«Костюмерная» Иностранного отдела Разведупра и ВЧК оценивалась в 1920 году в 800 000 долларов!

Фотографом оказался венгерец Ш., бывший владелец фотографии в Петербурге на Большом проспекте, словоохотливый болтун.

По предложению Симсиса я позировал в форме, в партикулярном и даже на «пляже» в купальном костюме.

Наконец я оставил в объективе прекрасного Zeiss-а дюжину пленок для регистрационного отдела ВЧК. Симсис был, очевидно, своим человеком с фотографом и называл его запросто «венгерской колбасой», уснащая речь нецензурными словами.

Кошмарный цинизм венгерца, пособника дьявольских манипуляций Чеки, выявился в разговоре о поездке на фотооперацию по вызову «самого» Зиновьева в знаменитый советский притон на Пречистенке. Со мной не считались — в их глазах я был уже конченый человек. Перед уходом фотограф фамильярно хлопнул по плечу меня и спросил:

— Не угодно ли посмотреть на ассортимент голых «сов-бар»? Прямо — цимес!

Его осадил Симсис.

Мы вышли в переднюю.

Два дюжих красноармейца осмотрели пропуск Симсиса и козырнули ему. Странное чувство какой-то притупленности овладело мной. Мне было абсолютно безразлично, куда повезет меня Симсис.

Я постиг, что обезличен, морально изнасилован и превратился из Человека в предателя.

Устало припав головой к спинке автомобиля, я закрыл глаза. Хотелось побыть одному.

Уже восемь дней меня возили по различным «инстанциям», натаскивали в различных «отделах» к работе и заставляли подписывать, подписывать и подписывать.

В лиловых сумерках тонули главы, ныне взорванного, Симонова монастыря. Промчались мимо. Куда?

Я вышел из автомобиля. Торопливо закурил и осмотрелся.

Симсис что-то шептал на ухо шоферу.

За железной изгородью стояло двухэтажное здание — вилла или особняк.

Второй этаж был ярко освещен.

Из одного окна виднелась широколистая пальма.

— Идемте, товарищ, — произнес Симсис, подходя к калитке, и позвонил.

Я сделал несколько шагов вперед — ноги как будто отекли.

В широком подъезде вспыхнул огонь.

Выбежала молоденькая девушка, одетая «по-старому»: в белом переднике, в черном плиссированном платье и с чепцом на завитой голове.

— Здравствуйте, товарищ Раиса, — приятельски приветствовал ее Симсис и, распахнув калитку, вошел первым в вестибюль.

— Добрый вечер, — задорно воскликнула девица и взглянула на меня не то с любопытством, не то изучая.

— Прошу, товарищ, — сказала она мне, кокетливо поправляя выбившиеся кудри из-под белоснежной наколки.

В передней — ковры, вазы на постаментах черного дерева, зеркала в старинных рамах и над широкой лестницей роскошный хрустальный гарнитур электрических ламп.

Симсис швырнул свои куртку и фуражку на кресло в передней. Пригладил ладонью напомаженную шевелюру и переложил из кармана брюк в карман френча браунинг.

Я снял потрепанную, видавшую виды шинель, служившую мне одеялом во время боевой страды и в подвалах губернской Чеки.

Бросил взгляд в трюмо и не узнал лица. Так, вероятно, выглядит каждый человек, совершивший преступление перед Богом и людьми…

Пошли наверх, откуда доносились оживленные голоса.

В зале, уставленной золоченым гарнитуром Louis XIV, нас встретили — восточного типа, изящно одетая в темноголубое муаровое платье с горностаевой отделкой, дама, рослый блондин в форме комбрига и, по-видимому, военспец из «бывших», элегантный средних лет шатен с коротко подстриженными усами.

Подавая мне разукрашенную бриллиантовым браслетом и кольцами руку, дама назвалась:

— Варвара Павловна Гибсон.

Я назвался псевдонимом, как мне повелел Павлоновский.

Комбриг оказался прибывшим с юга Богуньским, начальником украинской бригады, расположенной в Переяславле, а щеголь — бывшим подполковником генерального штаба Бобрищевым — военным агентом РСФСР в Финляндии.

Мы прошли в столовую. Серебро — на белизне скатерти… Хрусталь и цветы. Вина и фрукты. На льду в массивном овале кованого серебра — икра.

Симсис, очевидно, приставленный ко мне, занял место в сторонке, уселся в конце стола и сразу налил себе полный стакан мадеры.

— Что-то наша хозяйка задержалась, — произнес военный агент, бросив взгляд на тяжелое пурпурное драпри в нише стены.

— Ах, знаете… хорошенькая женщина. Туалеты надо перебрать, тем более сегодня, — с лукавой усмешкой проронила Гибсон и взглянула на меня.

Комбриг и атташе переглянулись.

Мне было как-то не по себе: я посмотрел на свое отражение в зеркале — старенький френч, потертый воротник, один рукав, пришит суровыми нитками, лицо небритое, шея в пятнах от «вшивой» жизни в подвале на Лубянке.