— Не Иуда, не Иуда, уймись. Ибо Феофан — не Христос.

— Не Христос, но честнейший и благороднейший муж — даром что не инок. Мы живописуем по-разному, не во всём согласны по приёмам художества, но едины в главном — не размениваем Божеский дар на гроши и полушки.

Высший иерарх усмехнулся:

— Ты не токмо иконы кистью, но, как посмотрю, и слова языком плести мастер. Говоришь красиво. А того не уразумеешь, несчастный, что раздор у нас вышел с Греком не по пустякам, а по важному пониманию воли и неволи иконника. До каких пределов можно отступать от канона? Допустимо ли его единоличное видение тех или иных ликов? В этом и есть камень преткновения. Он упёрся, и я упёрся. Надерзили друг другу. Видно, не судьба.

Богомаз ответил:

— Мой наставник Сергий говорил многократно: на судьбу пеняют те, кто желают плыть по течению. Коли убеждён в своей правоте, в искренности помыслов, шевелись, борись, добивайся, и тебе Провидение поможет. Под лежачий камень вода не течёт. Дабы победить, надо меч достать из ножен, а не заслонять голову руками, сетуя на рок.

Киприан бросил в раздражении:

— Замолчи немедля! Не простому монаху учить митрополита. Я в последний раз спрашиваю тебя: присоединишься к Даниилу и Симеону без Феофана?

Тот мотнул головой и молвил:

— Нет, прости.

— Ну, тогда ступай с глаз моих. Ты меня разочаровал.

Выходя, Андрей пробубнил:

— Ну, а ты разочаровал Небо...

Вскоре у святителя состоялся и другой разговор — с Даниилом и Симеоном. Интересовался одним: как они отнесутся к возвращению в Москву Феофана? Старший брат, будучи немного навеселе, отвечал положительно: дескать, Грек — его учитель, и делить им нечего. А зато муж Гликерьи стал категорически против: или он, или Дорифор, вместе не работать.

— Ты же зять его, — удивился митрополит.

— К сожалению.

— Что, с женой в разладе?

— Мы давно спим отдельно.

— Ба, ба, ба! Этак не положено. Перед алтарём клялся в верности.

— Я не изменяю, но и не люблю больше.

— Сын у вас.

— К сыну отношусь хорошо, к матери его — с безразличием.

— Бога не гневи.

— Ничего не могу поделать.

Киприан вздохнул:

— Положение непростое. И великий князь, и княгиня-мать, и Андрей Рублёв — все за Феофана. Лишь Елена Ольгердовна ропщет... Я склоняюсь к тому, чтобы помириться с Греком...

Симеон сказал:

— Буду рад вельми. Обнимусь при встрече, ровно сын с отцом. Я ж к его жене не присох...

Даниил вскричал:

— Что ты мелешь, пьянь? — но осёкся и покраснел, понурясь.

Подойдя вплотную к младшему брату, иерарх заметил:

— Значит, вот откуда ноги растут?.. Я не ведал...

Тот проговорил ядовито:

— А причина гнева княгини Серпуховской тоже не ясна?

Старший Чёрный прошелестел:

— Ты куда заехал, болван?

Но митрополит отрицать не стал:

— Мне сие известно... Женщина раскаялась, грех давно отпущен. Ворошить не будем. И тебя призываю, Данилушка: усмири злые чувства и последуй примеру брата — общими усилиями вы и Дорифор лучше прочих поновите собор. Так тому и быть. А теперь ступайте. Будьте благоразумны, дети мои, — и душевно перекрестил обоих.

Выйдя из палат, Симеон сказал, нахлобучив шапку:

— Стыдно за тебя. Сколько Феофан сделал нам добра!

— Ах, оставь. Никого слушать не желаю.

— Самый умный, да? Плохо кончишь, братец.

— На себя посмотри: даже ко святителю не пошёл тверёзым.

— Лучше пить, чем паскудничать.

— Да пошёл ты!

— Я-то знаю, куда идти. А куда тебя черти понесли?

Так они расстались. Ссора их продлилась целых восемь лет.

Благовещенский собор Московского Кремля был открыт и освящён Киприаном в сентябре 1405 года. Белокаменный, златоглавый, выглядел он поменьше прочих и, по сути, представлял собой домовую церковь великокняжеской семьи. И Василий Дмитриевич с Софьей Витовтовной, и Владимир Андреевич, соответственно, с Еленой Ольгердовной, Евдокия Дмитриевна с младшими детьми и внуками, и большие бояре с воеводами — все, кто оказался внутри впервые, замерли, разглядывая новый иконостас. Словно бы стояли пред вратами рая. И волнение охватило каждого, стар и млад.

Прежде остальных, поражал своим размахом деисус: и обилием икон, и, конечно, тем, что впервые основные фигуры на нём оказались не поясными, а в полный рост.

В центре был написанный Феофаном Христос — просветлённый, величавый и немного печальный. Справа и слева располагались тоже работы Дорифора — Богоматерь, нежная, возвышенная, преданная, Иоанн Креститель, воплощавший истинное смирение, сам Архангел Гавриил, ибо Он явился Деве Марии с Благой Вестью (в честь чего и назван был собор), лёгкий и открытый, Иоанн Златоуст с плотно сжатыми губами и апостол Павел с думой на челе. Рядом размещались творения Прохора и Андрея — Кесарийский святитель IX века Василий Великий и Архангел Михаил (кое-что в их ликах подправлял Софиан). Грек был знамёнщиком — он руководил всей росписью от эскизов и первых набросков до последних штрихов на досках, каждой иконой праздничного чина. Цветовое решение также принадлежало ему: синий с голубым — одеяние Богородицы, киноварь плаща Архангела Михаила, тонкий телесный цвет рук Василия, Иоанна и босых стоп апостола Павла... Ничего подобного раньше не выходило из-под кисти гениального живописца. Это был подлинный триумф. Апогей его жизни.