса!..

— Татьяна Доронина, — подсказали ему.

— А что Доронина? Ни детей, ни семьи. Один театр, который ей на хер не нужен!..

Так что же мне ему написать, этому засранцу из Крыжополя? То, что действительно думаю о его рассказе? Что он гениален? Так ведь поверит, и пойдет вся его жизнь наперекосяк. Бросит свою инженерно-техническую работу, порушит свою милую семью, будет по ночам строчить свою безумную прозу и таскать ее по московским редакциям, где его не будут видеть в упор. И так будет до тех пор, пока…

Не он первый, не он последний. Геннадий Шпаликов. Повесился. Владимир Высоцкий. Сжег себя водкой и наркотой. Борис Рыжий. Выбросился из окна. Юлия Друнина, Борис Примеров, Вячеслав Кондратьев. Покончили с собой. Юрий Казаков. Не повесился и не спился, но всю жизнь писать романы за казахского классика Нурпеисова — о такой ли судьбе мечтал этот тончайший прозаик? Это те, кого мы помним и знаем. А кого не знаем?

Талант — еще по силам русскому человеку. Гениальность — нет.

Нажимаю кнопку «Ответить» и с тяжелым сердцем пишу:

И в этот момент не то чтобы просыпаюсь, но сбрасываю с себя кошмарный морок. С некоторой еще опаской заглядываю в файл, о котором успел столько нафантазировать. Господи, какое счастье! Обычная графомания молодого технаря, который почему-то решил, что литература — это слова. И уже с легким сердцем заканчиваю письмо:

Интересно, поблагодарит он меня за этот совет?

Принято считать, что русский человек по сути своей бездельник. Про всех русских не скажу, но советский человек точно бездельник. И пьяница. В девятьсот лохматом году на нескольких московских заводах проводили социологические исследования с целью определить, как влияют материальные стимулы на производительность труда. Выяснили: до определенного предела (160 или 170 рублей в месяц) влияют напрямую, а вот потом зависимость непредсказуемым образом нарушается. Не сразу поняли, что сумма, стимулирующая дальнейшую трудовую активность, кратна стоимости бутылки водки.

Но даже в самые застойные советские времена была профессия, в которой от работы не то чтобы не отлынивали, но рвались к ней всей душой. И сколько бывало переживаний, мужской мрачности и женских слез, когда работы не давали! Профессия эта — актер. И неважно, кто он — народный артист в московском академическом театре или актер в мухосранском театре (с зарплатой в 105 рублей). Не получить роль в очередном спектакле — всегда драма. Сейчас хоть платят за репетиции и спектакли, а в те незабвенные времена что каждый вечер на сцене, что месяцами гуляй, один черт — оклад согласно тарификации.

Люблю актеров. Люблю театр. Удивительный организм! Вот говорят — богема, богема! А я вам скажу, какая это богема. В среднем театре в спектакле задействовано со всеми службами человек пятьдесят. И если хоть один опоздает или запьет, спектакль сорвется. Да ни один завод не смог бы работать при таких условиях!

Трудоголики не только актеры, но и режиссеры. Очередные. Главный может подолгу ничего не ставить, он уже главный. А очередной рвется к работе, как и актеры. Не потому что хочет стать главным. Хочет, конечно. Но не это самое важное. Важно другое — искренняя влюбленность в это дурацкое ремесло, оно же высокое искусство. Без нее в театре нечего делать.

Человек, о котором я хочу рассказать, был очередным режиссером в Красноярской драме. Когда мы познакомились, ему было года двадцать четыре. Родом из Питера, тогда еще Ленинграда, окончил Ленинградский институт театра, музыки и кино, взял распределение в Красноярск, резонно рассудив, что в Питере, где молодых режиссеров как собак нерезаных, он будет не пришей кобыле хвост, а в Красноярске ему не придется выпрашивать постановки. Так и получилось.

Познакомились мы в Абакане при забавных обстоятельствах. Стоял декабрь, морозный, снежный. Город был захолустный, с единственным светофором в центре. Местные водители чинно проезжали этот перекресток, как на экзамене по вождению. Не помню, какая журналистская надобность занесла меня в Абакан. Помню только, что добрался до места в пятницу вечером и был обречен куковать до понедельника в городе, где нет ни одного знакомого. Гостиница была одноэтажная, с единственным длинным коридором и темным холодным холлом. В старых креслах томился приезжий люд в надежде на то, что освободится койко-место. В номере, куда меня поселили, вторая кровать пустовала. Я не стал спрашивать почему. Пустует — значит, так нужно, администраторше видней. И мне же лучше, никто не будет храпеть.

Проснулся я от деликатного стука в дверь. Всунулся командировочного вида мужичонка в потертом пыжике, в черном овчинном тулупе, с пузатым портфелем:

— Можно? Ой, я вас побеспокоил. Извините.

— Ничего, я уже встаю.

— Я разденусь?

— Конечно, раздевайтесь.

— Спасибо. Большое спасибо!

Пока я умывался, мой новый сосед расположился за столом, извлек из портфеля бутылку портвейна «777», радушно предложил:

— Примите?

— Нет, спасибо.