«Как же, жди, препожалует она, потаскуха, стерва», — зло подумал Григорий, но смолчал.

А отец, наблюдая, как сына поднимают и кладут на носилки, а потом спускают по сходням с борта корабля, пребывал в тревоге: больно худ и бледен, кашляет противно, а глаза какие-то не его, страшные, тоскливые. Именно такие были у Летиции перед самой смертью. Ох, спаси и сохрани, Пресвятая Дева!

К вечеру усилился жар, юноша дрожал и не мог согреться, несмотря на несколько шуб, наваленных на него. Феофан послал Фимку сбегать в Зачатьевский монастырь за сестрой Лукерьей, сведущей по врачебной части.

Та явилась быстро, осмотрела недужного и велела давать ему молоко и мёд, ноги парить в тазу с горчицей. Оставшись с Дорифором наедине, обнадёжила:

— Ничего, Бог даст, выздоровеет. Состояньице хоть неважное, но не самое скверное. Более тяжёлых вытаскивала.

— Задержись до завтрашнего утра. Не бросай меня одного, — попросил родитель. — Если Грише сделается хуже, я с ума сойду от беспомощности.

— Задержусь, конечно, — согласилась женщина. — Сколько надо, столько и пробуду. Ты не сомневайся.

Ближе к полночи сын слегка успокоился и забылся сном. А монашка и художник, сидя у его изголовья, говорили вполголоса.

— Он у тебя пригожий, — похвалила она. — Кожа нежная, как у девушки.

— Это взял от матери. У меня другая, грубая — настоящий пергамент.

— А зато кудряшки твои. И овал лица...

— Интересно, на кого похож Коленька? — произнёс Феофан мечтательно.

— Отчего твоя жена не приехала? — проявила любопытство Лукерья.

— Побоялась застудить малыша.

— Отчего тогда отпустила Гришу одного?

— Говорит, будто убежал из дома без спроса.

— Да, они, вьюноши, такие... — а сама подумала: «Что-то здесь не так, есть какая-то тайна...»

Ночь прошла относительно спокойно. Софиан под утро даже задремал, привалившись плечом к стене, а когда проснулся, то увидел, что монахиня кормит больного с ложечки.

— С добрым утром, дорогие мои, — произнёс отец. — Как тебе спалось-почивалось, Гришенька?

Молодой человек ответил с натугой:

— Ничего, папенька, неплохо, — и закашлялся.

— Ну, молчи, молчи, сынок, после побеседуем.

Убедившись, что хворый чувствует себя лучше, инокиня отправилась в отведённую ей спаленку — отдохнуть. А родитель взялся почитать отпрыску книгу на греческом. Тот опять уснул, а очнувшись, попросил пить.

— Как ты, милый? — Богомаз провёл рукой по его щеке.

— Вроде бы покрепче... Ты хотел спросить что-нибудь о Маше?

— Не теперь, попозже.

— Спрашивай, не бойся.

Феофан сглотнул, посмотрел в оконце и произнёс:

— Ты скажи одно: я рогат?

Паренёк помедлил, но, решившись, выдохнул:

— Да, увы.

Дорифор слегка побледнел и по-прежнему продолжал смотреть сквозь оконную слюду на косматые осенние тучи, плывшие над Окой. Задал ещё один вопрос:

— Кто же ОН?

В этот раз молчание длилось дольше. Наконец, юноша признался:

— Князь Владимир Андреевич.

— Так я и думал.

— Почему, отец?

— Он всегда на нея смотрел как-то по-особому... Симеошка Чёрный оказался прав: мне не следовало жениться на столь молоденькой...

— А по-моему, ошибка в другом: надо было слушаться преподобного Сергия и из Троицкой пустыни ехать прямо в Нижний.

— Может быть, и так. Только ничего уже не исправишь. Главное, что мы с тобой вместе.

— И Лукерья тоже.

Софиан думал о другом, но потом, отвлёкшись, переспросил:

— Что, прости?

— Говорю: хорошо, что Лукерья с нами.

— A-а, конечно.

— Мне она понравилась. Добрая такая. Только жалко, монашка.

— Жалко? Почему?

— Ты б на ней женился.

Грек невесело хмыкнул:

— Упаси Господь! Не могу я жениться на всех, кто тебе приятен!

Тяжело вздохнув, сын ответил:

— Я здесь ни при чём. Ведь она тебя любит.

— Ты почём знаешь?

— Видно за версту.

— Ишь, больной, больной, а заметил! — взяв его за кисть, ласково погладил. — Правда, любит. Но меж нами быть ничего не может. Я женат, а она — черница.

— Вот и говорю: очень жаль.