– До того довели народ! – сказала Ырыс.

– А менты все попрятались,– усмехнулся Канай.– Двое суток город , скажем так, без охраны был.

– Попрячешься тут,– хмыкнул Митрич,– если Генпрокуратуру сожгли, если уж самого их главного, министра МВД, в Таласе избили.

– Назгуль-эдже говорит, по телевизору показывали. Живого места на нем не было,– вздохнула Ырыс.

После небольшой паузы заговорил Митрич:

– Потом во многих магазинах витрины стали кирпичами закладывать. А «Гоин» вообще в крепость превратили. Знаете же? Китайский магазин. На углу Советской и Жибек Жолу. Он и в первую революции сгорел, и в эту. Так теперь там окна на третьем этаже. Ниже – глухая стена.

Тихо подошла Наташа, молча села с краю. Канай поднял бутылку.

– Тебе налить?

– Чуть-чуть.

– А Светка где?

– Она теперь с мальчиками.

– Атаманша, скажем так, у них?

– Да нет, не похоже. У них Алик командует. – Наташа повернулась к Митричу.– Света просила передать: она в переход больше не пойдет. Стыдно ей, говорит.

– Ишь ты. А мне, она думает, не стыдно?

Все выпили.

– Дело не во власти, – буркнул Митрич, – а в экономике. И в людях.

– Люди хуже стали, – вздохнула Ырыс. – Прошлой зимой, говорят, один бомж во дворе многоэтажки замерз. Звал людей – никто не вышел.

Доцент взволнованно взмахнул рукой, хотел что-то сказать, однако передумал.

– А если бы в том доме жила, ты б его что, ночевать пустила? – ядовитым тоном поинтересовался старик.

Ырыс отвернулась.

– Он мне уже на нервы действует.

– Вот ты как здесь очутилась? – не унимался Митрич.

– Такие у меня обстоятельства, – отрезала она.

Пять лет назад Ырыс полюбила. Октябрьбек был старше ее на пятнадцать лет. Она слушалась его во всем. Продала дом в Токмаке, переехала к нему в Бишкек. Он жил со стариками-родителями в маленьком домике. Все деньги отдала ему. Он обещал добавить свои и купить приличный дом. Дом он не купил, деньги ушли неизвестно куда. Через два года Октябрьбек привел новую жену, красивее и моложе Ырыс, ее же под предлогом, что она не может родить ему ребенка, выгнал на улицу. Она не любила об этом рассказывать.

– Какие такие обстоятельства? – спросил Митрич и, не дождавшись ответа, продолжал: – Сюда приводят два обстоятельства. Или человек со сволочами сталкивается… С подонками. С жульем! – внезапно возвысил он голос. – Расстрелял бы их всех!.. Или это водка. А чаще то и другое вместе.

– Бухает тот, у кого живая душа есть, – задумчиво произнес Канай.

Сегодня все были настроены на философский лад.

– Можно сделать так, что бомжей не будет, – вступил в разговор Доцент. Он был взволнован, возбужден и поэтому не совсем еще пьян. – Ответьте мне на один вопрос. Почему бомжи – русские и киргизы? Вы бомжей-евреев видели? – Все рассмеялись.– Или кавказцев?

– А Руслан разве не кавказец? – спросила Ырыс.

– Нет, метис какой-то, – сказал Митрич.

– Подумайте и ответьте, – повторил Доцент.

Минуту они добросовестно думали.

– Простодырые мы, – сказал старик.

– Кыргызы и, скажем так, русские бухать любят, – высказал свое мнение Канай.

– А почему?

– У нас с вами душа беспокойная. Ищущая, скажем так.

– Заладил! – махнула на него рукой Ырыс. – Таджики вот не пьют, а тоже как бомжи. Раньше милостыню на каждом углу просили.

– Это не таджики, – поправил Доцент. – Это люли – таджикские цыгане. У них образ жизни такой, они веками попрошайничают. Люли не в счет.

– Насчет кавказцев: гонора у них слишком много, чтобы бомжевать,– решил Митрич.

– Совершенно верно! То есть их воспитывают по-другому. Для них стать бомжом – позор. Если они все же окажутся вдруг в такой ситуации – они все сделают, возможное и невозможное, чтобы бомжами не быть… А белоэмигранты! Они ведь тоже за границей вначале на положении бомжей оказались. Но смогли обосноваться. За любую работу брались. Генералы швейцарами служили. Один великий князь токарем устроился. Гордость не позволила им опуститься. Воспитание не позволило. – Доцент сделал паузу и произнес менторским тоном: – Главное – это вос-пи-та-ни-е!

– Ну, завел свою песню,– буркнул Митрич.

– Доцент, ты уже достал своим воспитанием, – досадливо отмахнулась Ырыс.

– Что же ты на помойках роешься, такой воспитанный? – с едкой усмешкой спросил старик.

– Это временно.

Бомжи засмеялись.

Доцент всегда искренне верил, что через неделю или две, в крайнем случае через месяц, вырвется отсюда. Даже на миг не допускал он мысли, что останется бомжом дольше. Этой надеждой и жил. И когда он вдруг вспоминал, что точно так же он думал и год, и два назад, ему становилось жутко. В такие минуты он ясно сознавал, как мало вероятности, что его жизнь через месяц изменится, что она изменится вообще когда-нибудь. И он старался поскорее напиться.