Шрифт:
И все же отношения Сергея с другими членами кружка остаются непростыми, так как Сергей, не обращая внимания на их высокомерие, не готов безоговорочно признать их превосходство. Когда Дягилев с Бенуа летом 1891 года возвращались вместе из Богдановского, между ними произошла сцена, которую Бенуа запомнил навсегда и которая приобрела для него характер важного символа.
«Вернувшись раньше других из Богдановского, Сережа пожелал вместе со мной навестить Валечку, проживавшего тогда с матерью на даче в Парголово. Но Валечку мы не застали дома, он был где-то на прогулке, и тогда мы отправились искать немного наобум. Стояла гнетущая жара, и мы вскоре вспотели, устали, и явилось непреодолимое желание прилечь. Выбрав место посуше, мы и растянулись на траве. Лежа на спине, поглядывая в безоблачную лазурь, я решил использовать представившийся случай и более систематически познакомиться с новым другом […] Надлежало выяснить, насколько новый приятель “нам подходит”, не далек ли он безнадежно от нас, стоит ли вообще с ним возиться? […] И вот эта серьезная беседа на траве нарушилась самым мальчишеским образом. Лежа на спине, я не мог наблюдать, что делает Сережа, и потому был застигнут врасплох, когда он навалился на меня и принялся меня тузить, вызывая на борьбу и хохоча во все горло. Ничего подобного в нашем кружке не водилось; все мы были “воспитанными маменькиными сынками” и были скорее враждебно настроены в отношении всякого рода “физических упражнений”, особенно же драк. К тому же я сразу сообразил, что “толстый крепыш” Сережа сильнее меня и что мне несдобровать. “Старший” рисковал оказаться в униженном положении. Оставалось прибегнуть к хитрости – я и завопил пронзительно: “ Ты мне сломал руку”. Сережа и тут не сразу унялся; в его глазах я видел упоение победой и желание насладиться ею до конца. Однако, не встречая более сопротивления и слыша лишь мои стоны и визги, он оставил глупую игру, вскочил на ноги и даже заботливо помог мне подняться. Я же для пущей убедительности продолжал растирать руку, хотя никакой особой боли на самом деле не испытывал»11.
Отношения между этими двумя личностями всегда оставались напряженными, даже в первые годы их знакомства. Заявление Бенуа о том, что поначалу он был для Дягилева чем-то вроде наставника, по меньшей мере преувеличенно, и совершенно ясно, что общение с кружком Бенуа составляло лишь одну из сторон многочисленных интересов Дягилева. В первый год после приезда Сергей описывает мачехе свою ссору с Бенуа, на какое-то время охладившую их дружбу.
«Насчет наших лекций скажу тебе, что они продолжаются, хотя я бываю редко, потому что рассорился с главным учредителем общества Бенуа. Да, впрочем, не я один с ним рассорился, даже и товарищи его, которые раньше и любили его, встали с ним в более или менее холодные отношения. Хотя все во главе с Димой и говорят, что он очень умный и талантливый человек, но, правда, с огромными недостатками в виде хамства, кривляния, различных мальчишеских выходок и неприличий, тем не менее, я не мог простить ему его всех упомянутых недостатков из-за скрытых талантов его, которые для человека нового и не знавшего его раньше абсолютно невидимы. И в один прекрасный день, когда мы возвращались из театра и он производил на улице свои неприличия, в виде скакания, орания и черт знает чего, я рассорился с ним и сказал ему, что с таким хамом я знаться не желаю. Таков учредитель общества, и хотя другие более или менее милые люди, но я все-таки бываю только раз в две недели на этих лекциях, хотя они собираются два раза в неделю»12.
Несомненно, столь же важными в начале его жизни в Петербурге были для него музыкальные занятия. Первым делом он берет уроки пения у своей тети Татуси. «Вообрази, тетя открыла у меня очень хорошенький голос»13. Но он ищет себе и других педагогов, ходит на уроки по вокалу к профессору Габелю, преподававшему в консерватории. Об этом, как обычно, без лишней скромности, он пишет своей мачехе:
«Он мною очень доволен и говорил [Вакселю], что у меня хороший голос, но что много недостатков, которые, он уверен, что исправит, имея дело с таким интеллигентным и музыкальным учеником. Беру я уроки 2 раза в неделю. Теорией начну заниматься с 1 ноября, хотя, еще наверно не знаю, у кого»14.
Его желание поступать в консерваторию одобряют далеко не все. Анна Философова, стремившаяся направить племянника на «верный», то есть на левый путь, высказывается резко против: «Она говорит, что это эгоистично, что нам люди нужны не для витания в абстрактных теориях или для писания симфоний, а что люди нужны в народе»15. На время Дягилев и в самом деле откладывает попытки поступить в консерваторию, но продолжает искать хороших преподавателей по композиции. На два-три года его наставниками становятся композиторы Николай Соловьев и Николай Соколов, оба профессора консерватории. [58]
58
Дягилев рассказывает о том, что брал уроки у Соловьева, в письме своей мачехе в августе 1892 г. Приводится по: Nestyev I. Dyaghilev’s Musical Education // Garafola L., Van Norman Baer N. The Ballets Russes and Its World. New Haven; London, 1999. P. 38–39. Сам Дягилев называет в качестве своих учителей только Николая Соколова и Анатолия Лядова. Приводится по: Kochno B. Diaghilev and the Ballets Russes. N. Y., 1970. P. 280. П. Корибут также называет Соколова в качестве одного из наставников Дягилева, что прибавляет достоверности данному факту. Приводится по: Зильберштейн, Самков 1982. Т. 2. С. 414. В отношении остальных лиц (Калифати, Римский-Корсаков, Акименко, Лядов), упоминавшихся в качестве его наставников, мы не располагаем достаточными сведениями.
Дягилева приглашают на музыкальные вечера к Платону Вакселю, влиятельному музыкальному критику из «Петербургской газеты», и он делается его постоянным гостем16. Через год Дягилев начинает посещать вечера Александры Молас, свояченицы Римского-Корсакова и пропагандистки «Могучей кучки», а также сводит личное знакомство с Балакиревым, Кюи и Римским-Корсаковым17. Эти композиторы отстаивали прогрессивную, неакадемическую, национальную программу в музыке, со своим подходом, родственным передвижникам в живописи (о чем подробнее речь пойдет ниже). Члены кружка хотели выразить языком музыки освободительные идеалы 60–70-х годов XIX века, рассчитывая ускорить становление национального самосознания путем введения фольклорных мотивов, то есть русских народных, и занимаясь разработкой самобытного русского музыкального языка. Во многом благодаря энергии и новаторскому энтузиазму «Могучей кучки», поискам национальной самобытности членами кружка и их отвращению к «западным» канонам, произошел расцвет русской музыки по второй половине XIX века.
Музыкальные вечера Вакселя и Молас позволили Дягилеву оказаться в самой гуще музыкальной жизни Петербурга уже в 1893 году. Это необходимо знать, поскольку произведения композиторов «Могучей кучки» будут занимать важное место в репертуаре «Русского балета» вплоть до начала Первой мировой войны. Посещая музыкальные вечера, Дягилев, которому в ту пору был двадцать один год, не только усвоил музыкальный репертуар «Могучей кучки» (что иначе было бы невозможно), но и завязал знакомство с композиторами, позволившее ему легко находить контакт с ними многие годы спустя.
Одновременно в сердце молодого пермяка возникла огромная любовь к музыке Рихарда Вагнера, чего не одобряли ни члены «Могучей кучки» (за исключением Римского-Корсакова), [59] ни кружок Вакселя, считавшие это опасной иностранной болезнью.
Дягилев и сам позднее скрывал свою юношескую страсть к Вагнеру. С 1914 года он проявлял себя как убежденный поклонник франко-русского модернизма, столь не похожего на немецкую музыку с ее экспрессионистскими тенденциями. Это не противоречит тому, что Дягилев до покорения им Парижа оставался убежденным вагнерианцем. Постановки опер Вагнера он впервые смотрел в Вене еще в 1890 году. Но неизвестно, там ли зародились истоки его страсти к композитору. Очень возможно, что причиной столь устойчивого интереса Дягилева к Вагнеру был Александр Бенуа. В 1889 году Бенуа был на российской премьере «Кольца нибелунга». Спектакль произвел на него огромное впечатление и сделал из него страстного поклонника Вагнера. Впрочем, отчасти в том, что никто и никогда не упоминает об увлечении Дягилева Вагнером, виновен все тот же Бенуа. В своих мемуарах он представляет Дягилева типичным поклонником русской музыки (Чайковский, Мусоргский) и в то же время человеком, мало разбирающимся в зарубежной музыке, – в этом характерное стремление Бенуа показать Дягилева наивным провинциалом, проявлявшееся у него уже с начала 90-х годов.
59
Подробнее о восприятии музыки Вагнера в России см.: Bartlett R. Wagner and Russia. Cambridge. 1995.
Но в действительности Дягилев начиная с 1892 года, как он сам пишет мачехе, становится убежденным «фанатом Вагнера». [60] Он поет арии из Вагнера и исполняет его музыку вместе с друзьями, стремится поехать в Германию, чтобы посмотреть как можно больше спектаклей. Одного своего родственника, с которым он поддерживает дружеские отношения, он просит дать рекомендательное письмо для Джузеппе Кашмана, итальянского баритона, который много выступал в Петербурге и Москве и должен был в том году принять участие в Байройтском фестивале.
60
«Я фанат музыки и фанат Вагнера». Из письма С. П. Дягилева – Е. В. Дягилевой от 18 февраля 1892 г. Цит. по: Сергей Дягилев – русский музыкант//Советская музыка. 1978. № 10. С.118.