Лидия утопила педаль в пол, завела двигатель и нащупала рычаг передачи. Почти половина шестого, скоро пора домой, мать ждет. Лидия попыталась выжать передачу, и нога соскользнула с педали. Машина брыкнула и заглохла. Полицейский в патрульной машине покосился на нее и отвернулся к дороге.

Джек покачал головой.

– Можем завтра опять попробовать.

Спираль в прикуривателе воссияла, когда Джек вынул его из гнезда и ткнул в середину сигаретой, – кончик ее мигом почернел, затем порыжел, будто сигарета истекала цветной кровью. Джек протянул сигарету Лидии, а когда они поменялись местами, закурил сам.

– У тебя почти получилось, – сказал он, выруливая к выезду со стоянки.

Лидия понимала, что он врет, но кивнула.

– Да, – просипела она. – В следующий раз.

У поворота на шоссе она выдула в сторону патрульной машины длинную дымную ленту.

– Ну как, скажешь брату, что мы скорешились и я не злодей? – спросил Джек, когда они уже почти подъехали к дому.

Лидия ухмыльнулась. Она подозревала, что Джек по-прежнему катается с другими девчонками, – порой выпадали дни, когда не найти ни его, ни его «фольксвагена», – но с Лидией он вел себя почти по-джентльменски, даже за руку не брал. Ну да, они просто друзья – и что с того? Чаще всего к нему в машину садилась она, и ясно, что от Нэта это обстоятельство не укрылось. За ужином, пока она врала матери про оценки и дополнительный проект или отцу – про то, как Шелли сделала новый перманент, а Пэм втюрилась в Дэвида Кэссиди, Нэт за ней наблюдал – то ли злобно, то ли испуганно, – будто хотел высказаться, но не знал, что сказать. Понятно, о чем он думает, – ну и пусть. Иногда вечерами она заходила к нему в спальню, плюхалась на подоконник и закуривала – пусть только попробует одернуть.

Теперь же она ответила Джеку:

– Он мне ни в жизнь не поверит.

Она вышла кварталом раньше, Джек свернул к себе во двор, а она побрела домой, будто шла пешком от самой школы. Завтра она включит первую передачу, и машина покатит по стоянке, и под колесами замелькает белая разметка. Ногам будет удобно на педалях, ступня ляжет на них упруго. А вскоре Лидия заскользит по шоссе, переключится на третью, потом на четвертую, совершенно одна помчит все быстрее в далекую даль.

Не сложилось. У себя в спальне Лидия включила проигрыватель, где уже стояла пластинка, подаренная Ханной на Рождество, – Лидия крутила ее не переставая, сама себе удивляясь. Сейчас она нацелилась иголкой на бороздку в полутора дюймах от края, на свою любимую песню, но промахнулась, ткнула в середину, и в комнате внезапно взмыл голос Пола Саймона: «Э-эй, пусть сияет честность твоя…» [35]

Сквозь музыку пробился слабый стук в дверь, и Лидия до предела выкрутила ручку громкости.

Вскоре Мэрилин, у которой уже заболела рука, открыла дверь и сунулась внутрь.

– Лидия. Лидия. – Дочь не обернулась, Мэрилин подняла тонарм, и пластинка беспомощно закрутилась в тишине. – Так-то лучше. Как тебе удается тут думать?

– Мне не мешает.

– Уроки сделала? – Нет ответа. Мэрилин поджала губы. – Какая музыка, если уроки не сделаны?

Лидия поковыряла заусенец.

– После ужина сделаю.

– Может, начнешь? Тогда точно успеешь и сделаешь аккуратно? – Лицо Мэрилин смягчилось. – Милая, я понимаю, тебе, наверное, кажется, что школа – это не важно. Но это твой фундамент на весь остаток жизни. – Она присела на подлокотник кресла и погладила дочь по волосам. Позарез нужно, чтобы Лидия поняла, но неясно, как объяснять. В голос прокралась дрожь, но Лидия не заметила. – Поверь мне. Прошу тебя. Не упусти свою жизнь.

Ох, блин, подумала Лидия, опять двадцать пять. Она яростно заморгала и уставилась на угол стола, где лежала, обрастая пылью, какая-то статья, вырезанная матерью из газеты.

– Посмотри на меня. – Мэрилин взяла дочь за подбородок. Думала она обо всем, чего ей не сказала ее собственная мать, – обо всем, что она всю жизнь мечтала услышать. – У тебя впереди долгие годы. Ты можешь делать все, что захочешь. – Она помолчала, через плечо Лидии разглядывая полки, ломящиеся от книг, стетоскоп наверху книжного шкафа, опрятную мозаику периодической таблицы. – Когда я умру, только об этом и помни.

Она подразумевала: «Я тебя люблю. Я тебя люблю». Но от ее слов у Лидии из легких будто высосали весь воздух. «Когда я умру». Все то далекое лето Лидия боялась, что мама и впрямь умерла, и те недели, те месяцы оставили по себе упрямую, неотступную боль в груди, точно пульсирующий синяк. Все, чего хочет мама, пообещала Лидия. Все что угодно. Только бы мама не уходила.

– Я понимаю, мам, – сказала она. – Я понимаю. – И вытащила из рюкзака тетрадь: – Я начну.

– Ты моя умница.

Мэрилин поцеловала ее в темя, прямо в пробор, и Лидия наконец вдохнула – шампунь, средство для мытья посуды, перечную мяту. Всю жизнь знакомый запах – и всякий раз, вдыхая, она понимала, что скучала по нему. Она руками обхватила мать за талию, прижала к себе, так близко, что щекой почувствовала ее сердце.

– Ну хватит, – наконец сказала Мэрилин, игриво похлопав дочь по попе. – Приступай. Ужин через полчаса.

И весь ужин этот разговор драл Лидии нутро. Она ободряла себя одной-единственной мыслью: расскажу потом Нэту, и мне полегчает. Из-за стола она вышла первой, половины не доев.

– Мне физику надо доделать, – пояснила она, зная, что мать не возразит. А на столике в прихожей, где отец перед ужином свалил почту, засекла конверт: в углу гарвардская печать, под ней надпись: «Приемная комиссия». Лидия вскрыла конверт пальцем.

Уважаемый мистер Ли, прочла она. Мы ждем вас в нашем университете с 29 апреля по 2 мая и назначили студента, который вас примет. Лидия знала, что это грядет, но до сего дня грядущее казалось нереальным. Назавтра после ее дня рождения. Задуматься не успев, она порвала письмо и конверт пополам. И тут из кухни вышел Нэт.