Солнце садилось, и отцу Амору до сих пор было удивительно, как быстро ночь опускалась на деревню. Двенадцати-тринадцатилетние мальчишки носились вокруг центральной площади, устанавливая фонари, кто-то выставлял барабаны, и горняки тянули в ту сторону шеи и притоптывали ногами.

– Нужно же и отдыхать, правда же, отец Амор? – обращались они поочередно, словно пытались оправдаться за свое легкомысленное поведение.

Отец Амор снова и снова повторял, что отдых и веселье являются такой же важной частью жизни, как работа и заботы. Поэтому, разумеется, можно и даже нужно отдыхать.

– А вот я помню, был здесь отец Эфраим, так он говорил, что это плохо и легкомысленно, и восхваление духов, что истинные христиане не допускают такого в свою жизнь.

– Отец Эфраим мог слышать о тех местах, где это так и было.

– Или даже читать.

– Поклонение духам, фью!

Масляные лампы чадили вокруг площадки. На околоземной орбите строился второй орбитальный город, первый был практически полностью отведен под различные лаборатории, исследовательские отсеки и испытательные капсулы, а этому предстояло стать банальным промышленным городом-спутником, каких было настроено и на небольших глубинах рядом с крупными прибрежными городами, и в Антарктиде. Технологии позволяли обмениваться огромными пакетами с данными на самые различные расстояния без каких бы то ни было значимых помех, и отец Амор слышал о голографических трансляциях, возможных практически без дополнительного устройства – только крошечный трансмиттер. На юге Европы и в относительно благополучных областях Азии и Латинской Америки вовсю экспериментировали с новыми источниками энергии; кое-какие города были накрыты куполами из солнечных батарей. С одной стороны, дармовой источник солнечной энергии, с другой, высокотехнологичный парасоль, под которым было градусов на пять-семь прохладнее, чем вне его. Азиаты возводили подобные конструкции и в более-менее стабильных регионах в Африке, где они осваивались и обосновывались, разрабатывали месторождения полезных ископаемых и возводили заводы. А в этой деревне самым надежным источником электричества были солнечные батареи, которые отец Амор купил подержанными и заплатил при этом за них из своего кармана.

Впрочем, народу было плевать, хотя следующий, рабочий день начинался в деревне с рассветом; горнякам тоже, пусть им предстояло возвращаться по кромешной темени обратно к карьерам. Слева грохотали барабаны, справа группа молодых людей оживленно что-то обсуждала, время от времени взрываясь смехом. Отец Амор слышал, как мать бранила сына за неподобающее поведение. Время от времени блеяли козы. Можно было подойти ближе к ограде, чтобы вслушаться в субэкваториальную ночь и попытаться распознать крики диких животных. Можно было поднять голову к небу и всмотреться в звезды – они были удивительно яркими и крупными здесь, не сравнить с тусклыми, едва различимыми искорками на блеклом европейском небе. Или это отец Амор не смотрел на небо так часто и так внимательно тогда, когда был уверен в себе и своем будущем, когда знал, что хотел и собирался сделать – на земле. Или тревога, ставшая уже привычной, подстегивала сердце биться чаще, отчего все вокруг виделось куда резче. Или он просто представлял себе такое яркое небо, а на самом деле там, наверху, всего лишь грязный и выцветший тент, Бог весть. Но отцу Амору казалось на какое-то краткое мгновение, что если стоять долго-долго, смотреть пристально-пристально, то можно и раствориться в абсолюте, в этом бесконечном пространстве, или вобрать его в себя; и тогда он залечит все раны, наполнит все пустоты, и будущее станет настоящим, и исчезнут все мелочные и эгоцентричные ощущения.

Его окликнули, предложили угоститься; кто-то спросил, как ведет себя ребенок на занятиях; еще кто-то попросил рассказать какую-нибудь легенду. Чуть позже кто-то стоял совсем близко от него, втянув голову в плечи, и жаловался. Еще кто-то просил совета насчет тещи-брата-ребенка. Староста подошел, чтобы осторожно выпытать, как церковное начальство смотрит на государственную политику. И так далее.

Вернувшись домой, отец Амор все-таки включил комм, больше чтобы ужалить себя посильней, чем действительно рассчитывая на сообщение от Эйдерлинка. Мазохистское «я» отца Амора вредно ухмылялось, а комм молчал.

Отец Амор лежал на спине, вслушивался в звуки за пределами своей лачуги, в свое дыхание, закрывал и открывал глаза; сон все не шел. Отец Амор дотянулся до четок, снова улегся, решил подсобить горнякам молитвой, раз не получалось уснуть. И хотелось верить, что едва уловимый треск где-то на севере – это что-то безобидное, а не выстрелы.

========== Часть 7 ==========

Чем больше времени проходило, тем больше Берт Франк привыкал к особому настроению, своеобразному укладу жизни и способу мышления, который властвовал в той же Претории. Он-то считал себя докой, не заявлял открыто, разумеется, но во время приснопамятных миссий в бытность свою членом вел себя так, что спутники его считали: человек разбирается в местном образе жизни, смекалист достаточно, чтобы ориентироваться в традициях и не опростоволоситься, если что. Правда, одно дело оказываться посредником между исполненными важности членами миротворческой миссии и местным населением, которое действительно смотрело на приезжих круглыми глазами, и совсем другое – жить в иной культуре постоянно, пытаться утвердиться в ней самостоятельно, не имея под ногами солидного основания в виде внешних полномочий, будучи лишенным возможности спрятаться за крепкими стенами европейской миротворческой миссии. Оказывается, когда ты лишен этого, и отношение к тебе меняется кардинально. И аборигены тоже оказываются другими, и ведут себя совершенно иначе.

Во-первых, порядочность. Она была. Но она была совершенно иной. Чиновник мог долго угодничать, вести себя подобострастно, пока определял кредитоспособность. Определившись, мог враз измениться, словно маску скинуть, и превратиться в злобную гарпию, флегматичного тюленя или наоборот – усугубить свою подобострастность до такой степени, что отцепиться от него можно было, только бросив подачку, и подчас невозможно было определить заранее, как поведет себя чиновник, к чему вообще готовиться. Берт веселился, вспоминая свою уверенность: мол, хотя бы на юге Африки народ должен худо-бедно избавиться от этих трайбалистских ухваток, ан нет, не тут-то было. И никак-то это поведение не было связано с компететностью чиновника; он мог быть редким дилетантом – и относительно честным, или наоборот, бесконечно просвещенным, обучавшимся в лучших университетах – и невероятно жадным до взяток. Более того, карьерное поведение никак не определялось личными качествами человека. Отличный семьянин и надежный сын и отец мог оказаться гнусным и безответственным типом, и наоборот. Удивительная произвольность сочетаний, признавал Берт после очередной встречи; просто невероятная наглость, добавлял он иногда про себя.

Во-вторых, пунктуальность. Само слово существовало. Понятие же, с этим словом соотносимое, было крайне неопределенным, размытым до безобразия. Назначить встречу в пять часов вечера и не прийти было в порядке вещей. «У меня кое-что подвернулось», – легкомысленно поясняли Берту. Предложить прийти в девять утра, заведомо зная, что будешь в другом месте, самому явиться в полдень и поинтересоваться у мрачно взиравшего Берта: «Все в порядке?». И попробуй-ка скажи, что не все и не в порядке, а скорей наоборот, это отбросит на несколько позиций назад, и не факт, что потом удастся их наверстать. Приходилось смиряться. Забавным образом и от Берта не ожидали ничего иного. Когда он опаздывал и звонил, чтобы предупредить об этом, это воспринималось все с тем же легкомыслием: на полчаса задержишься? А, ну так я успею к парикмахеру. Просто в качестве эксперимента Берт не явился на пару встреч. И – ничего. Главное придумать повод поживописней, и можно быть уверенным, что другая сторона не просто простит необязательность, но еще и порадуется за удачливость Берта или напротив, посочувствует его горю.

В-третьих, предвзятость. Берт был белокожим. То есть конечно смуглокожим и, проведя пару месяцев в Африке, загорел до сногсшибательного молочно-шоколадного оттенка. Но изначально-то он был белым. В стране, на континенте, где это было не то чтобы исключением, но до правила не дотягивало. Белых было мало. И белые всегда вызывали настороженный интерес. Правда, привыкали к ним тоже быстро. В кафе, где Берт любил обедать, его поначалу пытались выжить плохим обслуживанием и беспрестанными попытками обсчитать, а затем привыкли, смирились, как с неизбежным злом: ходит, ну и пусть ходит. Постепенно даже сменили высокомерие на снисходительность и даже дружелюбие. Берт разузнал кое-какие детали из жизни работников, интересовался семьей и жизненными планами официантов, и они все охотнее отвечали на приятельские расспросы. Мелочь, но показательно. Подобное отношение встречало его везде и всегда. Горрен признался однажды: