Пожар

Аннотация

Сборник рассказов для детей.

РАССКАЗЫ Глеб Чайкин Пожар Была у деда Архипа трубка, большая, с медными колечками. Курил дед Архип корешки. — Васька, а Васька! — позвал однажды дед. — Принеси-ка мне ступку… Корешки кончились, новых натолочь надо! Принес Васька деду ступку. Сам остановился, сложил за спиной руки, смотрит, как дед корешки толчет. — Дед, а дед! — говорит Васька. — Дай корешков, и я курить буду! — Не дам! — говорит дед. «Ладно! — думает Васька. — Сам возьму!» Не успел дед Архип повернуться — Васька запустил руку в берестянку, набрал полную пригоршню корешков и — в карман. Были Васька с дедом Архипом одни дома. Еще вчера и отец и мать Васьки со всем колхозом на сенокос уехали. Сели Васька с дедом обедать. Ест Васька гречневую кашу с молоком и думает, где ему огня взять. Спичек у деда не попросишь, а печь сегодня не топилась, — вчера мать все приготовила. — Дед! — говорит Васька. — Я пойду с ребятами погуляю. — Ладно, — отвечает дед. — А я сосну маленько после обеда. Вышел Васька на улицу и зовет: — Степка-а! — Чего? — прибегает Степка. — Давай курить будем! — А что курить? — Известно что! Корешки. Бумага у меня есть, а вот спичек нету. — Ничего, — говорит Степка. — Я знаю, куда мамка спички кладет. Я принесу. — И пошел за спичками. Ждет Васька. Прибегает Степка. — Ну, есть? — Есть, — говорит Степка. — А где ж мы курить будем? — Здесь и будем… в канаве. — Ой, Васька, боязно. Увидит кто… Заругают. — Кто тут увидит! Сели. Свернул себе Васька цыгарку первым. Ждет. — Эх, ты, Степа! — говорит. — Что ж ты, Степа, и вертеть не умеешь! — А сам уже цыгарку в зубы взял. Только прикуривать стали, откуда ни возьмись Клаша, сестренка Степкина, и девчонки с нею. — А что вы тут делаете? — говорят. Спрятали мальчишки в карманы цыгарки. — Мы?.. Ничего. — А мы знаем… чего! — А чего? — Курите. Вот «чего»! — Мы не курим. — Нет, курите. А мы расскажем! Рассердились Степка с Васькой. Ушли за околицу. Сели. Только опять закуривать стали — опять девчонки. — А мы все видим! Какое уж тут курение. — Степка! — говорит Васька. — Пойдем лучше в лес. Пошли в лес. Березки белые стоят — не шелохнутся. Ветерок чуть дунет, затрепещут листики, запрыгают, и такой шум пойдет — благодать. Хлеба к самой опушке подошли, волнами ходят. Мальчишки в этих хлебах с головой прячутся. На полянках земляникой пахнет. Пчелы жужжат. Мотыльки порхают. Далеко-далеко где-то кукушка кричит. — Кукушка, кукушка! — позвал Степка. — Сколько лет мне жизни? — Остановился, считает. А потом спрашивает: — А какое самое большое число? — Тыща, — говорит Васька, подумав. — А вот и врешь, — говорит Степка. — Мильон самое большое число. — Ты сам врешь! За нашего колхозного быка три тыщи давали, а наш бык самый дорогой на свете, — рассердился Васька. — А Федор Иванович, агроном, сказал, — возражает Степка, — мильон цена быку нашему. Выходит, мильон больше трех тысяч. Поругались и помирились. Подошли к озеру. — Степка, давай купаться! Разделся Васька, разбежался, бултых вниз головой. Пошла вода кругами, прозрачная такая. Всю ее насквозь видно. — Скорее раздевайся… ты, Степа! — кричит Васька, а сам плавает, плавает… Подплыл к берегу, за корягу схватился. Стал вылезать. — Ой! — кричит. — Степка, рак! — Ну! — Степка как был в штанах, так в воду и прыгнул. Стали ловить мальчишки раков. Наловили столько, что даже Васька сосчитать не смог. Взяли рубашки, завязали рукава, воротники. Набили крапивой рубашки, положили туда раков. Шипят в крапиве раки — ш-ш-ш. Скребут друг друга клешнями. — А курить когда же? — вспомнил Степка. Кинулись за спичками, а спички в Степкиных штанах мокрые. — Эх, ты, Степа! — говорит Васька. — Ну, ничего, завтра покурим. И пошли ребята домой. Пришли они домой — солнце садилось. Увидел дед Архип улов, похвалил: — Молодцы, — говорит, — славных раков наловили. Сварим мы их сейчас. — И стал готовить большой котел. — Созывайте, — говорит, — всю детвору раков есть. Собрались дети за огородами у речки, там дед Архип костер развел. Шевелят раки усами — черные, страшные. Присела Клаша около раков на корточки, смотрит, а в руки взять боится. А Васька не боится, сам ему палец дал. Щиплет рак Ваську за палец, а Васька ничего, только посмеивается. — Герой ты, Васька! — шепчет Клаша. У самой глаза загорелись. — Я никому не скажу, что вы со Степкой курили. — Вот еще, — усмехнулся Васька. — Говори! Мы не курили. А сам тем временем у деда спички стянул. Ведь спички Степкины промокли. Утром встретились Васька со Степкой. — Ну что, Степка, курить будем? — Будем. А спички есть? — Всё есть. — Где же мы курить будем? Опять помешают девчонки. Задумался Васька. — Айда в овин к нам. Там тихо. В овине сквозняком тянет. Где щель в крыше, там солнечный луч стоит. Веселые пылинки в нем кружатся. Под высокой крышей воробьи порхают, дерутся, спорят, по-своему говорят. Сели Васька со Степкой в уголке. Закурили. — Сладко тебе, Степка? — спрашивает Васька. — Сладко! — отвечает Степка. Сам кашляет, и в глазах слезы стоят. — И мне сладко! — говорит Васька. Покачал головой Степка. — Не буду, — говорит. — Мутит меня, Васька. — Мутит? Эх, ты, Степа! — храбрится Васька, а сам бледный, даже зеленый стал. На лбу пот выступил. В глазах черно. — Нет, не буду, — говорит Степка и вышел из овина. — А я курю, — Васька ему вдогонку. Да так и свалился. Ничего не помнит. Очнулся, будто что укусило. Вскочил. Вокруг него солома старая тлеет. То вспыхнет, то погаснет. Стал Васька ногами огонь тушить, а огонь все дальше, дальше бежит. Упал Васька, кататься стал. Огонь гасит. А тут ворох соломы вспыхнул. Подпрыгнул огонь, как живой, под самую крышу. Дым повалил черный. Загудело. Защелкало. Всю крышу разом охватило. Закричал Васька и кинулся из овина. Видит: бежит от избы дед Архип. Босиком, бородой трясет, руками машет. Что-то крикнуть хочет, и не может. Вбежал в овин и выбежал обратно с ободом от старого колеса. Носится вокруг овина с ободом в руках и не кричит, и огонь не тушит, и обода не бросает. Вдруг — бам, бам, бам, бам! — на колхозном дворе в рельсу забили. Как на счастье, колхозники только что с сеном приехали. Катят бочки. На ходу лошадей впрягают. Пожарную машину из сарая выкатили и бегом на себе везут. Как увидел все это Васька, не знает, что с ним стало. Перелез он через забор и побежал к лесу. Остановится, обернется. Колышется высокий столб огня, а над ним желтый дым растет. Поглядит Васька — снова припустит. Прибежал в лес. Упал — не продохнуть. Уж очень он испугался. Долгое время лежал так Васька. Встал и дальше пошел по лесу. Идет и думает: что ж теперь будет? Как ему теперь домой итти. И решил Васька домой не являться. — Живут же, — рассуждает, — лесные люди, и я буду лесным. Выстрою себе из веток лесную хатку, там и жить буду. Тем временем захотел Васька есть. Набрел он на куст малины — поел. «Картошек бы теперь!» подумал Васька и заплакал. А потом и рассудил. Лесные люди картошек не едят, а только грибы и ягоды. А зимой как же? Зимой грибов да ягод нету, и мамки нету, и печки нету. Помрет Васька совсем. И так стало себя ему жаль. И мамку жаль, и деда жаль… И Степки никогда больше не увидит Васька. «Нет, лучше домой пойду». А как вспомнит пожар — страшно, не идут домой ноги. Темнеть начало, а в лесу темнеет быстро, и рад бы теперь домой итти Васька, да в темноте не найти дороги. Лес настороженный стал. Что-то страшное кругом творится. Там, в кустах, шипит что-то. Что-то хрюкает и топочет. Верно, еж со змеей сцепился. Задрожал Васька, свернул в сторону. Вдруг что-то как шарахнется, как ухнет. Даже ветром в лицо Васькино пахнуло. Сомлел Васька. Даже присел. А это филин взлетел. Побежал Васька, а сзади филин ухает, хохочет. Бежит Васька. Там через пень споткнется, там ветка по лицу хлестнет, там сук заденет. Расцарапал себе Васька лицо, расшиб ноги. Чуть не всю ночь бродил по лесу Васька. Только к утру вышел на чистое место. Набрел в темноте на стога сена. Зарылся в одном, заснул. Проснулся Васька — кто-то его за плечо трясет. Открыл глаза, а это ребята из их колхоза за сеном приехали. Две бригады — одна женская (бригадиром у них Таня, та, что лучше всех русского пляшет) и еще одна бригада — Вани Журавлева, комсомольского секретаря. — Ага! — говорит Ваня Журавлев. — Да ведь это ж курильщик наш. Ты что ж это сбежал? Там мамка твоя с ног сбилась, тебя искавши. Думали — в огне ты сгорел. — Ужо вернись, Васька! — говорит другой парень из Ваниной бригады. — Там батя для тебя пояс приготовил. Он тебя угостит. Заплакал Васька. А Таня его к себе на воз посадила. Едут они на возу. Таня правит, про пожар рассказывает. Ветра хоть и не было, но огонь на избу соседнюю перекинулся. Приехали в село. Спрыгнула с воза Таня, Ваську сняла. — Подождите меня, девчата, я сейчас, только вот мальчонку сведу. Пришли они к Васькиному дому. Боится Васька в сторону овина взглянуть. Взглянул — и обмер. Вместо овина обугленные столбы стоят. Кругом черно. Пологорода вытоптано. Подошла Таня к окну открытому. Васькина мамка на стол собирала. — Тетя Марья, — говорит Таня, — выдь на часок. Вышла Васькина мамка. — Вот, гляди, — говорит Таня, — кого я тебе привела. Всплеснула руками мамка, а Таня что-то ей на ухо шепчет, на Ваську кивает, улыбается. Взяла мамка Ваську за руку, ввела в избу. — Ну, Васька, — говорит отец, из-за стола вылез. Взглянул на отца Васька и опустил голову. Уж очень страшное у него было лицо. — Ладно уж, Михаил, — заступилась за Ваську мамка, — прости ты его. Он и так страху натерпелся. Совсем на мальчонке лица нет. Махнул рукой отец. Ничего не сказал больше. Сел Васька за стол. Щи на столе стоят. — Ну, — говорит мамка, — что ж не хлебаете? Зачерпнул отец раза три, положил ложку. Из избы вон вышел. Дед тоже не ест. Голову опустил. Как ни хотелось Ваське есть, и он есть не стал. Заплакала мамка. Хочется Ваське утешить мамку. — Чего ты? — говорит он. — Не плачь, мамка! — Как не плакать, — отвечает мамка, — если из-за тебя у нашего соседа дом сгорел. Хорошо, у нас изба вот осталась. И отец твой за тебя отвечать должен. — А ему что будет? — Не знаю… Что присудят. — В тюрьму посадят? — Может, и в тюрьму — не знаю. Задрожал Васька. Раньше он об этом не подумал. — Мамка, пускай меня в тюрьму лучше! — Какой ты ответчик. Ты маленький. Пригнал пастух скотину. Сарая нет. Привязала мамка корову под грушей. Груша тоже обгорелая стоит. Листья на ней мертвые, в трубку свернулись. Ревет корова. Помолчит-помолчит, прислушается и снова заревет… да так страшно. — Чего она? — спрашивает Васька. — Как чего? За теленком. — А теленок где? — Сгорел. — А поросята? — И поросята сгорели. Зазнобило Ваську. Представилось, как теленок с поросятами в сарае горели. — Больно им было, мамка? — шепчет Васька. — А то нет! Пошел Васька к отцу. Отец на пожарище ковырялся, обгорелые бревна в кучу стаскивал. Хочется Ваське что-нибудь бате сказать. Хочет он сказать, что и учиться будет, курить не станет, будет бате во всем помогать. А отец молчит. На Ваську глядеть не хочет. И лицо у него сумрачное. Брови сдвинуты. Щеки опали. — Батя! — говорит Васька тихо. — Не молчи! Остановился отец, посмотрел на Ваську. — Не молчи, батя, — повторяет Васька. — Побей меня лучше. — Что тебя бить! — покачал головой отец. — Разве этим чему-нибудь поможешь. Вас. Валов Самопал В это памятное утро, проснувшись, первым делом вспомнил я про самопал. Смастерили мы самопал этот вдвоем с Пашей Архиповым и вот решили сегодня испробовать. — Ты утречком выйди за свой сарай, — сказал Паша мне. — Никто не увидит за сараем. Вся наша семья еще спала, когда я потихоньку выбирался из избы. Солнце уже взошло и разгоняло утренний туман. Посреди двора у нас, как большая белая свеча, стоит береза. Если тень от этой березы падает на погреб, считай — еще утро; если на загон для коровы — обед; а к вечеру тень переползает на амбар, на избу. Ствол березы внизу начерно обшаркан: тут и корова почешет бок, и овцы потрутся шерстью. Вверху на березе, в сучьях, висит моя скворечня. Сколько хлопот было с этой скворечней: и доски раздобывал сам, и гвоздей надергал из стен и разных ящиков. Отец лазил на березу прилаживать скворечню. И все это попусту: воробьи завладели скворечней. Целую неделю силились скворцы отбить у них свой домик, и все напрасно. Сегодня, видать, драка уже кончилась, скворцы улетели, одни воробьи хорохорятся кругом скворечни. Примостились, сидят, точно комья из конопляных жмых, и чирикают себе на солнышке. Рады, что опять прогнали хозяев. Зло меня берет: точно смеются надо мной окаянные воробьи. Вот де, ты старался, ладил домик для черненьких, а мы его себе отвоевали, серенькие. Ничего де, что собираешься камень запустить — успеем, улетим, а пока распеваем себе песенки. А какая песня у воробья, тошно слушать: знай свое, чилик-чилик! А форсу-то: и крылья по-скворчиному поднимет и кланяется туда-сюда, нашим-вашим! Я уже приготовился запустить камень на березу, но спохватился, вспомнив про самопал. — Погодите, вот я вас так пугну, что своих не узнаете, — погрозил я воробьям. Тут как раз показался Паша. — Давай-ка мы их пугнем, — сказал я Паше. — А то впрямь одолели скворцов. — Ты что — с умом? — шепчет Паша. — Тут увидят. Пошли вон за сарай. Там шито-крыто. Пришлось послушаться Павла. Пошли мы с ним за сарай. — Ты будешь первым стрелять? — спрашивает Паша, вытаскивая самопал из кармана. Налюбоваться я не могу на самопал. Ствол у него всего-навсего четверть длиной, ручка начерно выкрашена. Только курка нет. Был бы курок — настоящий револьвер. — Ну, давай стрелю, — говорю Паше. — Сам будешь запаливать или помочь? — спрашивает Павел. Вот держу самопал. Паша торопливо ставит в куче соломы крышку от кадки. Чиркает спичку, сует мне в левую руку. — Лучше целься! В середину меть! — командует Паша. У меня дух захватывает, сердце замирает. Вот-вот бабахнет. От волнения самопал дрожит в руке. Наконец грохает оглушительный выстрел. Из ствола на целый аршин вылетает струя пламени. Сорвавшись с места, подбегаем к крышке, — дробин десять въелось в нее. — Ловко ты, — удивляется Паша, — смотри, сколько дробин. Меня охватывает радость: со временем, может, стану ворошиловским стрелком. И не заметил я, как затлела от пыжа солома возле крышки. — Заряди-ка самопал, — говорю Паше, — я вот проучу воробьев. Я их зараз уничтожу за нахальство. Будут они знать, как насильно чужой дом захватывать. — В живую цель хочешь, — точно подзадаривает Паша. — Смотри, не осрамись: это ведь нелегко попасть. Направились из-за сарая на середину двора, к березе. Оба с опаской поглядываем на избу нашу, на улицу. Только бы кто не вышел из избы или не увидал нас с улицы. — А ну-ка дай я сам пальну в них, — говорит Паша. — А почему это ты «сам», ведь я тоже «сам», — говорю Паше. — Нет, уж давай я бабахну. Проспорили мы довольно долго. А тут еще, как назло, показался на улице бригадир по полевым работам дядя Маслеев. Двор наш открытый, все видать с улицы. — А ну их, воробьев этих, — злиться начал Павел, — нарвемся вот из-за них с самопалом. Пошли обратно за сарай. Только сказал это Паша, как началось страшное, неожиданное… Солома, в которую мы ставили крышку кадки, горела. Пламя высоко вздувалось вверх, до самой крыши. И на моих глазах пламя охватило крышу сарая, стало расползаться по ней во все стороны. Повалил густой дым. Сразу от пламени желтый, потом он становился черным и к небу уходил голубыми клочьями. Огонь гудит ровно и еле слышно потрескивает. Все воробьи вылетели из гнезд в крыше сарая и носятся, не найдя себе места. Слетели разом и воробьи с березы. — Бежать надо! — тянет меня Паша со двора. — Куда? зачем? — недоуменно спрашиваю. — Убьют нас на месте, — трясется Паша, — айда скорее отсюда. — За что убьют? — Ты что — не понимаешь? — набрасывается на меня Павел. — Ведь мы подожгли, ты поджег… У меня сразу опускается сердце, к горлу подступают комья, подкашиваются ноги. В глазах наливаются слезы, — вот-вот зареву от страха. — Пакля, дурак, пакля! — в самое ухо кричит мне Павел. — Как ты выстрелил, пакля на солому — и загорелось. Верно же: сколько раз я сам видел, как после выстрела из самопала, отлетев шагов на пять, дымит эта пакля, горит. Вдруг где-то на задах раздается протяжный крик: — По-о-ожа-а-а-р! Павел хватает меня крепко за руку и тянет на улицу. — Спасайся, пока цел! Выбежав на улицу, мы оглянулись по сторонам и кинулись к заброшенной избе Евлахова, что стоит наискосок от нашей. — Спрячемся здесь, сюда никто не зайдет, — говорит Паша. — Надо бы сказать нашим, — чуть не плачу я, — они же все спят в избе. — Сиди, не рыпайся! — держит меня Павел. Спрятавшись в заброшенной избушке Евлахова, мы робко глядим в заколоченные досками окна. Доски невплотную друг к другу, так что хорошо нам видать улицу и наш дом. По улице забегали люди. Все бегут к нашему дому. Бегут они кто с топором, кто с багром, многие бренчат ведрами. — Пожар! — орет кто-то неистово. Как хорошо бывало мне всегда с радостью глянуть на свою родную избу. Теперь она, изба наша, стоит, как бы замерев от страха. Позади нее, за амбаром, над постройками подымается большими стогами дым, хлещут огненные языки. Похоже — туча упала на наш дом и, разорвавшись на клочья, заплывает теперь обратно к белесовато-синему небу. Вот уже народу полно и на улице против нашего дома, и во дворе, и в нашем садике рядом с домом. Мечутся все, бегают, точно под ногами раскаленная земля и невозможно устоять на одном месте. Много сгрудилось людей в саду нашем. Впопыхах люди топчут кусты смородины, малины. Ломают сучья яблонь и вишен. Вот кто-то стаскивает багром горящую балку. — Уходи все вон! — закричали мужики. Народ откатился назад на вишни, балка с крыши грохнула прямо на яблоню. У меня выступили слезы. Яблоня эта была самая лучшая в нашем саду, так мы ее и звали мичуринской. Сколько ухода было за ней, и вот разом погибла. — Что же мы, Пашенька, наделали, — заливаюсь я слезами. Паша и сам еле сдерживает слезы. — Пропади он пропадом, этот самопал. Улица наша вся теперь завалена вещами. Все соседи вынесли из домов столы, стулья, швейные машины. По улице слоняются коровы, бегают кучками напуганные овцы. Вот уже подкатили к нашему дому пожарные. Пожарные нашего колхоза славились на весь район. Главный пожарный, дядя Артем, курсы прошел в городе. — Сюда машину! Сюда! — орет мой отец где-то во дворе. Дружно закачали колхозники, и застреляла светлая струя в огонь. Но не одолеть тонкой струе огонь, так он и расползается, переходит на другие постройки. От сарая переполз на амбар, с амбара на крышу избы. — Окна хоть снимите! — кричит мать. Отец мой с топором бежит к крайнему окну. Опалил он бороду: стала она заметно короче, однобокая. Торопливо сбивая обухом гвозди, быстро высадил он все рамы — и сразу изба стала пустой, заброшенной. Вдруг в окне показалась наша гусыня-наседка. Стоит она на подоконнике белая и крутит шеей туда-сюда. У нас каждую весну за печкой в деревянном ящике высиживает наседка гусят. Сколько радости было, когда вылупился первый гусеныш. И вот теперь почуяла наседка неладное, стала выбираться из избы. На солнце блестит ее грудь и шея. Чуть погодя наседка резко и отрывисто крикнула, взмахнув крыльями, полетела. Оставила она своего гусеныша первого, оставила недосиженные яйца в избе. Сгорит гусеныш теперь. Непонятно и страшно мне все это. Смотрю я на все как во сне. — Паша, уйдем отсюда, — молю Павла. — Хочешь смерти — ступай, — шепчет Павел. И шопотом начинает он говорить о том, что при пожаре виновных всегда бросают в огонь. Будто бы прошлым летом в Яркиной бросили в огонь одного мальчика. Случилось будто это так: вздумал мальчик тот, как ушли все из дому, яичко себе сварить. Будто он, глупый, за сараем и развел огонь. И наделал дел. Полдеревни сгорело. — Отец его и закинул в огонь, — говорит Паша, — без памяти он был, в сердцах. — Полно тебе, — останавливаю Пашу, заливаясь слезами, — и так страшно, а ты еще… Прямо на наших глазах сгорела начисто крыша избы и обвалилась. Вся изба теперь походит на пустой сруб из красных, обуглившихся бревен. Кажется — кинь в этот сруб кирпичом, тотчас все рухнет, развалится. Вдруг, не помня себя, я выбегаю из Евлаховой избушки и бегу прямо на народ. Пускай бросают на огонь. Все равно конец. Сгоришь — и все. Навстречу мне бежит с вытянутыми руками мать. Плачет она, вопит, как маленькая: — Сынок, куда ты подевался, сынок!. Провалиться бы мне в это время сквозь землю! Убежать бы куда-то в поле, в лес и затеряться там, сгинуть! Если бы только знала она про поджог, про выстрел мой из самопала… Какими бы словами ругала меня, каким бы битьем проучила! Но ничего-то она не знает, ничего ей неизвестно. Лучше бы она знала уже обо всем и отлупила бы так меня, чтоб живого места не осталось на теле! Как неповинного, повела она меня к своим, к семье нашей и усадила на сундук, вынесенный из избы. Все наши молчат. Делать совсем нечего теперь. К нашему дому близко не подойдешь, догорает он свободно, без помехи. Пожарные защищают только дома соседей. Ек. Боронина Пушка В избе никого не было. Лешка прикрыл дверь в сени, задернул на окошках занавески, не подглядел бы кто с улицы, и подошел к сундуку, обитому железными полосками. Он пошарил рукой между стенкой и сундуком, нащупал на гвоздике ключ и открыл сундук. В углу сундука стояла круглая банка с надписью: «Охотничий порох». Лешка торопливо высыпал на ладонь горсть черного порошку, пахнущего копченой колбасой. Он поставил банку на место, закрыл сундук и облегченно вздохнул. Главное было сделано: порох добыт! С завистью Лешка покосился на отцовское охотничье ружье, висевшее на стене. В это время на печке кто-то завозился, и тоненький детский голос спросил:. — Леш? Чего ты делаешь? Застигнутый на месте преступник, Лешка, вздрогнул. Из-за кадушки, в которой мать ставила тесто, выглядывало заспанное лицо остроносенькой белоголовой девочки. Она с любопытством смотрела на брата. Не зная, видела ли Дунечка, или не видела, как он воровал порох, Лешка на всякий случай решил подлизаться к сестре. — Ну, слезай, пигалица! — покровительственно сказал он и помог девочке спуститься с печки, 7 — Завтра я тебе белку из леса принесу. Хорошенькую… — соврал он. — Можно, я с тобой пойду? — робко спросила Дунечка. — Мы с Митькой в войну будем играть! Девчонок не берем… — мрачно ответил Лешка, собираясь улизнуть. Дунечка уцепилась за рубаху брата. — Леш! Хочешь, я белым буду? Два дня тому назад Лешка на таких условиях взял ее в игру, так как ни он, ни Митька не хотели быть «белыми». Во время игры Лешка больно оттаскал Дунечку за волосы, но она уже успела забыть обиду. Играть в войну с братом было интереснее, чем возиться с куклой. Лешка, боясь, что Дунечка расскажет отцу об украденном порохе, сдался. — Только смотри! Мы из пушки будем палить… — А сильно палить? — Как на войне! — гордо заявил Лешка. — Минька сам пушку сделал. Позади избы между грядами с огурцами сидел Минька, закадычный друг Лешки. Босые ноги Миньки были по колено облеплены еще не обсохшей грязью. Он недавно вернулся с пруда, где ловил раков. Увидев Лешку, Минька шмыгнул носом и с таинственным видом спросил: — Достал? Лешка приоткрыл ладонь и показал горсть пороха. — А чего твоя Дунька увязалась? — зашипел Минька, сердито взглянув на Дунечку, стоящую поодаль. — Она пусть белым будет! — заискивающе сказал Лешка и шопотом поведал другу о том, что произошло в избе. — Эх, ты, раззява! — буркнул Минька. — Не мог, что ли, печку обследовать? Лешка, который считал, что перед соседскими мальчишками, особенно перед Минькой, полагается скрывать свои родственные чувства к сестренке, нарочно грубо крикнул: — Дунька! Чего пялишься, как сыч! Отвернись! Позовем, когда надо будет! Дунечка покорно отвернулась. — Ну, то-то! — сам не зная для чего, прибавил Лешка. Минька вытащил из кармана «пушку». Мальчики начали заряжать «пушку». Они всыпали в нее порох, забили его пыжом, скатанным из газетной бумаги, сверху положили мелких камешков — картечь — и забили вторым пыжом, чтобы камешки не высыпались раньше времени. Можно было начинать войну. — Белый, иди сюда! — приказал Минька, стараясь говорить басом. — Видишь пушку? Мы из нее стрелять будем. Поняла? — Минька свирепо завращал глазами. — Ну, прячься, дуреха! Найдем — не помилуем. Дунечка поправила на голове синенький платок и побежала между грядами и зарослями крапивы. Осторожно раздвигая крапиву, она выбралась к старой бане на соседний двор, где жил Минька. Подле бани старший брат Миньки Петр, высокий рыжеватый человек со шрамом на подбородке, чинил телегу. Петр приехал в отпуск с Кавказа, где он служил в пограничной береговой охране. Шрам на подбородке у него остался от пули контрабандиста. Увидав Дунечку, он обдернул мокрую от пота тельняшку и спросил, вытянув руки по швам:. — Товарищ начальник! Опять картинки пришла смотреть? «Картинками» Дунечка называла фотографии с видами Батума, привезенные Петром с Кавказа. — Не, я прячусь, — шепнула Дунечка. — Дядя Петр, не говорите Леше и Мине, где я схоронилась. Дунечка побежала в конец огорода к сараю с сеном. Цепляясь руками за колючее, душистое сено, она влезла на сено под самую крышу. Здесь было жарко и душно. Сквозь щель в бревенчатой стене была видна деревня. Вот их дом! Вот Минькин! Вот пруд! Там школа, где учится Лешка… За школой колхозный амбар… За амбаром начиналось поле. Дружно взмахивая косами, шли по зеленой густой траве косцы. Потом Дунечка заметила Миньку и брата. Мальчики, оглядываясь по сторонам, ползли по земле. Дунечка глубоко закопалась с головой в сено и затихла. Лешка и Минька обежали огород, осмотрели крапиву. Дунечки не было. Они заглянули и в старую баню. Оттуда потянуло запахом плесени и дыма. — Что, герои, потеряли? — насмешливо спросил их Петр и легко, будто игрушечную, перевернул телегу, поставил ее под навес и пошел к избе. — Дядя Петр! А ты не видал, куда сестренка законопатилась? — спросил Лешка. Петр свистнул. — Была, да сплыла. К матери картошку полоть побежала. Вон туда! — показал он рукой вдаль и усмехнулся. — А не врешь? — Минька недоверчиво посмотрел на брата. — Ну, вам лучше знать. Сами ищите. Не иголка… — сказал он и, стерев со лба капельки пота, скрылся в избе. Минька подождал, пока не закрылась дверь за Петром, и вдруг рассердился. — Что — мы нанялись твою Дуньку искать, — заворчал он. — Давай лучше из пушки бабахнем. Сама выскочит. Давай ворону подобьем. Смотри — ходит! Большая ворона беззаботно расхаживала по крыше сеновала, выискивая в щелях корм. Мальчики забыли про Дуню. Они принялись устанавливать «пушку». Дуло «пушки» они навели на ворону. Минька зажег спичку, ткнул спичку прямо в порох и отскочил в сторону. Тотчас «пушка» оглушительно выстрелила. Камешки запрыгали по дощатой крыше сеновала. Ворона пронзительно каркнула и взмылась ввысь. Оглушенные выстрелом, Лешка и Минька обежали сеновал и спрятались в кустах ольшаника. За такую стрельбу могло влететь, особенно от Петра. Лежа в кустах, они не видели, как затлевшийся бумажный пыж подкатился к самым дверям сеновала. Вспыхнуло несколько соломинок. Огонь быстро побежал по разбросанным на земле кучкам сена и трухи. Потом он вполз в сарай. Через несколько секунд из двери сарая повалил густой серый дым… Увидав дым, Минька вскочил, бестолково заметался по ольшанику. — Леша! Горит! Горит! — твердил он, продолжая метаться. Лешка растерянно смотрел на облачко дыма. Наконец он опомнился и хриплым от страха голосом сказал: — Беги к правлению! — и изо всех сил закричал так, что зазвенело в ушах: — Пожар! Горит! Дядя Петр! Петр выскочил из избы и уже бежал к сеновалу. Лицо у него было бледное. На подбородке резко выделялась красная полоска шрама. Он молча погрозил Лешке волосатым кулаком и бросился к изгороди. Сорвал с нее сушившийся половик, накинул его себе на голову и на плечи. Внутри сеновала высоко взметнулось яркое пламя и облизало стены. Петр мгновение помедлил, махнул рукой, будто отдавал команду, и кинулся прямо в дым и огонь. Сейчас же из глубины сарая раздался пронзительный жалобный крик. Дунечка протяжно, захлебываясь кричала: — О-о-о! Мама! Мама! О-о-о!.. В глазах у Лешки потемнело. Как сквозь сон он услышал частые тревожные удары пожарного колокола. Клубы дыма все гуще заволакивали сеновал. Тоненькие язычки огня то появлялись над крышей, то исчезали… Лешка вцепился руками в траву и, сам не замечая, шептал: — Скорей, Дунечка! Скорей! Потом он увидел, как Петр с опаленными волосами и бровями выскочил из дыма, неся на руках Дунечку, прикрытую половиком. — Мама! Мама! — надрывно плакала девочка. Платье и синенькая косынка Дунечки дымились и горели. Петр положил Дунечку на землю и быстро закутал половиком, потом схватил девочку на руки и побежал к избе. — За доктором! Живо! — со злобой крикнул он Лешке. — У-у, гады! Я вам покажу стрелять!.. Над сеновалом поднялся высокий столб огня. Искры и пепел, как снег, замелькали в воздухе, оседая все ниже и ниже на огород, кустарник, старую баню… Едкий дым щипал глаза. Колокол продолжал тревожно гудеть. Лешка, взметая облака пыли, летел за доктором к колхозным яслям. Навстречу ему промчался Минька верхом на бочке с водой, нахлестывая белую лошадь. Со всех концов деревни бежали люди с ведрами и топорами. У пруда устанавливали ручной насос… Когда Дунечку увозили в больницу, она не плакала, а только шевелила обожженными губами и вздрагивала. Сеновал сгорел дотла. Сгорела и старая баня, и телега, которую чинил Петр. Избы с трудом удалось отстоять. Дунечка вернулась домой осенью, когда Лешка уже ходил в школу. Голова у нее была наголо обрита. Ресницы и брови еще не отросли, и потому глаза были странные, похожие на птичьи. В тот же вечер, дождавшись, когда из избы все вышли, Лешка смущенно погладил Дунечку и сказал: — А я для тебя белку в лесу поймал. Хорошенькую… Она на чердаке живет. — Леша! А ты из пушки не будешь стрелять? — робко спросила Дунечка. Лешка неожиданно всхлипнул и, стыдясь своих слез, забился в темный угол. М. Жестев Осы Гошка собирал на вырубках ягоды. Горсть в отцовский картуз, горсть — в рот. От ягоды губы Гошки были лилового цвета, словно он выпил чернил. Неподалеку на жнивье Серега с овчаркой пас колхозных телят. Гошке наскучили ягоды, и он крикнул Сереге: — Давай ужей искать! — Не буду. Сам видишь, скирды початы, — еще стравят телята хлеб. — Ну, овчарку отпусти. — И она при телятах. Гошка усмехнулся. — Только телята и на уме. И, повернувшись спиной к пастуху, лениво зашарил в кустах черники, захламленных прошлогодней травой, хворостом, щепой. Гошка уж давно завидовал Сереге. Весной, во время ледохода, Серега первый увидел, что полая вода может снести паром, и сообщил об этом в сельсовет. Паром спасли, а Серегу сам директор школы похвалил. Еще Серега смастерил модель планера, который летал от гумна до самой речки, и все говорили, что вырастет из Сереги настоящий летчик. И даже телят пасти доверили не кому-нибудь, а Сереге, и сказали, что он и от вора и от волка стадо убережет. Гошка брел по вырубкам и, отмахиваясь от надоедливых осенних, мух, думал о том, как бы доказать, что если он, Гошка, захочет, то заткнет Серегу за пояс. «Увидеть бы змею да палкой хватить… Иль ястреба подшибить и живьем домой принести!». Размышления Гошки были прерваны осами. Они выползали из-под трухлявого пня. Гошка присел на корточки. Любопытно, как осы отлетают и прилетают, тащат в свое осиное гнездо мошек, букашек, кору. Гошка внимательно оглядел соседние пни. Рядом было еще два осиных гнезда. Осторожно приподнявшись, он воткнул в землю палку для заметки и быстро пошел к Сереге. — Ты ос боишься? — Чего же их бояться? Только ежели растревожишь их — больнее пчел жалят. — А коль не боишься, давай воевать с осами. Я гнездо нашел. Серега отмахнулся. — Не к чему! Гошка с презрением оглядел товарища. — Что — струсил? Эх ты, герой! Больше ничего Гошка не сказал товарищу, круто повернулся и побежал в деревню. Гошка вернулся на вырубки, когда солнце еще стояло высоко. Он без труда нашел палку, воткнутую около осиных гнезд, и, поглядывая в сторону Сереги, стал собирать сухой валежник, хворост, охапки прошлогодней травы. Серега невольно заинтересовался и, оставив под присмотром овчарки своих телят, перешел со жнивья на вырубки. Гошка пренебрежительно оттопырил синие от ягод губы. — Кто одной осы боится, а кому тысяча нипочем. Вот подожгу гнезда и зараз всех уничтожу. — Подожжешь? — переспросил Серега. — Не шути с огнем. Сам видишь — что ни день, солнце, жара, сухо. Да еще на телят осы кинутся, в болото загонят. Гошка, однако, продолжал собирать хворост. Тогда Серега заспешил к стаду, и «истребитель ос» видел, как пастух погнал телят в дальний конец жнивья. Гошка не мог удержаться, чтобы не крикнуть вдогонку: — Герой, телячий хвост! Собрав в кучу хворост, валежник и листья, Гошка осторожно обложил ими осиные гнезда, вытащил из-за пазухи кудель, намотал ее на палку и зажег. Ярко загорелся факел. Гошка, не задумываясь, сунул факел в кучу сухих листьев. Над вырубками загудел костер. Пламя разгоралось все сильней и сильней. К жнивью потянулся дым. Гошка весело прыгал неподалеку от костра, уверенный, что отныне слава героя перейдет от Сереги к нему. Неожиданно что-то укололо его в лоб. От боли он замигал и растерянно схватился за голову. Потом все кругом зажужжало. Осы напали на Гошку со всех сторон. Напрасно он отмахивался, пригибался, падал на землю. Осы жалили его беспощадно. И чем отчаяннее он защищался, тем ожесточеннее они нападали. Гошка громко закричал и, прикрыв руками лицо, бросился в сторону. Он побежал, спасаясь от ос, не разбирая дороги. Он споткнулся о корни и вдруг почувствовал, что падает в какую-то яму. Гошка упал в небольшое озеро неподалеку от вырубки. Он уже хотел было выбраться на берег, но услышал осиное жужжание и окунулся в воду. На этот раз осе не удалось его ужалить. Тогда Гошка, сообразив, что в воде ему будет легче отбиваться от ос, закрыл глаза и так стал хлестать воду, что кругом его в разные стороны разлетались тысячи брызг. Осы перестали донимать Гошку. Тяжело вздохнув и отфыркиваясь, он оглянулся. Над озером плавал дым. Береговые уступы едва обозначались. Гошка хотел выбраться из воды, но не мог двинуться с места. Он по колено увяз в илистом дне. А дым все сгущался. Кругом горели вырубки. В огне потрескивала прошлогодняя трава. Дышать становилось все труднее. Гошка попытался высвободить ноги, но только еще больше увяз в тине. И тогда в страхе он стал кричать: — Спасите, спасите! Никто ему не ответил. Плотная надвинулась дымная завеса, и над головой, словно злорадствуя, прокаркала ворона. В чаду у Гошки кружилась голова. Гошка перестал кричать. Обессиленный, склонившись над водой, он тихо скулил: — Серега… Серега… Словно сквозь сон он услышал всплеск воды. Потом совсем близко залаяла собака, послышался голос Сергея. — Серега, тут я, Серега, не уходи! Серега кинул товарищу конец пастушьего кнута, и Гошка выбрался на берег. Истребителя ос трудно было узнать — глаза заплыли, лицо вспухло. — Эко вздуло тебя, что шину, — сказал Серега. — Бежим на деревню, надо людей звать. Еще к скирдам огонь перекинет. Тут только, Гошка заметил, что вся середина вырубок черна от выгоревшей травы, дымятся пни, словно трубы изб, и пламя широкой полосой охватило сушняк. Дымный клубок катился к жнивью. — Серега, не зови людей. Не надо! Я сам потушу! — Сам, сам… Иль не видишь, сколько огня разметало. И, не ожидая, что скажет Гошка, Серега побежал на деревню. Едва Серега исчез из виду, Гошка схватил подвернувшуюся под руку палку и бросился к огню. Палкой он стал прибивать пламя. В эту минуту ему было не до славы истребителя ос. Он забыл и недавно пережитый страх. Он так неистово махал палкой, что искры разлетались во все стороны. А пожар разгорался. Пламя подбиралось к меже, отделявшей вырубки от жнивья. Розоватый дым плыл над скирдами. Издалека на болото донесся гул тревожного колокола. И тогда Гошке снова стало так страшно. Пятясь от огня, он закричал истошным голосом: — Пожар! Хлеб!.. Пожар!.. И бросился к речке. На берегу он залез под старую, рассохшуюся лодку и припал к влажному речному песку. Он не кричал и не плакал. Он не мог плакать. Слишком велико было его горе. Он лежал под лодкой и скреб пальцами холодный песок. Тут под лодкой и нашел его Серега, возвращаясь под утро в деревню, после того как колхозники потушили пожар на вырубках. Е. Ружанский Удочка Митя Пироженко и Вася Петров вместе в лес по грибы ходили, вместе купаться на ставок бегали. Митя был высокий рыженький мальчик. Ему было тринадцать лет. А Васе было девять. Он всегда первым ввязывался в драку. — Всегда ты задираешься, — укорял Митя товарища. — Вот поймают тебя, намнут бока, — небось, перестанешь лезть… Вася обычно долго отпирался, уверял, что не он первый начал, но потом признавался. Так бы и дружили ребята, если б не удочка. С нее все и началось… Был солнечный августовский день. От жары пожелтели травы, потрескалась высохшая земля, а воздух стал пыльным и горячим. Казалось — вот-вот воздух воспламенится и превратит в пожарище леса, поля, горы и долы. Ребята купались, им не хотелось выходить из прохладного ставка, окруженного камышами. Накупавшись вдоволь, они вышли на берег, оделись. Митя стал разматывать лёску и прилаживать крючки и поплавок. — Мить, а Мить! Дай-ка сначала я удить буду, — попросил Васька. — Погоди ты, — ответил Митя, — видишь, прилаживаюсь. Но Васька не стал ждать, а схватив лежавшую на траве удочку, побежал к ставку. Леска с крючками и поплавком тянулась по земле, — вот-вот порвется, потеряются крючки. — Постой, Васька! — крикнул Митя. — Лёску порвешь. Слышишь, постой! Но Васька побежал еще быстрее. Не стерпел Митя, подскочил к товарищу и крикнул: — Отдай! — И выхватил у Васьки свою удочку. Тогда Васька обозлился и, схватив лёску, стал рвать ее на части. — Ты что это делаешь? — схватил его за руку Митя Пироженко, но Васька вывернулся и, отбежав в сторону, стал выкрикивать: Пироженко-пирожок Рыжий волос пережог… Ребята часто так дразнили Митю Пироженко, но от товарища своего он этого не ожидал. — Уходи вон, — сказал Митя обиженно. — И уйду! — закричал, убегая, Васька. — Лучше я буду с Хомой дружить! Его все боятся. А ты — трус… Ничего не ответил ему Митя, смотал удочку и пошел к ставку. А Васька пошел в деревню. Но не успел он свернуть с лесной тропинки, как из-за куста кто-то окликнул Ваську. За кустом сидел Иван Кырпатый. Он, наверно, все слышал, сидя за кустом. Рябой, с торчащими, как у сома, длинными усами, он был похож на какое-то хищное животное. В деревне его не любили за то, что он бездельничал и часто напивался. Колхозники исключили его из колхоза за лодырничество и пьянство. Вот и теперь, когда все заняты работой, сидит он на траве, пьет водку и ест помидоры с хлебом. — Присаживайся, — сказал Кырпатый. — Правильно сказал ты про Митьку. Не дерется, не курит… Папкин сынок. А ты вот молодчина. Правду я говорю, а?.. Васька глянул на рябого усатого Ивана, улыбнулся и сказал: — Митька — трус, я ему лёску порвал!.. — Молодец! — похлопал Кырпатый Ваську по плечу. — Геройский ты парень! А вот с рыжими не дружи. Они все такие, въедливые. Вот отец его, председатель, исключил меня из колхоза. Паразит, говорит, ты. А ведь мы с ним вместе выросли. Ни с чем он не считается. А Митька, видно, весь в отца — гордый, ехидный. Кырпатый посолил помидор, съел его и продолжал: — Ну какой же это друг, а? Из-за удочки товарища прогнал, изругал, обидел… Слушал Васька долгую речь Кырпатого и все больше злился. Ему теперь казалось, что Митька и вправду ехидный, злой. И Васька решил отомстить Митьке за обиду… Кырпатый достал из кармана конфет и дал Ваське. Потом поднялся, засунул бутылку в карман и пошел с Васькой в деревню. И когда они подходили уже к деревне, на краю которой показался дом Митьки Пироженко, Иван Кырпатый прищурился и сказал: — Чуешь, парень! Я на твоем месте не простил бы рыжему. Ей-богу, не простил бы… Вот когда был я таким, как ты, меня тоже товарищ обидел… Васька с интересом вслушивался в слова Кырпатого. Ему хотелось узнать, как поступил Кырпатый, как он отомстил за обиду… И Кырпатый продолжал: — Ладно, ты меня обидел, ну, я тебе этого не прощу. Выбрал я время такое, удобное: он в лесу был, матка с батькой в город уехали, дома — никого. Вскочил я во двор, подложил соломки под его голубятню, зажег спичку и ушел себе. Никто и не увидел. Приходит он из лесу домой, а его голубятня сгорела. Слушал Васька Кырпатого и решил сделать то же самое. Он только спросил Кырпатого: — А Митька-то узнал, что ты поджег? — Ни-ни-ни! Про то рассказывать не надо. Так никто ничего и до сих пор не знает… Я маленький был… — Ну, хорошо, — сказал Васька и, попрощавшись с Кырпатым, сразу повернул на свою улицу. Он забежал к себе в хату. Слепой дед Егор спал. Васька встал на стул и достал из буфета спички. Затем тихонько, чтобы не разбудить деда, запер дверь на ключ и помчался на край деревни, к Митькиному двору. Прибежал Васька, постоял у тына, осмотрелся кругом и вскочил во двор. Беспокойно колотилось у Васьки сердце. Он бросил у голубятни охапку соломы, поджег ее и побежал к тыну. Там он остановился, вспомнил о голубях и хотел вернуться — выпустить голубей из будки, но струсил и перескочил через тын на улицу. Оглянулся Васька, — никого вокруг нет, а будка уже загорелась. Побежал он на баштан, спрятался в курене, сидит и дрожит… Скоро запахло дымом. Выскочил Васька на бугор, видит: охвачена пламенем вся Пироженкова изба. Ноги сами понесли его к деревне. Он бежал, желая лишь одного: чтобы поскорее колхозники потушили пожар. Но, вспомнив, как сам он подкладывал солому, доставал спички, Васька остановился посреди дороги и заплакал. Вдруг он увидел, что огонь перекинулся к соседнему двору. Тогда Васька побежал в лес, на ставок и рассказал Митьке, что случилось. * * * Когда Вася и Митя прибежали в село, пожар стал затихать. Из соседнего колхоза на машинах приехали пожарные и сбили огонь. Сгорело два дома. Вокруг обгоревших бревен суетились люди, они приносили в ведрах воду и заливали огромные черные недогарки, торчавшие из земли. Возле пожарища на сухой земле, пахнувшей мятой, полынью и гарью, сидели дети. Они сидели и смотрели сосредоточенно на пламя, на стлавшийся по земле рыжий едкий дым. Вдруг один мальчик кашлянул и сказал: — Где-то снова горит. Кизяк тлеет. Он встал, побежал в переулок и, вскоре вернувшись, доложил ребятам: — Кажись, Васьки Петрова изба занимается… В это время мимо проходили Митя и Вася. Они услыхали слова мальчишки и пустились бежать к Васькиному дому. За ними и другие ребята. Прибежали и увидели, что дом окутан клубами черного дыма. Где и что горит — этого не было видно, и Васька боялся подойти к дому. Он остановился у тына, поглядел на окна да вдруг как заревет: — Де-едушка та-ам… де-едка-а-а!.. — Замолчи, гад полосатый! — закричал на него Митя, обозлясь. — Давай ключ! Через минуту, прорвавшись сквозь дым, Митя открыл дверь. Из сеней к нему доносились слабые стоны старика. Митя поспешил в комнату, взял слепого Егора Иваныча за руку и повел к выходу. Егор Иваныч еле передвигал ногами и тихо стонал. Видно, тяжело ему было дышать в дыму. И он и Митя все время кашляли. А когда они вышли, наконец, на улицу и вдохнули свежего воздуха, подбежал заплаканный Васька и обнял деда. — Дед! Дед! Дед!.. — кричал он от радости. Митя повел во двор остальных ребят. Во дворе в нескольких местах тлели пирамиды кизяка. Сюда попали искры, и сухой кизяк начал тлеть. Одного парнишку Митя послал за старшими, остальные помогали ему: кастрюлями, ведрами набирали они в кадушке воду и заливали тлевший кизяк. Понемногу дым стал рассеиваться и, наконец, исчез совсем. Вечерело. Усталый и печальный, Митя пошел домой, вернее — к месту, где утром стоял его дом. Митя долго сидел на дороге и смотрел на черные балки. Вот в том углу была голубятня. Там жили его замечательные голуби… Митя лег на траву и задумался. Он очень любил голубей. И они, да, они любили его тоже. Бывало выпустит он их, а они сядут ему на плечи и катаются — не боятся. Он прогонит их, а они — снова к нему на плечи. И вдруг Митя увидел, как из-под тлеющих обломков выползает его любимый голубь — Красноперый, а за ним по очереди и все остальные. Они медленно взвились к облакам и растаяли там, как дым. Потом они снова появились и снова улетели ввысь. За ними вслед, размахивая руками, как крыльями, летел вдогонку Васька. В руке у него был пучок горящей соломы. Он догонял голубей, набрасывал на них горящую солому, и голуби камнем падали вниз. Потом он увидел пьяного Ивана Кырпатого, и Ваську, рвавшего удочку, и снова голубей… — Вставай же, чуешь! — услышал вдруг Митя. — Ну и заснул. Два часа тебя искали, а ты тут спишь да помалкиваешь. Митя протер глаза и увидел над собой дядю Ваню, колхозного комбайнера. Он поднял Митю с травы и понес его на руках. И Митя снова уснул. * * * Через год после пожара в колхозе «Верный путь» был праздник. Вечером в колхозном клубе собрался народ, играл духовой оркестр. Из города приехали гости: рабочие, артисты, писатели. Среди гостей был и Васькин брат Степан Петров — корреспондент газеты. Когда Вася встретил Степана, ему стало как-то не по себе. Все же он решил ничего от брата не утаивать. Он рассказал, как поджег будку, и только тогда ему стало легче, словно камень с плеч свалился. — Да, хорош браток, — начал было укорять Степан, но понял, что это было излишне. Из садов слышались песни с подголосками, баяны и патефоны. В распахнутых окнах домов стояли цветы. Вася показывал брату эти новые дома, построенные колхозниками на месте сгоревших. Он рассказывал о подробностях пожара и о том, что Кырпатого арестовали и отдали под суд. И снова Васе стало неловко, когда он вспомнил о всей этой нехорошей истории. — Я бы не стал тогда поджигать Митькину голубятню, если б не удочка, — сказал Вася, как бы оправдываясь. — Заспорили мы из-за нее. Все из-за удочки и вышло. — Может, ты и прав, — ответил Степан. — Но кажется мне, что тут виновата не Митькина удочка, а та, на которую ты попался Кырпатому… В. Лебедев Человек на камне Село Калистово раскинулось у подножья большого холма. Крайние избы подступали к озеру Королев Лог. Озеро это неширокое и спокойное. Негде было разбушеваться ветрам. Только белые гребешки пойдут иной раз по темной воде. А в ясную, спокойную погоду лежало озеро как великанское зеркало: днем в озере отражалось солнце, а ночью — луна и звезды. На той стороне озера раскинулись колхозные поля. А на холме, за неширокой полосой посевов, начинался большой, старый лес. В лесу пахло смолистой хвоей, и тянулся этот лес далеко-далеко, на десятки километров… В Калистово вела хорошая, крытая щебенкой дорога. Проходила она вдоль берега озера. По этой дороге мчались и грузовики, и легковые машины. Частенько они останавливались посреди села, у избы Константина Ивановича Абрамова. Все в районе знали Константина Ивановича. И звали его дядей Костей. Дядя Костя был лучшим стахановцем района и имел орден Ленина. Все уважали дядю Костю. Стрясется у кого беда какая — идет человек к дяде Косте за советом: «Выручай…» А Константин Иванович улыбнется, пошутит сначала. — Садись, друг, рассказывай, да только не размазывай. Время горячее, что сковородка. Долго сидеть будем — штаны прогорят. А потом выслушает дядя Костя человека, присоветует, что надо, записку в район, а то и в область напишет, ободрит, разъяснит, кому что непонятно. Константин Иванович был председателем колхоза, но не только распоряжался, а сам во всякой работе и зачин делал и конец. А начинать да кончать, как известно, самое трудное в каждом деле. Всегда полная хата была людей у дяди Кости. Своя семья немалая — пять человек — да гостей со всего села человек по двадцать. Чай ли пьет, обедает ли дядя Костя, всегда всех к столу приглашает. — А ну, дружки-колхозники, берись за ложки… Богат был колхоз «Красное Калистово». Хорошие лошади, коровы, огромные свиньи — было чем похвалиться дяде Косте перед заезжими гостями — перед наркомами, академиками, агрономами. Далеко слух шел про Константина Абрамова. Про него и в газетах писали, и портреты его печатали. А он не менялся, как был, так и остался — простой и добрый. Хулиганам, вредителям да злостным лодырям дядя Костя спуску не давал. Врагов тем нажил себе немало. Однажды, в жаркий июльский день, когда все калистовцы от мала до велика были на полях — кто по ту сторону озера, кто по эту, — вышел из леса по лесовозному проселку щеголевато одетый человек: на ногах — блестящие штиблеты, на голове — новенькая кепка, брюки с прогладкой, на плечах пиджак наброшен. Неторопливо он шел, как бы гуляючи, гусиным пером в зубах ковырял, веточкой сбивал розовые головки у серпухов. Тишина стояла и над селом, и над лесом, и над полями, особенная тишина жаркого летнего дня, когда птицы почти не чирикают, охваченные дремотой, слышен тончайший звон бесчисленных льняных бубенчиков, готовых к уборке, и шелест трав да ракитных листьев-кинжалов. Где-то еле слышно комбайн шумел. Человек с зубочисткой, мурлыкая себе под нос, дошел до большого камня. С этого камня видно как на ладони и село, и озеро, и заозерные луга — сенокосы и поля, и синяя даль на десятки верст. Сел человек на камень, утер лицо платочком и закурил папироску. Попыхивает, затягивается, кольца пускает, а сам все мурлыкает да мурлыкает песенку про «отважного капитана». Солнце в озере отражается: ни дать, ни взять — два солнца стало: одно на небе, другое на дне озера. И жарче как будто от этого вдвое. И кажется — ткни папироской в любую изгородь, так и пойдет огонь по изгороди, как по пороховому фитилю. Сидит человек на камне. В руках портсигар держит. Блестит, горит портсигар, как будто еще и третье солнце появилось. Видна человеку с камня и улица Калистовская: обыкновенная деревенская улица, осененная ракитами, подернутая пылью. Собаки греются на ползучем просвирнике, гуси пуговки зеленые с него склевывают. Нет в селе ни одного взрослого. Одни малолетки играют на улице. Играет и человек портсигаром своим. Навел как прожектором в глаза сначала одному, потом другому. Поглядели ребята из-под ладошек, толкнули один другого локтями. — Давай-ка, Сережка, сбегаем, посмотрим, какой это там дяденька сидит, — сказал старший младшему. Одному пять лет, другому — семь. Сережа и Гриша были любопытные ребята. Все им потрогать надо, пощупать. — Бежим! — крикнул Сережа. И побежали. Добежали до человека мигом. Остановились шагах в десяти и смотрят на него. А он улыбается, покуривает, пальцем к себе манит. — Не бойтесь, подходите. Подошли ребята поближе. — Как звать? — спросил их дяденька. — Сколько лет? Чьи? За ответы похвалил: — Молодцы пареньки! На радость мамке растете! А потом спрашивает. — Что, ребята, дядя Костя дома сейчас или нет? — Какое там дома! — важно ответил Гриша, который был постарше. — Все сейчас за озером. Лен теребят да в мочила закладывают. — А вы что ж не работаете? — Да мы еще маленькие, мы еще не умеем, — сказал Гриша потупясь. Неловко ему было сознаться, что он еще маленький. — Ну да, маленькие… — протянул ухмыляясь незнакомец. — Небось, курить во-всю курите? Вот этак, а? И тут он начал проделывать с дымом удивительные штуки. Выпустил изо рта большое голубоватое кольцо, вогнал в него кольцо поменьше, потом еще меньше, еще и еще, пока не стало все похоже на этакую дымовую… ватрушку — ну, прямо, хватай ее и ешь. А потом человек выпустил маленькое колечко, следом за ним, в обгон, пустил другое, побольше, потом еще больше и еще, без конца… Как зачарованные смотрели ребята в рот незнакомцу. Было страшно интересно, как чудесные кольца выскакивали изо рта одно за другим. — Неужели вы так делать не умеете? — с притворным удивлением спросил незнакомец у ребят. — а ведь хочется, сознайтесь, хочется вам покурить? Вот этак дым попускать, ась? Незаметно для самих себя ребята подходили все ближе к веселому дяденьке, как они мысленно его назвали. Вот он обнял Сережку, а Гришу похлопал по животу. — Ишь, пузаны какие, здорово вас дядя Костя тут откормил… И вдруг вместо портсигара заблестело у пришельца в руке что-то другое. Гришка вгляделся да так и похолодел. В руке у незнакомца поблескивало лезвие ножа. — Финка… — пролепетал Гришук. — Она самая, — подтвердил «дяденька». — И вот что, ребята, слушайте меня внимательно. Вас тут — двое. Один пускай со мной остается, хоть ты, Сережа, а ты, Гриша, возьмешь вот эти спички и эту вот папиросу и пойдешь вон туда. — Незнакомец показал рукой на сенной сарай, стоявший возле скотного двора. — А зачем? — зашевелил побелевшими губами Гришук. — Покуришь там, — ответил «дяденька». — Ведь хочется покурить, а? Ну вот… На людях курить нельзя, уши надерут. Значит, в сарай надо спрятаться. Там сколько влезет кури. — Да я не хочу… Я не умею… — не зная что сказать, начал было отнекиваться Гришук. — Научишься, — грозно сказал чужак. — Я тоже не умел, да научился… Только спички, смотри, не гаси, а прямо бросай. Этак и научишься скорей да и дыму больше будет. А назад прибежишь, я тебе конфет да орехов полные карманы насыплю. Ну, а если не сделаешь, то я твоему Сережке вот этим ножом все пузо распотрошу. Понял? Да и тебе не поздоровится!.. Давно уже в пятки ушла душа и у Григория и у Сережи. Сережка попробовал было захныкать. Но человек только взмахнул ножом у него перед глазами, и онемел Сережка от страха. — Ну, марш! — скомандовал «дяденька» и, притопнув ногой, подтолкнул Гришутку в спину. Гришук не помня себя побежал под гору. Остановился. Оглянулся. Опять побежал. «Зарежет Сережку, обязательно зарежет», думал Гриша. Знал он, слыхал немало и от матери и от других, какое это страшное дело с огнем баловаться, да еще возле сена, да еще курить, вдобавок… Закричать? Но финка, острый ножик, так и блестит перед глазами. До сарая совсем уже недалеко. Коробка спичек крепко зажата в руке. Закричать? Но ведь в селе нет никого из взрослых, кроме старого деда Федора, которому из пушки стреляй над ухом, и то не услышит. Вот Гриша уже у самого входа в сарай. Оттуда через приоткрытую дверь приятно тянет запахом свежего, хорошо просушенного сена. Как славно было бы просто поваляться, покувыркаться на этом сене. Но сзади на камне сидит страшный, злой человек с ножом и крепко держит обомлевшего от ужаса Сережку. Перед тем как войти в сарай, Гриша еще раз оглянулся и снова замер, но на этот раз уже от радостного удивления. Позади все еще сидевшего на камне страшного человека Гриша увидел хорошо знакомое, спокойное лицо рослого, плечистого дяди Кости, освещенное солнцем. — Дядя Костя-а-а!.. — завопил Гриша. Злой гость, как видно, и не подозревал, что сзади него кто-то есть. Лицо его перекосилось от ярости. Он взмахнул финкой. Блеснуло на солнце острое лезвие. — Ай! — зажмурился Гриша на мгновенье. А когда открыл глаза, человек на камне уже корчился, схваченный за обе руки железными ручищами Константина Ивановича. — Что затеял, подлый человек! — загремел дядя Костя на всю окрестность. Сережка, вырвавшийся из лап врага, кубарем катился по склону холма. — Мама!.. Ма-ама!.. — орал он во все горло. Оказалось, что дядя Костя с того берега давно уже заметил пришедшего из лесу человека. Присмотрелся. Почуял что-то неладное. Быстро на лодке переехал озеро чуть-чуть левее села и во-время подоспел к большому камню. Человек на камне оказался знакомым дяде Косте. Это был известный на весь район Чемеров, конокрад и поджигатель. Папироса, которую дал Грише этот страшный гость, тоже особенной оказалась: когда зажгли ее на полу в сельсовете, начала она стрелять, как ракета, огненными брызгами. И где такая брызга упадет, там сейчас же глубокая дыра выгорает. Вас. Валов Юные пожарные Солнце взошло на ясном небе, и день обещал быть опять ведряным. А земля давно уже просила дождя: по взгорьям растрескалась она, в трещины хоть руку суй, а дороги на целый вершок покрылись пылью. Травы по лугам, посевы на полях и овощи по огородам — все просило пить, а по небу изо дня в день проплывали сухие, прозрачные, легкие, как пух, облака. Совсем приуныли юные пожарные. Да и было о чем унывать. Под командой Вовы Терпугова, командира юных пожарных, прошлой осенью провели ребята по колхозу древонасаждение. Надоумил к этому ребят главный пожарный колхоза дядя Аверьян. — Лиственный лес, зелень — первая защита от пожара, — сказал он. — Если окружить деревьями постройки, огонь не страшен. Дядя Аверьян порассказал ребятам много случаев, как зеленые деревья спасали дома, расположенные совсем близко от охваченного огнем дома. И вот принялись юные пожарные за древонасаждение. Всю осень работали. В первую очередь окружили деревьями-малолетками скотный двор колхоза, потом обсадили все амбары и уже весною насадили деревья кругом своих домов. И хорошо было ожили деревья на новом месте, но вот бездождье теперь грозило гибелью им. Надо поливать, иначе засохнут. Со скандалом Вове удалось вчера выпросить у председателя клячу и скрипучую телегу. Кадку Вова нашел в своем хозяйстве. Бабушка набросилась на Вову: — Это что ж, разоренье? Взять-то ты ее возьмешь, а доставишь ли в целости и сохранности на место? — Могу расписку дать, — сказал Вова. — Опять же она растрескалась, кадка-то, все равно ее надо мочить. — Ишь ты хозяйственный какой, — сказала бабушка, и в ее голосе Вова почувствовал примирение и даже одобрение своей затее. Дружинниками были в большинстве одноклассники Вовы. Жили они почти все по Вовиной улице, и в десять минут удалось их собрать к колхозному двору. — Я давно говорил — надо поливать саженцы, — кричал Кудрявцев, — а то вся наша работа насмарку может пойти! За конем Вова пошел сам. Конюх Михей, бородатый горбоносый мужик, ухмыльнулся: — Что ж, вам сам председатель, что ли, запряжет коня-то? Вова молча принял повода, хлестнул аккуратно клячу и повел ее к приготовленной заранее телеге. Конюх, ухмыляясь в бороду, следил за ребятами. — Учитесь запрягать, — сказал Вова дружинникам, — а то вон дядя Михей как ехидно посмеивается над нами. Дружинники обступили клячу. Кляча глядела недоуменно на ребят: давненько она не бывала в оглоблях и сейчас, кажется, не верила: в самом ли деле ее запрягают, или для потехи только канителятся малыши? Свой век отжила уже она, и держали ее из милости. И звали-то ее «Иждивенкой». — Первое дело при запряжке седёлку и хомут на коня, — не то командовал, не то обучал Вова своих дружинников. — Шлею заправь под хвост! — крикнул он тут же на Мишу Пояркова. — Теперь в оглобли заведи Иждивенку. Проворнее. Хлестни ее! Миша хлестнул Иждивенку, но та слишком хладнокровно отнеслась к этому, даже ухом не повела. Ребята уперлись руками в бок ее и затолкали в оглобли. — Степан, подыми левую оглоблю, положи ее на гуж и в петлю гужа заправь дугу, — продолжал Вова обучать ребят запряжке. — Закинь дугу и вдевай другой гуж, охватив оглоблю! Супонь и чресседельник Вова сам затянул, завязал. После запряжки Вова обернулся к конюху, гордо посмотрел на него. — Вишь ты, — процедил конюх, — и то дело: привыкаете к хозяйству. — Рысак-то с норовом? — спросил Вова, мотнув носом на Иждивенку. Конюх прыснул в бороду, махнул рукой. — Да уж какие пожарные, таков и рысак. По Сеньке и шапка, как говорится. — Ну, трогай к моему дому за кадкой, — сказал Вова ребятам, — а кто лишний у телеги, ступай по домам за ведерками. Во дворе Вова укрепил кадку к телеге так, что кати ее с горы карьером, не слетит. Скотный двор был расположен недалеко от речки, и Вова приказал ребятам таскать воду к скотному двору на руках. — А на Иждивенке к амбарам будем возить воду, — сказал он. Вокруг скотного двора было посажено около полсотни деревьев. Здесь были американские клены, тополя и больше всего ветлы. У колхозных амбаров зеленели еще и березы. Поливать Вова приказал кругом каждого дерева шага на два от ствола. — Земля-то размякнет от воды, а корни саженок и начнут в нее въедаться волосиками, — объяснял он. Каждое деревцо поливали ребята равномерно. Земля с жадностью вбирала в себя воду. После поливки, казалось, саженцы сразу становились зеленее и веселее. С собой Вова оставил только троих: один дружинник стоял на телеге, другой таскал ведра от телеги до изгороди, третий подавал Вове ведра от изгороди, принимая от второго. — Вот это и называется работа конвейером, — приговаривал Вова. Работа юных дружинников спорилась. Большинство ребят таскало на руках ведра к скотному двору, а Вовина партия на Иждивенке возила воду к колхозным амбарам в кадке. Иждивенка оказалась самой подходящей лошадью для водовозной работы. Телегу брала она с места потихоньку, вода совсем не выплескивалась из кадки. Другая лошадь так хватит с места, что сразу нет полкадки воды, — не то, что Иждивенка. Подвозили уже пятую бочку, как прибежал запыхавшись дружинник Боря Корсунов. — Товарищ начальник, — выпалил он, приняв руку к козырьку, — там непорядок… Боря вытянул руку по направлению к одному дому. — Стог мечут у самого загона. Я им говорю — это против инструкции, опасно де в смысле пожара, а они посмеиваются только надо мной. — Кто это? — спросил Вова. — Дядя Афанасий… — Стань на мое место, а я сам пойду поговорю с ним, — сказал Вова, — на месте сам проверю… Вова степенно зашагал к дому Афанасия Черникова. Пройдя двор Афанасия, он вышел на зады. Жена Афанасия стояла с граблями на стогу и принимала навильники сена. Кудлатый, весь вспотевший Афанасий кряхтел, сопел, подкидывая навильники на стог. — Дядя Афанас, ты это прекрати, — сказал деловито Вова, — сам должон понимать: сено сухое, как порох, а ты его мечешь тут у построек. На пятьдесят метров дальше надо, ближе нельзя. Афанасий, видать, не расслышал Вову. Расплывшись лицом, он шагнул к Вове, торопливо заговорил: — Это, сынок, донник называется. — Трава-то? — мотнул носом Вова на стог. — Это не трава, а культура, — поправил Афанасий, — донник называется. Вот ты гляди — это первый укос, а в августе еще разок скосим. Вот тебе культура — два укоса… Доходная трава. Выше стоит она клевера, тимофеевки и американского пырея… — Я не об этом, — сказал Вова, но Афанасий продолжал свое: — Вот ты возьми нонешнее лето — засуха, а донник как вырос. Потому вырос, что корнями вглубь лезет, я говорю, оттуда высасывает соки. А что ты смотришь и думаешь — рановато скосили, так вот, лопни мои глаза, второй раз будем косить. Увидишь в августе, как он подымется. Два укоса… нонешнее лето. Вова терпеливо выслушал Афанасия, для приличия одобрил культуру и даже признал, что донник действительно выше клевера. — В Абиссинии три раза снимают за год, — сказал он потом, — но это к нашему делу не относится. — А вы по каким делам руки в брюки проклажаетесь в будень день? — ехидно спросил Афанасий. — Стог не на место ставишь, — сказал Вова. — Мой совет тебе, дядя Афанасий, — пока еще не сметал совсем, перенеси-ка туда, подальше от строений, на пятьдесят метров. — Это как же, — вытаращил глаза Афанасий, — я нарочно ставлю рядком с загоном, чтобы, не сходя с места, перекидывать со стога к загону. — Ваше соображение одно, наше — другое, — сказал Вова. — А я по инструкции велю тебе: вон куда отнести стог. — На какой это случай? — уставился Афанасий на Вову. — На пожарный случай, — сказал Вова. — Так по инструкции полагается. — Что ж это — я нарочно буду поджигать свой стог, по твоему детскому разумению? Ведь это донник, не то, что дурная трава. Второй укос от него будет. — Ты-то, известно, не станешь поджигать, а вот твой Степашка-голоштанник, пожалуй, и запалит. Видишь, тут и подстожье как шалаш. Уж не мне тебя учить; сам скажешь, отчего больше всего пожары бывают. — Чего вы там митинг открыли! — закричала жена Афанасия на стогу. — Вон уж солнце где… Надо дометывать. — Словом, я предупредить пришел, дядя Афанасий, — сказал Вова, — по-хорошему. Давай туда подалее стог, подалее от построек. А то акт составлю, а стог все равно придется перенести. Сам с усам, не мне тебя учить. — Небось, к главному пожарному пойдешь теперь жаловаться? — спросил Афанасий. — Непременно, — сказал Вова. — Уж он сразу с канцелярскими принадлежностями придет сюда составлять акт. — Ах ты ж, — почесал концом вилины затылок Афанасий, — не мог ты пораньше на часок прийти. — Сам должен соображать, — сказал Вова и пошел обратно. Уже во дворе услышал он вдогон себе сердитый голос Афанасия: — Уж катали бы обручи по улицам, а то б пинали футбол свой, чем ходить да ноги подставлять человеку в работе. Понимает тоже: инструкция… Тьфу ты пропасть! Вова только усмехнулся. К главному пожарному, к дяде Аверьяну, Вова и не думал сейчас итти. Афанасий и без того перенесет стог. Юные пожарные уже кончили поливку саженцев и у скотного двора и у общественных амбаров. Громыхая кадкой, катили они на Иждивенке по улице. — Вы куда это? — остановил их Вова. — А мы обучаем Иждивенку рысью бегать! — кричал Поярков. — Бросьте это дело, — сказал Вова, — она уже свое отбегала, старушка. — Тогда ей, старушке, клюку надо дать, — сказал Миша, — подпорки с боков. Вспотевшая вся, Иждивенка глядела на Вову как на спасителя. Кроткие глаза ее слезились, нижняя губа отвисла, и с нее капали слюнки. — А вы кадки с водой у амбаров проверили? — спросил Вова. Поглядывая друг на друга, все молчали. — Поехали, — скомандовал Вова, — обратно к амбарам. — Зачем? — закричали дружинники. — Мы всё там сделали. — Вот и проверю, все ли, — сказал Вова. Вова, опередив дружинников с Иждивенкой, первым пришел к амбарам. Здесь он проверил все кадки и обнаружил: в трех кадках вода на половину была выпита коровами. — Эх вы, пожарные, — сказал Вова товарищам, — не видите, сколько воды осталось тут. Ребята покатили на Иждивенке к речке, а Вова стал прилаживать к кадкам крышки. Через полчаса вся работа была закончена: полупустые кадки доверху наполнили водой и приладили к ним крышки так, что самая рогатая корова не снимет их. Сдав Иждивенку конюху, ребята гурьбой побежали к пожарной каланче, к главному пожарному дяде Аверьяну. Вова Терпугов, как командир юных пожарников, подробно рассказал дяде Аверьяну о поливке деревьев, о столкновении с Афанасием Черниковым и о наполненных водой кадках. — Что ж, только и скажу — молодцы ребята, — похвалил дядя Аверьян, — хорошие помощники нам. А теперь с устатку валите покупайтесь. Вода, наверно, уж нагрелась в речке. Вишь, как парит солнышко. Юные пожарные вперегонки побежали к речке. Е. Ружанская Молоко Был летний жаркий полдень. Яшка Трофименко купался в речке, когда к нему подошел отец и велел одеться. Натянул Яшка трусы, майку и пошел за отцом в село. — Ты вот что, — сказал отец, — запряги Скакунка в повозку. Придется тебе, Яшка, молоко отвезти на сливной пункт. Занят я, мне на собрании быть надобно. Понял? — Как не понять, не маленький, — ответил Яшка, хотя было-то ему отроду не больше двенадцати лет. Подошли они к конюшне, вывели Скакунка и запрягли в повозку. А на повозку стали колхозники ставить бидоны с молоком: большие — в середину, поменьше — по бокам. Сел Яшка в повозку, надел шапку, чтоб солнце не жгло, и поехал медленно-медленно, чтоб не плескалось молоко. Выехал Яшка за село, песню запел. Вдруг, подъезжая к одинокой хуторской хате, он услышал: кричит женщина: — Батеньки! Что делать-то? Ай-яй-яй, что делать-то? Перестал Яшка петь, остановил он лошадь у ворот, спрыгнул с повозки и — во двор. На крышу по деревянной лесенке с ведром воды в руках взбирается женщина, а за ней — мальчишка лет десяти, тоже с ведром. Видит Яшка: горит крыша. Вылила женщина всю воду на крышу и слезла. В огонь уже снова разгорается. Плачет женщина: — Сгорит хата, батеньки!.. Воды нет, тушить некому… что делать-то?.. Постоял Яшка, постоял и придумал. — Распрягай, — говорит, — поскорее коня и пускай твой парнишка в сельсовет поедет. Конь у меня смирный. В мы тут пока сами тушить будем. Удивилась женщина: как это парнишка огонь тушить будет, когда воды поблизости и капли не осталось? Все же распрягла коня Скакунка, и сынишка ее ускакал в сельсовет. А Яшка взобрался по лесенке на крышу и скомандовал: — Подать сюда бидоны! И только тогда поняла женщина, что задумал Яшка. Она быстро стала подносить ему бидоны, а Яшка выливал из них молоко на горевшую крышу. Молоко пузырилось и шипело, словно злилось на огонь. Через несколько минут огонь стал затихать. В когда из, села приехали пожарные, то тушить уже было нечего. Только почерневшая от огня крыша, пустые бидоны, стоявшие во дворе, да тяжелый, угарный запах горелого молока говорили о том, что здесь произошло. Рассказала женщина, как Яшка догадался и спас ее дом от огня. Все хвалили догадливого парнишку. Благодарили пожарные, а через несколько дней принесли ему подарок — именные часы.