–  Тафлар, ты доверяешь… - Роберт запнулся. Он все еще путался в правилах местного этикета, не зная, удобно ли спрашивать о такой деликатной вещи как доверие к родственнику.

–  Селиму? Да… он властолюбив и жесток сверх всякой меры, но честен. Есть люди, которые выше примитивной лжи, если дело касается малых. Я хоть и родственник, но дальний, и занимаю далеко не такое высокое положение как Селим. Не исключено, случись нужда, он отправит меня под топор палача, но никогда не унизится до вранья. Его посланец - другое дело. Измир соткан из интриг. Этому солгать, как вздохнуть. Для него ложь естественна.

Но ты натолкнул меня на одну мысль: в рассказе Аль Сауфи проскользнули обмолвки или детали, преподнесенные в форме обмолвок. В частности - меня заставляли задуматься, этично ли мое поведение. 'Что люди скажут'? Человек другой среды, иного воспитания, он не понимает, что те люди, мнение которых меня волнует, будут разговаривать со мной открыто. Возможно, нелицеприятно, но честно.

Остальные меня просто не интересуют. Похоже, Измир действует не только и не столько от имени своего господина. Селим, разумеется, прислал его с сообщением, как же иначе, но и свой собственный интерес в этом деле у аль Сауфи есть.

–  Ты не можешь, в обход официальных переговоров..?

–  Нет. Это исключено. Может статься, все потуги нашего гостя имеют целью внести разлад в наши отношения с Селимом. Только уж очень сложный путь он выбрал.

–  А что мешает мне самому написать, например, Стефану? Он мой бывший патрон, в одном из его замков я воспитывался, дружил с его младшим сыном.

–  Здравая мысль. Но придется обождать. Мне надо снестись с Селимом. Скоро состоится большая церемония во дворце халифа. Надеюсь перекинуться парой слов с высокопоставленным родственником.

Тело отдыхало. Сведенные усталостью мышцы медленно и чуть болезненно расслаблялись. Это несло особое удовольствие сродни отрешенному звенящему покою, наступающему после акта любви, когда ничего не хочется, и можно дремать или просто лежать без движения, без мыслей, покачиваясь в волнах блаженного отдыха.

Обнесенная невысокой балюстрадой, площадка на крыше давно стала для Роберта местом ежевечерних наблюдений. С нее открывался маленький кусочек огромного города, ограниченный с одной стороны деревьями сада, с другой - поблескивающей смальтой круглой башней. Район не самый богатый, но и не бедный. Каждый дом гнездился среди деревьев, не скрывающих, однако, построек полностью. За черными силуэтами крон мелькали освещенные окна и крыши, оживленные человеческим движением. За ними в темноте мерцали огни. Одни - поярче, неподвижные - у домов, другие - тусклые, рваные - факела в руках припозднившихся жителей. По одной из улиц ползла целая огненная змея - отряд стражи.

На крышу доносились голоса, но неясные, неразборчивые - одиночные проколы тишины.

В живой темноте ночи любили, дышали, смеялись и ругались, умирали и рождались.

Там шло движение жизни. Не важно богатой или бедной, сытой или голодной.

Единственной. А он, Роберт, застыл как муха в куске прозрачной смолы. Очень красиво, очень спокойно. Маленькая смерть со снами про жизнь.

Сколько бы он ни провел времени в этом доме, все оно будет сон.

Издалека донеслось и стало приближаться тоненькое, мелодичное позвякиванье и шаги. Кажется, меня сейчас попытаются разбудить, - невесело усмехнулся Роберт.

Бегавшая большую часть жизни босиком, Нурджия трудно привыкала к обуви, которую здесь приходилось надевать в холодную пору. На черном фоне ночного неба возник еще более черный силуэт. Девушка вообще-то была невысока и очень стройна, стройностью подростка только что переступившего грань женственности, но сейчас из-за накрученных на голову и плечи покрывал, она походила на мохнатый кокон, шаркающий по мрамору растоптанными опорками. Силуэт замер у лестницы. Девушка всматривалась в темноту. Роберт молча лежал, досадуя на вторжение. Но не очень, не обязательно досадуя, как и все не обязательно в жизни-сне. Мохнатый кокон стал вдвое ниже - девушка опустилась на колени.

–  Прости меня, господин, - тихо прошелестело с края площадки.

–  Ты любишь гулять в темноте?

–  Нет, я боюсь ночи.

–  Зачем же бродишь одна?

–  Прости меня, господин, - девушка всхлипнула.

–  Иди сюда.

Быстро-быстро прошаркали опорки, развевающиеся покрывала закрыли полнеба.

Девушка опустилась на колени перед мужчиной и закрыла лицо руками. Зазвенели серебряные бубенчики браслетов. Она больше не всхлипывала, только часто сглатывала, удерживая рыдания.

Роберт потянул ее за руку, укладывая на подушки, под бочек, обнял, натянул на тонкие плечи край своего плаща.

–  Прости, господин, - чуть слышно, в плечо, - я потревожила тебя.

–  Перестань плакать. Тебя кто-то напугал? Обидел?

–  Нет.

–  Тогда, что случилось?

–  Я боюсь, ты разгневаешься, господин.

Объяснять, что он не повелитель, а почти такой же невольник, было бесполезно.

Она повторяла свое обращение раз за разом. Роберт догадался - другого она не знает.