Словом, власть в Москве оказалась в руках двух малолетних двоюродных братьев: Дмитрия Ивановича (две трети доходов) и Владимира Андреевича (одна треть). Оба воспитывались вместе под присмотром митрополита Алексия. Оба дружили. Но Владимир всегда признавал верховенство Дмитрия, хоть и был всего на три года младше.

Дмитрий в шестнадцать лет обвенчался с суздальской княжной Евдокией.

А Владимир в семнадцать женился на дочери литовского князя Ольгерда — Елене.

Братья оказались счастливыми отцами: первый имел впоследствии двенадцать, а второй — шесть детей...

Но вернёмся к делам церковным. Митрополит Алексий без конца жаловался Патриарху, что литовцы не пускают его на законное место в Киев. А литовцы требовали разделить митрополию. Наконец, Патриарх Филофей принял окончательное решение: подтвердил духовную власть Алексия над Литвой и послал на Русь для улаживания конфликта своего полномочного представителя — иеромонаха Киприана. По пути в Москву, в 1373 году, тот приплыл в Каффу. И узнал, что по-прежнему здесь проживает старый его знакомец — богомаз Феофан. Захотел с ним встретиться.

К этому времени ди Варацце получил благословение Папы Римского на развод с супругой (по причине её неверности, что считалось достаточным основанием для разрыва семейных уз). Лишь теперь Дорифор счёл уместным перебраться к ней в дом открыто. Вместе с ним переехали и его ученики.

Жили преимущественно на «пенсию» Летиции. Дорифор перебивался случайными заказами — книжными рисунками и эскизами ювелирных украшений. Кое-какие деньги добывали и Роман с Симеоном — на торговой площади малевали моментальные портреты всем желающим. А в один самый трудный месяц вынужденно продали золотое колье, некогда подаренное доном Франческо дочери.

Чувствовала она себя более чем скверно. Не могла передвигаться без палки, ковыляла, волоча ноги, часто задыхалась, ела очень мало по причине отвратительной работы желудка. Сильно подурнела — от былой красоты не осталось и следа. Волосы редели, и несчастная женщина выходила на люди только в капоре. Кожа оставалась землистого цвета, зубы то и дело крошились. Ногти помутнели. Изо рта шёл горчичный запах... Только сердце и почки работали неплохо, и, по счастью, разум сохранял чистоту и ясность.

Иногда Летиция говорила Феофану:

— Как не повезло! Я была здорова, но страдала от разлуки с тобой. Мы теперь вместе, а страдания продолжаются — от моих недугов.

— Ничего, — кривил душой Дорифор. — Ты ещё поправишься, вот увидишь. Фрукты и морской воздух сделают своё дело.

— Ах, не знаю, не знаю, милый. Время идёт, а здоровье не возвращается.

— Главное — молиться и верить.

Иногда она плакала:

— Мне так больно, что ты мучаешься со мной. Словно нянька с ребёнком. Разве что горшки не выносишь.

Он её успокаивал:

— Ерунда какая. Я тебя люблю и, случись выносить горшки, не поморщусь даже. Разве ты не ухаживала бы за мною, если б я заболел?

— Я почла бы за счастье.

Сын Николы шутил:

— Если б заболел?

— Ах, не смейся! Ты же понимаешь, о чём я.

Иногда, в особенно дурном настроении, уверяла:

— Вот откажут ноги, и совсем не останется надежды. А тогда наложу на себя руки. Потому что быть неподвижной колодой не желаю. Не имею права! Всех обременять...

Софиан просил:

— Выбрось эти мысли. Жизнь и смерть — в ведении Небес. Пусть Они решают, сколько дней нам осталось на земле.

— Ты забыл о роке, тяготеющем над женщинами моего рода?

— Подчиняться ему грешно. Кто-то должен разорвать порочную цепь.

Успокаивал, утешал, как мог, но боялся за Летицию каждый день. Встав с кровати утром, шёл на женскую половину справиться — как она? всё ли с ней в порядке?

Спали возлюбленные порознь. Вот уже больше года.

А когда появился Киприан, дочка Гаттилузи постеснялась перед ним появиться и передала через Феофана свои извинения. Оба мужчины трапезничали вдвоём.

Иеромонах оставался таким же — располневшим, с красными щеками над вороньего крыла бородой, красными влажными губами. Разрывал жареную курицу и впивался в неё крепкими зубами.

— Что в Константинополе? — спрашивал художник.

— Как всегда — интриги, — запивал еду вином гость. — Иоанн Пятый окончательно подчинился туркам. Даже письменно признал себя вассалом султана. Вместе с ним отправился в поход в Малую Азию... Охо-хо... В это время старший сын Иоанна — Андроник — и наследник Мурада Первого — Санджи — подняли мятеж против своих отцов. Но родители, быстро возвратившись, подавили восстание. Турок в наказание ослепил собственного отпрыска. И советовал императору поступить точно так же с Андроником. Иоанн пожалел сынка и велел ослепить лишь частично. В результате молодой человек потерял один глаз.