А в тот день, третьего июля, Мэрилин перевернула страницу – и глаза заволокло черной ватой. Голова тяжелая, как дыня. Колени подогнулись, Мэрилин повело, опрокинуло на пол. Затем в глазах прояснилось, прояснилось в голове. Со стола капала вода из опрокинутого стакана, конспекты разлетелись по плиткам, блузка от пота липкая. Мэрилин поднялась, когда смогла разобрать, что написано ее рукой в конспектах.

У нее в жизни не бывало обмороков – ничего похожего, даже летом в самую жару. А теперь вдруг нет никаких сил – еле встала. Она заползла на диван и подумала: «Может, я заболела – может, вирус подхватила». А затем пришла другая мысль, и Мэрилин похолодела. Третье число. Точно, она же прикидывала, сколько дней до экзамена. Значит, у нее (она посчитала на пальцах и вскинулась, будто ее окатили ледяной водой) задержка почти месяц. Нет. Она еще посчитала. Выходит, с отъезда – почти десять недель. Надо же, сколько времени прошло.

Она вытерла руки о джинсы. Хватит паниковать. Задержки бывали и прежде, когда нервничала или болела. Тело словно не успевало думать обо всем сразу и что-то нужно было на время отменить. Мэрилин трудится дни и ночи – может, тело не справляется. «Питаться надо лучше», – сказала она себе. С утра не ела, а уже почти два часа дня. В буфете шаром покати, но можно сходить в магазин. Она купит продуктов, поест, и ей сильно полегчает. А потом она сядет заниматься дальше.

На экзамен Мэрилин так и не пойдет. В магазине она сложила в тележку сыр, болонскую колбасу, горчицу и газировку. Взяла с полки буханку хлеба. Опять сказала себе: «Ничего страшного. Все хорошо». С пакетом под мышкой и шестью бутылками в упаковке зашагала к машине, и ни с того ни с сего стоянка вокруг завертелась. Мэрилин грохнулась об асфальт коленями, затем локтями. Уронила пакет. Бутылки разлетелись фонтаном газировки и стекла.

Мэрилин медленно села. На земле валялись ее покупки – хлеб плюхнулся в лужу, банка горчицы медленно катилась к зеленому фургону «фольксваген». По ногам текла кола. Мэрилин поранилась стеклом – глубокий порез поперек ладони, ровный, как по линейке. Совсем не больно. Она повертела рукой, и кожа заиграла на свету, точно слоистый песчаник, – почти прозрачная, розовая, как арбуз, с крапинами снежно-белого. А в недрах набухала река густой красноты.

Мэрилин выудила из сумочки платок, уголком промокнула ладонь, и порез внезапно высох, а платок расцвел алым. Потрясающе красивая рука – такие чистые цвета, такие четкие белые крапины, такие тонкие линии мышц. Хотелось их потрогать, полизать. Попробовать себя на вкус. Тут порез ожгло, в горсти собралась кровь, и до Мэрилин дошло, что придется ехать в больницу.

В травмпункте было почти безлюдно. Завтра Четвертое июля, несчастных случаев не оберешься: отравления яичным салатом, обожженные грилем руки, брови, опаленные беглыми фейерверками. А в тот день Мэрилин подошла к регистратуре, показала руку и вскоре очутилась на койке, и миниатюрная молодая блондинка в белом считала ей пульс и разглядывала ладонь. Когда блондинка сказала:

– Давайте вас зашьем, – и достала из шкафа пузырек с обезболивающим, Мэрилин не сдержалась:

– Может, лучше врач?

Блондинка рассмеялась:

– Я доктор Грин. – А когда Мэрилин вытаращилась, прибавила: – Показать документы?

Доктор Грин зашивала порез аккуратными черными стежками, и руки у Мэрилин заныли. Она стиснула зубы, но боль расползлась через запястья по предплечьям, по плечам, вниз по хребту. Дело не в швах. Дело в разочаровании: как и все, Мэрилин, слыша «врач», воображала – и вечно будет воображать – «мужчину». Глаза жгло. Доктор Грин затянула последний стежок, улыбнулась, спросила:

– Ну, как вы?

А Мэрилин выпалила:

– По-моему, я беременна. – И разрыдалась.

Потом все случилось стремительно. Сдать анализы, набрать крови в пробирки. Как это делается, Мэрилин помнила смутно – знала только, что нужны кролики.

– Ой, кроликов мы больше не используем, – засмеялась красавица врач, ткнув ей иголкой в мягкий сгиб локтя. – Теперь лягушки. Гораздо проще и быстрее. Современная наука – что-то удивительное, да?

Кто-то приволок мягкое кресло и завернул Мэрилин в одеяло, кто-то спросил телефон мужа, и как в тумане Мэрилин продиктовала. Кто-то принес воды. Порез затянулся и затих, черные швы накрепко схватили порванную плоть. Миновали часы, но как будто считаные минуты, а затем появился Джеймс, потрясенный и сияющий, и он сжимал здоровую руку Мэрилин, а молодая врач между тем говорила:

– Мы позвоним во вторник, сообщим результаты, но, похоже, у вас срок в январе.

И исчезла в длинном белом коридоре, не успела Мэрилин открыть рот.

– Мэрилин, – прошептал Джеймс, когда врач ушла. Ее имя прозвучало вопросом, но ответить она пока была не в силах. – Мы так по тебе соскучились.

Она все сидела, прижимая здоровую руку к животу. Она беременна – она не сможет учиться. Не поступит на медицинский. Остается лишь вернуться домой. Дома дети, а затем новый младенец, и (призналась она себе, и это было больнее, чем рассеченная рука) она больше не сможет их бросить. Вот Джеймс – стоит перед ней на коленях, точно молится. Вот прежняя жизнь – мягкая, теплая, готова задушить в объятиях. Девять недель. Ее великолепный план продержался девять недель. Все ее мечты поблекли и рассеялись туманом на ветру. Мэрилин уже не помнила, с чего вдруг решила, будто это возможно.

«Все, уймись, – велела она себе. – Вот твой удел. Пора смириться».

– Я такая дура, – сказала она. – Что ж я натворила? – Прижалась к Джеймсу, носом ткнулась ему в шею, вдохнула его густую сладость. Пахло домом. – Прости меня, – прошептала она.

Джеймс повел ее к машине – своей машине, – обнимая за талию, и устроил на переднем сиденье, как ребенка. Назавтра он на такси смотается из Миддлвуда в Толидо, а потом час будет гнать машину Мэрилин домой, весь горя в жару, зная, что, когда вернется, жена будет дома. Но сейчас он ехал осторожно, тщательно соблюдал скоростной режим, каждые несколько миль трепал Мэрилин по коленке, будто заново уверялся в том, что жена никуда не делась.