— Благодарен вельми, но и к бранному делу сердце не лежит. Я подумываю о поприще священнослужителя.

— Да неужто?

— По примеру моего новгородского друга, а теперь, получается, дяди — Машиного братца. Он приедет на учёбу в Москву — вместе и попробуем. Петь мы мастера, и язык подвешен неплохо — думаю, получится.

— Дай-то Бог, дай-то Бог... — соглашался князь.

По весне же 1379 года собралась Елена Ольгердовна на моление к Сергию Радонежскому. И взяла с собой своё окружение, в том числе и семью Софиана. Предстояло на день задержаться в Москве, переночевать, а на следующее утро завершить поездку в Троицкой обители. Настроение у всех было благостное, светлое, приподнятое, погрузились в сани (снег ещё не сошёл) в предрассветных сумерках и, благословясь, покатили по хорошему зимнику в сторону Лопасни. На обед останавливались в сельце Гривне и почти уж без остановок — до самой белокаменной. (Кстати, все оборонительные постройки Москвы были деревянные, большинство домов и монастырей тоже, только новые стены и башни Кремля-Детинца, сложенные из белого камня, отдалённо напоминали западноевропейскую крепость). По бокам пути высились сугробы. Встречные прохожие низко кланялись княжескому поезду, мужики неизменно стягивали шапки. А ворота Кремля караулила стража в долгополых овчинных шубах и больших меховых рукавицах. За кремлёвской стеной теремам и церквам не было числа, все такие разные, праздничные, пёстрые. Выделялись каменная церковь Иоанна Лествичника с колокольней (переросшая впоследствии в колокольню Ивана Великого) и дворец Дмитрия Ивановича, выходивший лицом на юг, на реку, протекавшую внизу Боровицкого холма. А дворец Владимира Андреевича примостился рядышком, выглядел скромнее, и двухъярусное крыльцо с деревянными колоннами не пленяло воображение, было, как у всех.

Несмотря на усталость, Феофан отправился посмотреть росписи Успенского собора, взяв с собой Григория. В это время суток прихожан в храме было мало, тускло горели редкие свечи, а иконы слабо мерцали в полутьме золотыми окладами. Чувствовалась рука византийского мастера: в цветовой гамме — преобладание санкири (тёмного, оливкового и коричневого тона, приглушённого, создающего покаянное настроение); лики продолговатые, греческие, бороды короткие, заострённые. В центре — Дева Мария в ореоле золотистых лучей — ассиста — вроде как воздушной эфирной паутинки. Чуть поодаль — сцена рождества Пресвятой Богородицы: голуби слетелись посмотреть на пришедшего в мир ребёнка, а родители, Иоаким и Анна, наклонились над люлькой; на втором плане — их двуспальное ложе, а за ним — Божий храм, символ благословения будущей Матери Христа.

— Хорошо? — обратился художник к сыну по-гречески.

Тот сказал задумчиво:

— Да, красиво... Только у тебя получилось бы лучше.

— Ш-ш, не фантазируй, — потрепал его отец по затылку.

— Правду говорю.

За спиной их раздался голос:

— Слышу родную речь. Вы давно из Константинополя, господа?

Оба Дорифора в удивлении повернули головы: позади них стоял невысокий крепкий старикан, улыбался и качал лысой головой. Софиан ответил:

— Да давненько, более семи лет. Жили вначале в Каффе, после — в Новгороде Великом, а теперь перебрались в Серпухов.

— Уж не Феофана ли вижу перед собою?

— Точно так. С кем имею честь?

— Я Игнатий Хоматиан, на Руси живу больше тридцати лет. Эти фрески — моё творение.

— Как же, как же, слышал от Евстафия Аплухира... Вы ведь вместе с ним начинали?

— Совершенно верно.

— Я его ученик.

— Тоже весьма наслышан. Говорят, будто Пантократор вашей кисти в Спас-Преображении просто потрясает?

— Ну, не мне судить...

— Вы в Москву надолго ли?

— Мы проездом. Завтра поутру направляемся в Троицкую пустынь.

— Не желаете вечер провести вместе? Есть о чём потолковать, посудачить...

— Рад бы, кир Игнатий, да не могу: должен быть на ужине у великого князя.

— Это дело важное. А по летнему времени выбирайтесь-ка в гости. Без особенных церемоний, право. Я вдовец и живу один. Мне любые посетители в радость. Там глядишь — вместе потрудились бы.

— От души — спасибо. Непременно приеду.

— Это ваш сынок?

— Да, Григорий.

Неожиданно Игнатий спросил по-русски:

— Как дела, друг мой ситный?

Мальчик рассмеялся и ответил в таком же тоне:

— Хорошо: живём — хлеб жуём.

— Богомазом будешь?

— Нет, попом.

— Надо же! Похвально.

Собрались вечерять в гриднице дворца Дмитрия Ивановича — расписной палате для пиров. Кроме княжеской четы из Серпухова, Феофана и Маши, здесь присутствовала вся московская верхушка: лжемитрополит Михаил, Вельяминовы — Тимофей и Николай, Дмитрий Боброк-Волынский с супругой — родной сестрой князя Анной Ивановной, несколько боярских семейств — Беклемишевы, Кошкины, Хвостовы, Хитрово, Свибловы, Коробьины, Собакины и Кочевины-Олешеньские. Самым видным по телосложению был Митяй-Михаил, в белом клобуке, борода лопатой, зычный и осанистый. Самым маленьким — Кочевин-Олешеньский с красным одутловатым лицом самого типичного бражника. Ждали появления их сиятельства. Наконец, провозгласили выход его и супруги-княгини. Все склонились в почтительном поклоне.

Дмитрий Иванович был довольно высок и в плечах широк. Портила его излишняя полнота. Грек отметил: у того — не славянский тип лица, борода тёмная, шевелюра тоже, а глаза небольшие и слегка запавшие. Евдокия же Дмитриевна совершенно иная — светлая, голубоглазая, этакая пышечка.

После обычных для подобных случаев приветствий, Софиана представил сам Владимир Андреевич. Князь Московский кивнул и сказал, что рад, но особой радости на его лице не читалось. И ещё прибавил:

— Мы намерены многие соборы отстроить, мастера-иконники нам нужны. А Игнатий стареет, и его подручные — Николай с Захарием — тоже. Надо новую артель собирать. Феофан может пригодиться... — И как будто бы сразу же забыл о существовании Грека, больше к нему не возвращался.

Повествуя на другое утро Грише об ужине, Дорифор-старший даже вспомнить не мог всех предложенных ему блюд (несмотря на пост) — овощных, крупяных и медовых, а особенно — десерт на мёду с грецкими орехами, пальчики оближешь!

Кремль покинули затемно и уже к полудню прибыли в Троицкий монастырь. Посреди высоченных елей, срубы церковки и монашеских скитов выглядели маленькими, ветхими лачужками, полувросшими в землю. Иноки ходили почти что в рубище, несмотря на снег и холодный ветер, да и сам Сергий был одет более чем плачевно — в домотканый холст и грубые чувяки. Чем-то походил на царя Мельхиседека с феофановской фрески в Спас-Преображении — крутолобый, совершенно седой, он смотрел внимательно, и его синие глаза излучали добро. Не успела Елена Ольгердовна познакомить игумена со своими друзьями, как святой старец произнёс: