Шрифт:
После тягостного молчания Феофан сказал:
— Ну, меня ты можешь задеть, это наплевать, не такое переживали, не развалимся, но святителя Киприана? Это он желает, чтобы мы вместе живописали в Кремле.
— Сам первосвятитель? — испугался ещё больше инок. — Да неужто он помнит про меня, сирого, убогого?
— Помнит и хранит в ларце твой прелестный складень.
Молодой художник вроде оживился:
— И тебе показывал?
— Ну, а то! Рассмотрел внимательно. Пишешь филигранно и за то заслуживаешь моего уважения. Ты, да Прохор из Городца, да ещё братья Чёрные — первые теперь иконники на Руси.
— Ты первей, — искренне прибавил Рублёв.
— Это судить не нам. Каждый хорош по-своему. — Софиан поднялся. — Что ж ответить Его Высокопреосвященству? Ты согласен, по возвращении из Звенигорода, к нам присоединиться?
Встав, Андрей низко поклонился:
— Непременно, Феофан Николаич, присовокуплюсь. Все сомнения свои подавлю и вручу себя воле митрополита. Ить ему видней, на то он и митрополит.
— Значит, ждём. Приезжай скорее.
Выходя из кельи, Грек подумал: «Жалкий он какой-то, неприкаянный, хлипкий... Весь дрожит, как овечий хвост. Отчего? От душевных мук? Вроде бы душа у него болит от несовершенства мира... В этом у нас несхожесть. Он святой, а я грешный. Я мирянин, а он монах. Разными путями идём: я пытаюсь вырваться из греха и возвыситься до святого; он из святости заставляет себя опускаться до житейской толчеи, суеты. Но идём к одному... К Троице великой. Ибо Троицей живём, движемся и мыслим. Это образ Руси святой. И ея будем славить». — В сани сел и сказал Гавриле:
— Трогай, братец. Время дорого. Как там Пелагеюшка? Уж не разродилась ли без меня?
Кучер пошутил:
— Без твоей милости? Как можно! Выйдет непорядок. Софиан отвечал беззлобно:
— Ты доёрничаешься, гляди. Вот возьму и выпорю.
— А и выпори, что ж такого? От хорошего хозяина даже оплеушину получить не жалко.
2.
Да, семейная жизнь у Грека складывалась неплохо. Из Тавриды возвратились на нескольких возках — вместе с детьми Некомата: сын опять собирался налаживать торговлю в Москве, Серафима же решила примириться с супругом, Симеоном Чёрным. Ехала весёлая, жизнерадостная, приставала к деверю Даниилу — дескать, почему такой хмурый и неласковый, смотрит волком? Или он опять вспомнил их давнишнюю распрю? Или же не рад, что она наладилась к мужу? Даниил ворчал: рад, конечно, рад, просто зуб некстати болит, вынимает душу. И старался не смотреть в сторону возка с Пелагеей.
Феофан показывал молодой жене городки, где они находились проездом, объяснял, как строятся, а затем расписываются храмы, говорил и на отвлечённые темы, философствовал; та просила повторить непонятное, словно бы зубрила, как прилежная ученица. Он смеялся и повторял.
А однажды, на подъезде к Серпухову, задала вопрос:
— Правду бают, что ты имеешь сына от Серпуховской княгини?
Дорифор начал возмущаться:
— Кто тебе сказал? Селиван? Я с него три шкуры спущу!
— Да какая разница, кто сказал, ты ответь по сути.
Живописец перекатывал желваки на скулах, а потом процедил сквозь зубы:
— Это страшная тайна, понимаешь? Если дойдёт до князя, не снести нам всем головы — ни ребёнку, ни ей, ни мне...
Жена дотронулась до его локтя:
— Не серчай, бесценный, я не проболтаюсь. Дело же не в сыне, мне он мысленно уже люб, коли твой, коли часть тебя; дело в ея светлости: вы встречаться не станете от меня келейно?
Он к себе прижал дочь Томмазы, пылко поцеловал:
— Ты смеёшься надо мной, дорогая? Разве ж я могу думать о другой — при таком сокровище? Я от тебя в восторге. Голова кружится от счастья. Все елены ольгердовны поросли быльём.
Та ласкалась и тёрлась о плечо мужа:
— Верю, верю, можешь не продолжать. Ты ведь тоже для меня — свет в окошке. Я — жена Феофана Грека! До сих пор не верится.
— Обещай мне, хорошая, что те самые десять лет, о которых мы с тобой говорили, тоже не полюбишь другого.
— Десять, двадцать, сорок — никогда никого, кроме как тебя!
— Нет, хочу только десять. Поклянись.
— Обещаю, милый. Жизнью своей клянусь. Буду предана тебе беззаветно.
Но уже в Москве обратилась с просьбой:
— А давай отселимся от Гликерьи? Этот дом останется Даниилу, а себе мы выстроим новый. Подобающий твоему положению при дворе.
Софиан удивился:
— Нешто этот не подобает?
Пелагея замялась:
— Да не то чтобы был убог, просто двум хозяйкам тесно под одной крышей.
— Вы не ладите? Мне казалось, вы в Суроже подружились крепко.
— В Суроже не были хозяйками, жили у Некомата. А теперь случаются разные обиды... Для чего их множить?
Приподняв средним, целым пальцем правой руки её подбородок, ласково сказал:
— Ну-ка посмотри мне в глаза. Правду отвечай. Ты грешишь на Гликерью зря, потому как истинная причина не в ней?
Женщина молчала, заливаясь краской. Он спросил опять:
— Неужели Данилка?
У неё на глазах появились слёзы:
— Феофанушка, родной, не терзай меня. Всё, что я хотела сказать, я сказала.
— Ты должна признаться. Я настаиваю на этом. Я приказываю тебе.
— Ну, пожа-алуйста, ну, не мучь меня-я...
Он вздохнул и засунул руки за пояс: