Клара показалась мне моложе Салли и еще застенчивее, но после того, что Руфус и Вайолет рассказали о своей тете, я поняла, что все слуги в доме были новыми. Интересно, что случилось со старушкой служанкой? Похоже, она уже не здесь. Или умерла.

– Миссис Арден – кухарка? – спросила я, следуя за Кларой по лестнице в подвал.

Девушка покачала головой:

– Миссис Дойл – кухарка, а миссис Арден – экономка.

Я поблагодарила ее за ответ. Чем быстрее я запомню все эти имена, тем лучше. Хоть я и поклялась никому не выдавать тайны (которые сама, между прочим, так и не узнала), все равно не стоит обращаться к кому-то из слуг «Эй, ты!». Даже Руфус, похоже, знал имена горничных, а судя по тому, что я читала, это вовсе не было чем-то само собой разумеющимся. Люди в кухне вздрогнули, увидев мое белое платье в дверном проеме. В этом мире господам нечего было делать в кухне, их интересы тут представляли дворецкий и экономка. Здесь мне не было места – как и в гостиной Вайолет. Я не видела миссис Арден, хотя и полагала, что именно ее встретила после приезда в холле. Толстуха, у которой на лице было написано «кухарка», неприязненно уставилась на меня.

– Тебе что тут нужно?

– Меня зовут Флоранс. – Было странно произносить это имя в первый раз, но я говорила спокойно. – Мне сказали пойти сюда и вымыть руки.

Я уже видела, где именно это можно сделать. Какая-то бедняжка склонилась над чаном и отдраивала кастрюли. Пока что я видела только ее худенькую спину. Я подошла поближе – и утонула в голубых глазах, окруженных россыпями веснушек. Ее взгляд был самым приветливым из всех, что я видела в Холлихоке, и я невольно улыбнулась в ответ.

– Ну, тогда поторапливайся, – проворчала кухарка. – Сама видишь, где бадья.

Она неотступно следила за мной, будто я была вражеским разведчиком, которому ни в коем случае нельзя доверять. Мне показалось, что от нее пахло дешевым джином, но может, это впечатление у меня возникло из-за ее раскрасневшихся щек. Волос у нее на подбородке и под носом было куда больше, чем приличествовало женщине, если она не выступает в цирке, конечно. Но я больше не обращала на толстуху внимания. Осторожно, чтобы не испачкать платье, я склонилась над бадьей. Девушка опустила туда очередную сковородку. Руки у нее были красными. Вот, значит, от какой судьбы меня спасли Молинье. Хотя бы поэтому я сразу почувствовала какую-то связь с этой несчастной посудомойкой – она понравилась мне куда больше Клары, которая поспешила скрыться из кухни, хотя я не знала, от меня она бежит или от кухарки.

– Я могу тебе помочь? – прошептала я.

Раз уж я все равно погрузила руки в мыльную горячую воду, то почему бы не помочь?

Девушка покачала головой.

– Спасибо, не надо. – Она принялась оттирать сковородку еще быстрее. – Ты из Лондона, да?

Я кивнула. Об Уиттоне тут и слыхом не слыхивали, так почему бы не притвориться, что я из самой столицы, а не из пригорода?

– Там, наверное, здорово, да?

В ответ я лишь пожала плечами. Нельзя сказать, что я часто бывала в Лондоне. Мой мир ограничивался сиротским приютом, школой и церковью, да еще иногда мы выходили на прогулку в парк, и я украдкой бегала в библиотеку. Я никогда не видела короля, не видела Вестминстерское аббатство или Тауэр. Тем не менее в каком-то смысле я раньше жила в Лондоне. Ну, почти.

– Ты и лимбийские игры видела?

Я мысленно улыбнулась, но на самом деле мне не хотелось смеяться над этой девочкой.

– Они еще не начались.

А даже если бы начались, то я все равно узнала бы об Олимпийских играх только из газет. К тому же в приюте мне не всегда удавалось раздобыть свежую газету, обычно мне попадались старые, предназначавшиеся на растопку. Поэтому меня сложно было назвать экспертом по последним новостям.

– Жаль, – прошептала девушка. – Флоранс… Какое у тебя красивое имя… – Она совсем понизила голос, и я едва могла разобрать слова. – Это она тебя так назвала?

– Да.

– Меня тоже. Ну, то есть не Флоранс, конечно. Меня теперь зовут Люси. – От возмущения она заговорила чуть громче: – Я ведь всего лишь посудомойка! Какая ей разница, как меня зовут?!

– А как тебя на самом деле зовут? То есть звали?

– А ну-ка прекратите, вы обе! – прошипела кухарка, едва Люси открыла рот. – Не отвлекай мою девчонку от работы! Руки-то небось уже помыла?

Я поспешно выпрямилась и выставила влажные руки перед собой, будто защищаясь. Они были не такими красными, как у Люси, но что-то подобное случилось бы и со мной, постой я так подольше.

– В следующий раз скажешь, – шепнула я девушке. – Я наверняка сюда еще спущусь. – И я, широко улыбаясь, повернулась к кухарке. – Можно полотенце?

Не могла же я сказать ей, что нигде в Холлихоке не чувствовала себя так уютно, как тут. Низкий потолок почернел от копоти, над кастрюлями на плите и над бадьей с водой поднимался пар, тут не пахло пылью или цветами, но было в дыму от сковородок и в шипении масла что-то родное, и даже ворчание кухарки казалось привычным. Кроме кухарки и посудомойки, на кухне сидела еще одна служанка. Она сосредоточенно нарезала сельдерей, всем своим видом показывая кухарке, какая она трудолюбивая, – в отличие от этой лентяйки посудомойки.

– Мне больше нельзя произносить это имя, – шепнула мне Люси на прощание. – Они не хотят слышать его в своем доме.

И с этой загадкой, за которой могла скрываться настоящая тайна, я ушла из кухни и вернулась в салон. Руки у меня были чистыми, и я готова была на все, только бы заполучить маленький черный ключ.

На мгновение я словно опять очутилась в сиротском приюте – в день удочерения. В точности как там, я стояла по струночке, поправив платье и вытянув вперед чистые руки. Правда, волосы у меня не были заплетены в косы. И какие бы хорошие оценки я ни получала в школе, это никого не интересовало. Хотя сейчас женщинам уже разрешалось учиться в университете, не такое будущее ожидало девочек-сирот, и ни на фабрике, ни в кухне в каком-нибудь доме богачей, ни в цирке никто не спросит меня, помню ли я алгебру и когда произошла битва на реке Бойн. А вот чистые ли у меня руки – это интересовало всех, даже в Холлихоке. Я вытянула руки, будто передо мной стояло невидимое пианино, и закрыла глаза, чтобы ни на кого не смотреть и случайно не рассмеяться от абсурдности момента.