Бутылок Валька собирала мало. В основном клянчила у прохожих деньги на водку, выпрашивала сигареты. Сами бомжи смотрели на нее с чувством превосходства. Иногда на ее одутловатом лице появлялось плаксивое выражение: в такие минуты она жалела себя. За что все презирают ее, унижают? Ведь всю жизнь лишь любовь к людям ощущала она в своем сердце. У Вальки не было ответа.

И все же для одного существа она была самым почитаемым человеком на свете. Этим существом была Кукла. Она пристала к Вальке полгода назад и за это время не раз спасала хозяйку от издевательств и побоев. Если быстро пьяневшая Валька падала прямо на улице, собака ложилась рядом, клала морду ей на талию или живот и грозным рычанием встречала всякого, кто подходил слишком близко…

– Говоришь, Валька, власти? – переспросил Митрич.– А что они могут сделать?

Та тупо уставилась на него.

– Как что? – ответила за нее Ырыс.– В детдом поместить.

– Да бегут они из твоих детдомов. Свободы они хотят!

– А знаешь, Митрич, сколько из-за границы бабок присылают, чтобы не было беспризорников? Куда эти бабки деваются? В этом надо порядок навести.

Доцент взмахнул слегка рукой.

– Вос… – Он еле ворочал языком.

Старик повернулся к нему.

– Что, Доцент?

– Вос…

– Ну!

– …питание!..

Доцент вдруг свернулся калачиком прямо на том месте, где лежал, повозился и уснул.

– Поговорили! – хмыкнул Митрич.

Когда все было выпито, стали расходиться.

Утром Егорыч долго и тщательно приводил себя в порядок. Он очень волновался. Этого дня он ждал давно. Жена, выгнав его, вскоре сдала квартиру, а сама с Верой уехала в Россию. Месяц назад он узнал от соседей, что она умерла там от рака, а дочка собирается вернуться. Она приезжала сегодня утром.

– Ну вот, дядь Вов, теперь ты не один,– сказала Ырыс.

– А я себя одиноким и не чувствовал,– охотно подхватил он эту тему.– Одиночество – это что? Это, значит, когда ни один человек на свете о тебе не думает, ни один. А если ты хоть в одном сердце живешь, ты не одинок, нет. А Верочка-то обо мне всегда думает, об отце родном.

Митрич усмехнулся, но ничего не сказал. Бомжи попрощались с Егорычем. Валька всхлипнула. Они долго еще стояли и смотрели, как он быстро шагает по дороге. Канай повертел своей крупной круглой головой. На севере, за железной дорогой, между многоэтажными домами, виднелись, как всегда в дымке, невысокие казахские горы. На юге в бледно-голубое небо величественно вздымались снежные пики Ала-Тоо. А вот на востоке, за трубами ТЭЦ, по небосводу ползли темные, мрачные тучи.

– Дождь будет,– определил Канай.

6

К вечеру действительно пошел дождь. Бомжи впервые пили без Егорыча. Вальки тоже не было.

– Ты, я смотрю, прибарахлился,– сказал Митрич Канаю. На том был вполне приличный плащ.

– Возле контейнера нашли.

– Новый почти,– добавила Ырыс, подбрасывая в огонь хворост. Очаг нещадно дымил.– В одном только месте прожженный, дырочка незаметная. И выкинули! Я же говорю, заелись некоторые.

– Карманы проверяли?

– Пусто.

– А то я один раз на помойке пиджак подобрал, а в нем, в потайном кармане, пятьсот сомов, в трубочку скрученные… А фингал откуда, Канай?

– А пусть не лезут,– засмеялся тот.

– С двумя шакалами поцапались из-за плаща этого! – запальчиво воскликнула Ырыс. Она прокашлялась и продолжала другим тоном, мечтательным: – Сейчас Дядь Вова лежит наверно на диване… Во всем чистом… После ванны… Телевизор…

Ырыс осеклась. Перед ними стоял Егорыч, хмурый и мрачный. Он был пьян. Капюшона на голове не было. С редких прядей, с кончика длинного носа капала вода.

– Что, дядь Вов, не приехала?

– Гулять будем! Бабки есть.– Он похлопал по карману.– Тыща. Вера дала. С условием, чтоб больше не приходил. Откупилась!

Бомжи тактично молчали.

– Не заботился, говорит, всю зарплату пропивал. Неправда, не всю. Это мать против меня ее настропалила. Я к эджешке, ждите. Гуляем сегодня!

Егорыч ушел, бормоча себе под нос:

– Вся в мать пошла, вся! Такая же бесчувственная…

Ырыс вздохнула. Бомжи долго молча курили.

– Жалко дядь Вову,– сказала наконец Ырыс.

– Я же говорил,– буркнул Митрич.– Ни одного бомжа не знаю, который бы к прежней жизни вернулся. Если бомжом стал – это навсегда!

Доцент сделал рукой протестующий жест. Он уже лежал, свернувшись калачиком. Доцент, как и Валька, быстро пьянел. Ырыс раздраженно воскликнула:

– Ты хоть раз, Митрич, что-нибудь приятное сказал?

Доцент приподнял голову, промямлил:

– Не хватает тебе… поэтического видения… мира, Митрич… – И уронил голову снова.

Старик метнул на него злобный взгляд.