— Я к сему прислушаюсь.

В целом гробовщик остался доволен этой беседой. Засыпая вечером, так подумал: «Вроде неплохой пацанёнок. Мне Господь не дал ни семьи, ни деток. Может, завещаю всё Феофану, коли не поссоримся. Если не пойдёт по стопам Николы. Царство брату Небесное!»

К появлению подмастерья обитатели дядиного дома отнеслись по-разному. Иоанн — доброжелательно, по-отечески, даже слегка почтительно — как пристало себя вести с родственниками хозяина. А Фока — пренебрежительно, свысока. И однажды, будучи под мухой, принялся язвить:

— Это верно, что мамашка твоя — из турок?

Мальчик покраснел, но ответил твёрдо:

— Нет, из бывших половцев, что теперь зовутся татарами.

— Значит, магометанка?

— Нет, крещёная.

— По латинскому или по нашему образцу?

— Православная.

— Всё равно чужачка. Латиняне, магометане, иудеи — все чужие. Сколько бы потом ни крестились, как мы. И жениться на таких — всё равно, что на обезьянах.

Серые глаза подростка сразу почернели. Посмотрев на обидчика исподлобья, он сказал со злостью:

— Ты дерьмо собачье.

— Как?! — едва ли не подпрыгнул Фока. — Как ты меня назвал?!

Взяв с верстака стамеску, паренёк выставил её лезвием вперёд и предупредил:

— Только ещё попробуй обругать мою маменьку, свинья.

— Угрожаешь? Мне? Засранец! — и столяр запустил в голову противника деревянный чурбак, подвернувшийся ему под руку. Но Николин сын ловко увернулся, и обрубок дерева просвистел над ухом у Иоанна, резавшего доску.

— Вы рехнулись, что ли? — загремел его голос. — Чуть меня не пришибли!

В это время Фока стал выкручивать ухо Феофану, а мальчонка с отчаянием принялся визжать и старался ударить его ногой по лодыжке. Иоанн быстро их разнял, оттолкнул зачинщика, а господского племянника заслонил собой. Рявкнул на напарника:

— Прочь пошёл! Нализался с утра пораньше и себя не помнит. Донесу Никифору — и лишишься места.

Поправляя пояс, выпивоха бросил:

— Да заткнись ты, олух! Прихвостень хозяйский. Дело ясное: будешь теперь лизать задницу обоим — дяде и сучонку. — Посопел и добавил: — А со мной ничего не сделают: мастера, как я, надо поискать! — И ушёл, громко хлопнув дверью.

Иоанн только крякнул:

— Вот ведь обормот! — Повернулся к мальчику, подмигнул ему ободряюще: — Не робей, приятель, я в обиду тебя не дам.

— Я и не робею, — отвечал Феофан, приходя в себя.

— Он вообще малый неплохой. И действительно превосходный мастер. Но его жена ушла к латинянину, и с тех пор Фока чужаков не терпит. А когда надирается, то готов броситься на каждого.

А ещё подросток подружился с Анфисой — дочкой Иоанна и Антониды. Девочке исполнилось десять лет, и она была точной копией своей матери — толстая, нескладная и смешливая. Как увидела подмастерья, так и прыснула:

— Ой, какие башмаки на тебе! Не с твоей ноги.

— Ну и что? — насупился сын Николы. — Дядя подарил. Заработаю денег в мастерской — новые куплю. А теперь и эти сгодятся. К императору во дворец мне пока не идти!

Девочка хихикнула:

— А когда купишь — позовут?

Феофан загадочно закатил глаза:

— Всякое в жизни может быть.

Та сказала серьёзно:

— Во дворец, если что случается, приглашают гробовщиков посолидней.

— Я и не хочу стать гробовщиком. Поучусь пока, ремесло освою, а потом займусь чем-нибудь иным.

— Например? Снова в акробаты подашься?

— Не исключено.

Постепенно они сдружились. Верховодил, конечно же, Дорифор: он и старше был на два года, и смекалистей, и сильнее духом; а она в нём души не чаяла и во всём подчинялась. Как-то подмастерье спросил:

— Хочешь, я тебя нарисую?

У Анфисы вытянулось лицо:

— Ой, а для чего?

— Да ни для чего. Ради интереса: выйдет или нет?

— А не заругают?

— Что же в том дурного?

— Я не знаю. Ведь изображают только святых. Или императоров.

— Ерунда. Рисовать можно всех, коли есть охота. Я и маменьку с папенькой рисовал — жаль, что те листы затерялись.

— Видишь: рисовал — и они преставились.

Феофан посмотрел на неё презрительно:

— Дура ты, Анфиска. Дура и невежа. Темнота.

Дочка Иоанна засуетилась:

— Ну, не обижайся, Фанчик, дорогой. Брякнула по глупости. Коль желаешь — рисуй. Прекословить не стану.

Он принёс тонкую дощечку, взял кусочек грифеля (им обычно мастера размечали доски), сел напротив и внимательно оглядел подругу. Та зарделась: