Открытие

Аннотация

Сборник рассказов Михаила Жестева для детей школьного возраста.

 

Открытие Поезда шли мимо Серебрянки и днём и ночью. Они грохотали на стрелках и, не сбавляя хода, скрывались за семафором. Только местный пассажирский останавливался у низенькой деревянной платформы, но и тот через минуту трогался в путь. Такая уж маленькая станция Серебрянка. Она была расположена у самого леса, и в непогоду над ней шумели вековые сосны. За лесом начиналась деревня. На её ближайшем к станции краю жил Алёша Свиридов. Летом, в каникулы, он помогал матери ухаживать за телятами на колхозной ферме или вместе с отцом — путевым обходчиком — ходил по железнодорожному пути, постукивая молоточком по рельсам, внимательно приглядываясь, нет ли где трещины, и помогая отцу подвинчивать на стыках слегка ослабевшие гайки. Однажды, вернувшись в полдень с обхода участка, Алёша, не заходя домой, побежал на речку. Там он кубарем скатился с высокого берега и крикнул ребятам: — Шагающий повезли, сам видел! Он по частям разобран и все равно махина! — Больше дома? — спросил Тимоша, который мечтал быть плотником и уже умел строгать рубанком. — Тоже спрашиваешь! Да дом перед ним, что козявка перед паровозом. Ковш всю платформу занимает, стрела — перекинь через речку — мостом ляжет, а кабинка не меньше клуба! — А вы знаете, куда повезли? — перебил его Гриша Иванюк. Он сильнее всех был в географии и мог сказать, как из Серебрянки проехать хоть на Камчатку. — На Волгу, — ответил Алёша. — На вагоне написано: «Сталинград — великой стройке коммунизма». С этого дня серебрянские ребята перенесли место своих игр на луг, к самой железной дороге. Едва из-за леса доносился шум поезда, они всей ватагой бежали к станции и, выстроившись вдоль насыпи, смотрели, как мимо проносятся вагоны, громкими криками «ура» встречали они те, на которых глаз едва успевал прочесть одно слово: «Сталинград». Там, далеко на Волге, возводились великие стройки коммунизма. О них писали в газетах, передавали по радио. Об этом вели бесконечные разговоры и серебрянские ребята. И как было не вести эти разговоры, когда каждый день мимо станции на юг шли платформы с лесом, рельсами, углём и какими-то невиданными машинами! На Волге строители еще только рыли первые котлованы, а на лугу Серебрянки, под тенью редкого ивняка, ребятам уже чудились грандиозные плотины и величественные здания гидростанций. И каждая гидростанция казалась им земным солнцем, встающим над степью. Алёша больше всех знал о великих стройках коммунизма. Частенько с отцом он заходил в дежурку, где у стола сидел сам начальник станции Григорий Иванович. Начальнику станции было под шестьдесят, но он очень любил читать журнал «Техника — молодёжи». Завидя Алёшу, Григорий Иванович брал со стола свежий номер журнала и протягивал мальчику. Алёша, примостившись у окошка, перечитывал всё, что было там о стройках волжских гидростанций. И всё, о чём он узнавал, что поражало его воображение, хорошо или плохо поняв, Алёша спешил передать ребятам. — А ты, Гриша, знаешь, — спрашивал он Иванюка, — какое электричество из Сталинграда в Москву будут передавать? Такое, как наше, думаешь? — А какое же? — Четыреста тысяч вольт! Как молния! — И с громом? — пытался дознаться Гриша. На это Алёша не мог сразу ответить, потому что в журнале ничего на этот счёт не говорилось, но потом чуть шутливо сказал: — Не иначе, как с громом. Молнии без грома не бывает. Часто, лёжа на траве, ребята мечтали: вот бы поехать на Волгу строить гидростанцию или поступить на завод, где делают турбины, электрические машины! Но эта мечта была пока неосуществима. Кто же примет десятилетних и одиннадцатилетних мальчиков на стройки, на завод? Да и образование у них еще слабоватое; там, говорят, нужно самое меньшее — семилетнее. Эх, если бы жили они в Сталинграде или в таком городе, где большие заводы, тогда бы другое дело! И хотя никто не мог сказать, что бы тогда случилось, всё же было обидно ребятам, что они живут в далёкой Серебрянке, которая не имела никакого отношения к великим стройкам коммунизма. Вот если бы открыли в Серебрянке что-нибудь такое, особенно важное, — мечтали ребята. Но что можно открыть в Серебрянке? Такая же земля, как всюду, и стоит взглянуть на речной обрыв, — сразу видно, что ничего особенного в ней нет: песок да галька, опять песок, ну ещё глина… Никакого открытия и быть не может. Так думая, они смотрели на проносящиеся мимо поезда, а поезда стучали на стыках рельс колёсами своих бесчисленных вагонов, растягивались, словно гармонь, и шли и шли без конца. Они даже не сбавляли хода у станции, словно не желая обращать внимания на какую-то там Серебрянку и на ребят, стоящих у насыпи. Однажды июльским вечером ребята помогали взрослым колхозникам стоговать сено. На горизонте то появлялись, то исчезали грозовые тучки. Когда был почти смётан последний стог, из-за леса донёсся шум приближающегося поезда. В другое время ребята немедленно побежали бы на насыпь, но сейчас они торопились закончить работу и только издали смотрели на станцию. Вот паровоз прогудел у семафора, вырвался на открытое поле, и, когда казалось, что состав, как всегда, пронесётся мимо, неожиданно вагоны сбавили ход, и паровоз, тяжело вздохнув, затормозил, состав остановился. Пропустить такое событие ребята, конечно, не могли и со всех ног бросились к поезду. Несколько платформ было загружено огромными машинами. Колёса у них были такие же, как у грузовых автомобилей, только намного больше, а сама машина напоминала огромный рубанок. Это была та самая машина-землекоп, которая заменяла сразу сотни рабочих. Её снимок Алёша видел в журнале, и сейчас он готов был многое отдать, чтобы ему разрешили залезть на платформу и потрогать чудо-землекопа. Поезд остановился потому, что испортился один из вагонов. Его отцепили от состава, и паровоз загнал его в тупик, к самому лесу. И ребята видели, как там, на стыке рельс, вагон слегка тряхнуло и откинулась железная створка окна. Когда поезд ушёл, они начали внимательно исследовать аварийный вагон. С виду он был цел, на колёсах, с обеих сторон имел буфера и сцепления. Ещё с весны в серебрянском тупике стоял какой-то сломанный старенький товарный вагон. Он был изучен ребятами вдоль и поперёк, и поэтому они теперь считали себя в вагонных делах превеликими знатоками. — Не иначе, как буксы загорелись, — заявил Алёша. — И вовсе нет, — громко потянув носом, возразил Тимоша, — совсем не пахнет гарью. Наверное, в рессорах что-нибудь лопнуло. — А может быть, ось трещину дала? — сказал Гриша Иванюк и заглянул под вагон. Но тут ребята увидели на дверях вагона знакомую надпись: «Сталинград — стройке коммунизма». Сразу были забыты разногласия. Главное было в том, что вагон имел отношение к Сталинградской гидростанции, был её маленькой частицей. И этот вагон потерпел бедствие! Ребята уселись на рельсы около вагона. Алёша сказал: — Ось трещину дала или что с рессорами случилось, — приедут слесаря — разберутся. А сейчас надо будет узнать, — от нас ничего не требуется, чтобы вагон поскорее ушёл? — А что мы можем сделать? — спросил Тимоша. — Вот если бы требовалось подстругать что-нибудь рубанком, я бы помог, а тут оси да рессоры — одно железо. — Мало ли чем! — возразил Алёша. — Надо у Григория Ивановича узнать. Ты, Гриша, как считаешь? — Иди на станцию к Григорию Ивановичу, а мы подождём… Алёша вскочил с насыпи и побежал к станции. Он вскоре вернулся и, не доходя до вагона, крикнул: — Айда шпалы таскать! — И, уже ведя за собой своих друзей, сказал Тимоше: — А ты спрашивал, что можем сделать! Поднесём шпалы к вагону — слесаря быстрее рессору отремонтируют… Ребята натаскали в тупик целую клетку шпал. И под домкрат, и под колёса, чтобы вагон случайно не тронулся с места, и на всякий другой случай. Довольные, они снова уселись на рельсы. В эту минуту мальчики чувствовали себя строителями великой гидростанции на Волге. Пусть в малом, но они помогли ей, а это тоже что-нибудь да значит! Неожиданно Гриша Иванюк встал, оглядел вагон и сказал: — Ребята, давайте напишем письмо в Сталинград. Вот и бумага. — Какое письмо? — спросил Тимоша. — О том, что если потребуется, мы всегда поможем строить электростанцию… — А письмо по почте пошлём? — спросил Алёша. — Зачем по почте! — ответил Гриша. — С вагоном и уйдёт! Вон наверху и почтовый ящик! Алёша взглянул вверх и увидел открытое окно вагона. Да, Иванюк не плохо придумал. И Алёша не замедлил достать из кармана карандаш. Письмо было написано, подписано и брошено в открытое окно вагона. И хоть больше на насыпи делать было нечего, ребята не спешили покинуть станционный тупик. А вдруг снова потребуется их помощь? Вот приедут слесаря и надо будет сбегать на станцию за какой-нибудь железиной или принести какой-нибудь инструмент. Они просидели на насыпи, пока совсем не стемнело, и только тогда побежали в деревню. Алёша Свиридов жил у околицы и, попрощавшись с товарищами, повернул к своему дому, в окнах которого горел яркий электрический свет. Дома, как всегда по вечерам, отец читал за столом газеты, а мать, вернувшись с колхозной фермы, собирала к ужину. Алёша был полон дум о вагоне, о письме, о великой стройке на Волге и, едва переступив порог, спросил отца, — когда приедут слесаря? — Наверное, с ночным поездом, — ответил отец. — А когда вагон уйдёт? — К утру, с первым товарным… Летом Алёша спал в сарае. Сразу же после ужина он направился туда. Но заснуть ему не удалось. Было похоже, что собиралась гроза. Откуда-то издалека доносились раскаты грома, и что-то в этом было такое, что беспокоило Алёшу и отгоняло сон. Нет, это не был страх перед грозой. Крыша сарая была крепкая, и грозы Алёша не боялся, хоть рассеки молния небо над самой головой. И всё же, чем громче грохотал гром, беспокойство его всё больше и больше возрастало. Наконец он не выдержал, скатился с сена вниз и вышел из сарая. И едва он открыл дверь, его ослепила молния, разрезавшая на куски чёрное небо. Теперь, когда Алёша не сомневался, что не миновать грозы, он ясно представил себе отцепленный сталинградский вагон и косые струи дождя, которые вот-вот польют в открытое окно вагона. Ведь никто на станции не знает, что открылась оконная створка. И он уже видел, как дорогие сложные станки и приборы мокнут под дождём, как вода заливает их. И тут он представил себе, как вагон придёт на стройку и во время разгрузки найдут их письмо, — вряд ли скажут что-нибудь хорошее о серебрянских ребятах. Алёша закрыл за собою двери сарая и тихонько, чтобы не услышала мать, побежал через двор на улицу. На улице он остановился, подумал, не позвать ли кого-нибудь из товарищей с собой, Тимошу или Иванюка. А может быть, вернуться, сказать отцу? Нет, пока он будет ребят звать или будить отца, хлынет дождь. И Алёша припустился во весь дух к тупику. Гроза рокотала совсем близко, настигая Алёшу, но он успел добежать раньше. Когда Алёша остановился у вагона, чтобы перевести дыхание, он только тут вспомнил, что забыл о самом главном. Чем же он зацепит скобу и подтянет железную створку окна? Алёша забыл захватить верёвку. От досады он готов был заплакать, но слезами беде не поможешь. Не теряя времени, Алёша полез наверх. Забравшись на крышу, он снял с себя кожаный пояс, осторожно сделал в темноте несколько шагов, потом лёг на живот и подполз к краю вагона. Он не видел железной скобы створки, но хорошо знал, где она находится, и, быстро накинув петлю, подтянул створку вверх. И в ту же минуту сообразил, что уйти с крыши не может: соскочит ремень — и створка окна упадёт. Всё ближе и ближе надвигалась гроза. Даже в тёмном небе было заметно, как клубятся зловещие чёрные тучи. И вот хлынул ливень. Алёша ещё плотнее прижался к крыше. Он лежал, уткнувшись в ворот своего пиджачка, подставляя спину проливному дождю. Он чувствовал, как вода подбирается к телу, как она с головы скатывается за воротник. Ему казалось, что он медленно погружается на дно реки. А дождь всё лил и лил, и, когда вспыхивала молния, перед глазами возникала огромная голубая, вся в трещинах, стена. Она поднималась до самого неба и оттуда грозила придавить собой весь мир. Алёша так промок, что ему уже было всё равно, льёт на него дождь или нет. Неожиданно наступила тишина, и ему показалось, что он перестал слышать. Может быть, вода попала в уши? В это время внизу блеснул луч фонаря и громкий голос спросил: — Эй, кто там на крыше загорает? Алёша узнал голос начальника станции и тихо откликнулся. Нет, он не оглох. Просто прошла гроза, перестал дождь. Да и посветлело. Он выпустил из рук ремень. С грохотом откинулась железная створка. Теперь окно могло быть открытым. Ему помогли слезть с крыши, а потом начальник станции отвёл его к себе, переодел в сухое, растёр спиртом и уложил в постель. И, засыпая, Алёша слышал, как за окном, в тупике, слесаря стучали молотками. Когда Алёша проснулся, в комнате, кроме начальника станции, он увидел отца. — В сталинградский вагон дождь не попал? — живо спросил Алёша, вскакивая с кровати. — Всё в порядке, парень, — ответил начальник станции, — не беспокойся. И начальник станции переглянулся с отцом. Алёша насторожился. Отец сказал: — Идём, Алексей, мать ждёт. Они вышли на платформу, вокруг было уже совсем светло, и поднятый семафор, казалось, давал путь еще невидимому за лесом утреннему солнцу. — Молодец, Алексей! Хорошо поступил, как пионер! — А какие в вагоне были машины для Сталинграда? — спросил Алёша отца. — Ты не знаешь? — В вагоне было зерно. И не для Сталинграда. — А как же надпись? — чуть не плача спросил Алёша. — Наверное, что-нибудь для Сталинграда до этого везли, вот и осталась надпись. — А мы-то думали… Отец улыбаясь смотрел на сына. — Правильно думали, — сказал он. — И этот вагон с зерном тоже предназначен для великой стройки. Ведь великая стройка всюду: и в Сталинграде и у нас в Серебрянке. На одной линии мы, на одном маршруте. Солнце поднялось над лесом, над полем, над всей землёй, омытой ночной грозой… И вдруг Алёша почувствовал себя необыкновенно счастливым и об этом счастье ему захотелось рассказать Тимоше, Грише, всем ребятам. Ведь всё, что он делает хорошего, полезного в Серебрянке, — помогает ли отцу при обходе участка, матери в колхозе выращивать телят или вот ночью спасает от дождя зерно — это всё равно, если бы он строил станцию на Волге! Как это хорошо и здорово получается! Алёша не выдержал, рванулся вперёд и побежал в деревню поднимать своих товарищей. Он бежал, не чувствуя под собой земли, бежал, словно летел. И никогда утро в Серебрянке не было для него таким солнечным, светлым и радостным и никогда еще жизнь не казалась ему такой интересной и увлекательной. Садоводы Дорога пересекает деревню Ольховку и идёт мимо молодого колхозного сада. На краю сада, у дороги, высится навес, а под навесом на низенькой скамейке сидит ольховский садовод. Ему всего-навсего семнадцатый год; только прошлой весной он окончил школу садоводов и в деревне все зовут его Егорушкой. Но самому Егорушке хочется походить на старого, опытного садовода. Он ходит в непомерно высоких сапогах, в длинном брезентовом плаще и сейчас, провожая своего помощника, четырнадцатилетнего Павлика, в город за земляничной рассадой, говорит с ним наставительно и строго: — Ты, Павлик, смотри, как приедешь, сразу иди на опытную станцию. А получишь рассаду, тут же обратно. Завтра с утра и сажать будем. Стоит ранняя весна, но всё вокруг, как часто бывает, — словно осенью. Голые деревья, бурая трава. А небо серое и с утра сыплет мелким дождём. Павлик стоит, прислонившись спиной к столбу навеса, слушает своего начальника Егорушку и смотрит, не идёт ли какая-нибудь попутная машина. Ему очень не хочется ехать. Ну для чего ему земляничная рассада, когда он твёрдо решил поступить в ремесленное училище и стать токарем? Пусть Егорушка возится в своём саду, а он будет делать машины. И ещё не хочется ехать потому, что все ольховские колхозные машины на сплаве и надо добираться на попутке. Хорошо, если будет место в кабинке, а то сиди в кузове под дождём. Егорушка догадывается, о чём думает Павлик. Нет, не понимает Павка, что значит колхозный сад. Гайки и болтики на уме. А что значит сад, — так это понимать надо. Вот зимой ему приснилось, — зайцы грызут молодые яблони. Проснулся, обрадовался, что зайцы только привиделись, но тут же подумал: «А вдруг сон в руку?» И в лютый мороз побежал в сад. Вот что значит сад! Павке рассказать — смеяться будет. Ему всё равно, яблоня или осина, были бы яблоки. И не будь в саду перепашки, сам бы поехал за рассадой. Ну да ничего не случится. С опытной станции звонили: рассада уже упакована в ящик. Долго ли взять да привезти? Наконец на краю деревни появляется чья-то полуторка. Егорушка выходит на дорогу, останавливает автомашину и просит шофёра подвезти Павлика до города. Шофёр, уже не молодой, глаза красные — видно, совсем ночь не спал, а ватная стёганка покрыта белой пылью — не иначе, как возит суперфосфат. Он оглядывает Павлика, его короткую тужурку, аккуратно сшитые сапожки и, видимо, удовлетворившись произведённым осмотром, открывает дверцу. Павлик спешит залезть в кабинку. В лицо ему дышит тепло мотора и запах бензина, он удобно усаживается на мягком сидении и машет рукой Егорушке. — Смотри, Павка, не задерживайся! — кричит на прощанье Егорушка. Машина заглушает его голос и трогается в путь. Павлик даже не успевает ответить. Но еще долго в небольшом круглом зеркальце шофёра он видит улицу деревни, изгородь сада и шагающего вдоль изгороди Егорушку. И только на повороте всё это неожиданно исчезает, как в кино, и в зеркальце всплывает густой хвойный лес. — Так ты по каким делам едешь? — спрашивает шофёр. — По колхозным, — солидно отвечает Павлик. — Скажи, пожалуйста! А я думаю, куда же это парень путь держит? В больницу к доктору? Да нет, здоров, как будто! К тётке в гости, а где же подарочек? Значит, по колхозным делам? И доверяют? — А как же! Я помощник садовода! Павлик лезет в карман. В кармане у него доверенность на получение рассады. Но шофёру не нужна бумажка, он верит Павлику на слово и смеётся: «Молодец, Павка! Хорошую специальность избрал. Сейчас помощник садовода, а там, глядишь, учёным станешь». Павлик слушает шофёра и краснеет. Как нехорошо получилось! Ведь он, Павка, совсем не думает стать садоводом. И тихо произносит: — Я в ремесленное училище скоро поступлю. Я токарем буду! — Токарем? — удивляется шофёр. — Значит, из помощников садовода в токари? Ну что же, — неожиданно соглашается шофёр. — Это, пожалуй, и верно. Садоводство токарному делу не во вред. Машина стремительно мчится по шоссейной дороге, словно стараясь уйти от тумана и дождя. И вот, действительно, впереди, сквозь низкие тучи прорывается кусок голубого неба, выглядывает солнце, и погода круто поворачивает на тепло и настоящую весну. Когда Павлик въезжает в город, там на асфальтовых тротуарах уже сухо, и вдоль улиц зелёная дымка распускающихся деревьев. Павлик просит остановить машину у базарной площади и прощается со своим спутником. Шофёр жмёт ему руку и говорит: — Ежели до двух часов не уедешь, то выходи на дорогу. Обратно свезу. Павлик весело выпрыгивает на тротуар. До двух часов! Ну, конечно, до двух часов он всё успеет сделать. И не только рассаду получить, но кое-что купить в магазине для себя. Вот ему очень нужен циркуль и чертёжная тетрадь. А ещё он купит ремесленную фуражку. Как только поступит в училище, сразу наденет. И, конечно, кушак с бляхой тоже надо купить. Помощник садовода смотрит на часы, потом в дальний конец площади и начинает своё пребывание в городе с розысков фуражки. Фуражку ученика ремесленного училища оказалось не так просто найти. Но один догадливый продавец предложил ему фуражку железнодорожника и убедил, что она будет впору, если подложить внутрь картон. Вскоре Павлик уже держал в руках круглую коробку, с которой отправился в универмаг за поясом, циркулем и чертёжной тетрадью. Наконец все покупки сделаны и можно итти на опытную станцию. Она расположена у въезда в город, близ дороги на Ольховку. С дороги видны сады станции. Кажется, что в них каким-то чудом еще сохранился снег. Но так кажется потому, что стволы деревьев выбелены извёсткой. Павлик хорошо знает, где находится станция, быстро добирается до неё и, сдав в контору свою бумажку, ждёт рассаду. Ему приносят её в ящике откуда-то из подвала, перевязывают ящик верёвкой и объясняют, как его нести. Обязательно вверх крышкой. Это для того, чтобы листва земляники не оказалась внизу и не помялась. Павлик берёт свои покупки, кладёт на плечо ящик и направляется к дороге. Итти очень легко. Подумаешь, тяжесть: картонная коробка, несколько тетрадей! А в ящике не больше восьми килограммов. Одно неудобство — ношу нельзя переворачивать. Когда он выходит на дорогу, до двух часов остаётся еще много времени. Павлик раздумывает: а не сходить ли куда-нибудь? Но куда? В кино? Говорят, в больших городах и днём кино бывает, но это только в больших. Да и как бы он пошёл в кино с ящиком? Ещё ему очень хочется посмотреть, — какие в ремесленном училище мастерские? Неужели как на настоящем заводе? Нет, в училище и подавно нельзя! Еще догадаются, что в картонке, смеяться будут: в училище не поступил, а фуражку купил. И Павлик решает: он не будет ждать двух часов, уедет на первой же попутной машине. На обочине дороги совсем сухо, и Павлик опускает ящик на землю. Он присаживается на ящик и смотрит в сторону базара, откуда может подойти машина. Как всё хорошо вышло! Сначала удалось попасть в кабинку, а теперь дождь перестал и ему всё равно где ехать, хоть на бочке с горючим. И вот фуражку достал и быстро получил рассаду. Егорушка-то его ждёт поздно вечером, а он приедет чуть ли не к обеду. Но проходит час, и ни одной машины в сторону Ольховки нет. Все машины, что идут из города, сворачивают, не доезжая до обочины, где сидит Павлик; они идут в другом направлении. И Павлик продолжает ждать. Не может быть, чтобы не было ни одной попутной машины. И даже если не будет, то в два часа подойдёт полуторка, на которой он приехал сюда. И, действительно, проходит ещё час, и он видит знакомую машину и сквозь смотровое стекло узнаёт шофёра в запылённом суперфосфатом ватнике. Но почему машина проезжает несколько дальше и разворачивается, словно ей предстоит путь обратно в город? Павлик спешит на дорогу, поднимает руку. Машина останавливается, и шофёр выходит из кабинки. — Не повезло тебе, парень, — говорит он, разглядывая багаж своего пассажира. — Придётся денька три в городе пожить. А ну, давай грузи свой ящик в кузов, мы с тобой в райисполком сейчас подъедем. Павлик ничего не понимает. Почему он должен три дня жить в городе? Это невозможно. Ведь с утра надо сажать землянику. А через три дня будет поздно. И сроки пройдут да и рассада испортится. И зачем ему ехать в райисполком? Если у шофёра там есть дело, то пусть едет, а он найдёт другую попутную машину. И решительно говорит: — Я домой поеду! — На чём, интересно, ты поедешь? — На какой-нибудь машине. — Ни на какой машине ты не поедешь! Никакая машина в твою Ольховку не пройдёт. Паводком размыло дорогу у самого моста… Так что садись и слушайся меня. Павлик послушно садится в кабинку. Он не замечает ни картонки с фуражкой, ни пакета с чертёжными тетрадями, ремнём и циркулем. Его покупки подпрыгивают, бьют по рукам и коленям, мешают шофёру. Машина останавливается около райисполкома, и шофёр вводит Павлика в комнату, на дверях которой написано: «главный агроном». За столом черноволосый человек — это и есть главный агроном, но шофёру не сразу удаётся рассказать ему про Павлика. На столе три телефона — один местный, другой районный, третий областной. И звонит то один, то другой, то все три сразу. Наконец наступает тишина. Главный агроном узнаёт, как Павлик попал в город, какой у него груз и почему он не может теперь уехать в Ольховку. И еще не успевает шофёр всё рассказать, а старший агроном кивает головой, — «всё ясно, всё понятно», — и подаёт Павлику бумажку. — Деньги есть? Хорошо! С этой бумажкой пойдёшь в Дом колхозника, там остановишься. Рассаду снеси обратно на опытную станцию — скажи, я велел. Как только наладится телефонная связь, — сообщу о тебе. Как будто всё? Впрочем, нет! Каждое утро будешь являться сюда! На поверку! Понятно? На улице шофёр прощается с Павликом: «Не горюй, парень, три дня пролетят, не заметишь». В другое время Павлик прожил бы в городе не три дня, а хоть целую неделю. Он бы нашёл, что тут делать! И в мастерских ремесленного училища побывал бы, и в кино походил бы, и рыбу у плотины электростанции половил. А что сейчас ему делать? Сдать рассаду и ждать, когда можно будет ехать обратно? Но ведь Егорушка ждёт его сегодня. Ведь завтра утром надо высаживать землянику. Нет, надо что-то придумать, чтобы добраться до Ольховки. А вот как добраться? По шоссе не проехать… Может быть, по окружной дороге? Он знает, такая дорога есть. Через лес, мимо старых вырубок, за ними болото, а там уж начинается Ольховский бор. Только разве там машина пройдёт? Там и на лошади не проедешь. Особенно по болоту. Неожиданно Павлик останавливается. Он как будто смотрит, где ему ближе пойти на опытную станцию. Вот здесь по тропе или через берёзовую аллею? На самом же деле он думает о другом. По окружной дороге не проехать, но по ней можно пройти. А что если двинуться пешком? Ящик легкий, его картонка с фуражкой и маленький пакет ещё легче, так чего же он стоит, раздумывает? Подумаешь, пройти двадцать пять километров! Так ведь это до сельсовета, а до сада девятнадцать! А до Ольховского бора ещё меньше — тринадцать! Нет, он не будет сдавать обратно рассаду и жить три дня в Доме колхозника тоже не будет. А сделает просто: ящик на плечо и в дорогу! И, легко подняв свой ящик, Павлик идёт по тропке, не доходя опытной станции, сворачивает на просёлочную дорогу и направляется к ближнему лесу. Павлик шагает спокойно, зная, что надо беречь силы, итти так, чтобы не натереть ногу, не намять ящиком плечо. А ещё, чтобы была короче дорога, не надо думать о ней. Ну вот почему бы не спеть что-нибудь? Мало ли песен! И он идёт и поёт. И с песней он входит в лес. А в лесу солнце, в лесу весна. И Павлику кажется, что это не он, а сама весна идёт по лесу и поёт весёлым звонким голосом. Дорога тянется по песчаным боровым местам и шагать по ней легко. Но всё же там, где просека выходит к озеру, Павлик опускает свою ношу. Надо дать отдохнуть рукам. Но долго отдыхать нельзя. Надо снова трогаться в путь. И он идёт в обход озера. Сколько он прошёл — три, четыре, пять километров? Кругом лес и лес, ни столбов, ни вешек — поди узнай! Но всё равно, сколько ни пройдено, впереди еще не мало километров. Только одно плохо: всё чаще и чаще приходится перекладывать ящик с плеча на плечо и останавливаться. Ну да ничего. Не маленький он — выдержит. Павлик идёт лесной просекой и смотрит на небо. Солнце стоит высоко. А который сейчас час? Не больше пяти. Но в то же время ему кажется, что он идёт страшно долго, идёт каким-то бесконечным лесом. Павлик хочет опустить ящик, чтобы присесть на старую поваленную ель, и вдруг падает. Ему смешно: споткнулся чуть ли не на ровном месте — о какую-то ветку. Но когда он встаёт, то чувствует боль в правой ноге. Что с ногой? Он делает шаг, другой, и от боли садится на землю. Наверное, подвернулась нога. И как это он упал? Так обидно, что хоть плачь. Припадая на больную ногу, Павлик продолжает свой путь. Дорога идёт через вырубки и спускается к болоту. За болотом виднеется песчаный берег и сосновый бор. Павлик всматривается в сплошную стену вековых сосен, и лицо его светлеет. Да ведь там, за болотом, начинается Ольховский лес. Вот перебраться через болото, а там останется пять-шесть километров. Совсем пустяк! Павлик осторожно спускается к болоту; под ногами пружинит мох, хрустит прошлогодняя трава. Сыро, из-под ног сочится вода. Надо итти очень осторожно. Он продвигается, держась ближе к кустам и деревьям. И одна мысль: только бы перейти болото, а там дома. Из Ольховского леса уж как-нибудь дотащится он и до самой Ольховки. И вдруг чувствует, что не может двинуть ногой. Нет, не больной, а здоровой. Нога словно приросла к болоту. Её затягивает трясина. С трудом Павлик вытаскивает ногу, делает несколько шагов и начинает погружаться в болото уже обеими ногами. Он не знает, что ему делать. Не раздумывая, сбрасывает с плеча ящик, освобождает руку от своих покупок и падает на сырой мох. Неужели кругом топь? Он отползает и пытается подняться. Но сделать это невозможно. Едва он хочет встать на ноги, — как чувствует, что погружается в болото. Он снова отползает. И тут только вспоминает, что бросил ящик с рассадой. Как же быть с ящиком? А как быть с картонкой, где фуражка? И с тетрадями для черчения? Ползком Павлик возвращается обратно. Он перевязывает ящик, освобождает длинный конец бичевы и делает петлю. Ну вот, он сможет накинуть верёвку на плечо и осторожно ползти через болото. Но что делать с фуражкой и тетрадями? Он привяжет их к ящику. Вот так привяжет, сверху. И снова Павлик продолжает свой путь. Он ползёт, приподнимается, проверяет, не кончилась ли топь? Но под ним попрежнему болотная зыбь коварное страшное чудовище, готовое поглотить его. И он движется вперёд. Движется, подтягиваясь на руках и отталкиваясь коленками. Его тужурка вся вымокла, волосы выбились из-под шапки, лицо багровое от усталости и пота. Он ползёт, словно плывёт в воде: то ложась на одно плечо, то на другое. И через каждые тридцать-сорок шагов останавливается. Тогда, уткнувшись лицом в жёсткую прошлогоднюю траву, он несколько минут лежит без движения. А потом снова продолжает свой путь. Болят коленки, руки, спина. И тут еще сзади за что-то зацепился его груз. Павлик оглядывается. Ящик? Нет, это не ящик, а его покупка запуталась в кустарнике. Он подползает к кусту и удивлённо смотрит перед собой. В шагах пятидесяти как будто лежит человек, в фуражке ремесленника. Но тут же Павлик догадывается: там за кустом его новая фуражка. Жалко, очень жалко! Пусть она немного великовата и налезает на уши. Но зато как идёт ему! Он уже готов вернуться назад, но раздумывает. Нет, нельзя из-за фуражки рисковать ящиком с рассадой. Шутка сказать, туда ползти метров полета да обратно… Распутав верёвку, Павлик отбрасывает в сторону пустую картонную коробку и ползёт дальше. Он не знает, сколько ему осталось до конца болота. Кустики ему кажутся огромными деревьями, а то, что близко, отдаляется на большое расстояние. Наконец ползти он не может. Нет сил ни в руках, ни в ногах, всё тело словно побито, без единого живого места. Тогда он поднимается и, забыв об опасности увязнуть в болоте, идёт прямо, вытягивая плечом свой груз… И тут Павлик замечает, что болото позади, а перед ним совсем близко пологий песчаный берег, и из просеки соснового бора навстречу ему верхом на лошади едет Егорушка. А Егорушка, заметив его, уже скачет к болоту. Последние силы оставляют Павлика, и он опускается на песок. Он еще не может понять, каким образом тут оказался Егорушка, но он знает, что все его мучения позади. Его охватывает большое радостное чувство, чувство выполненного долга. И хоть он не может подняться с земли и двинуться навстречу Егорушке, ему очень хорошо. Егорушка подъезжает к Павлику и, бросив повод, прыгает на землю. Он помогает своему другу подняться и подсаживает его в мягкое глубокое седло. — Как телефонную линию восстановили, сразу в город позвонил, всех на ноги поставил. Где Павка? Искали, не нашли. Ну я и догадался, что ты окружной дорогой пошёл. Егорушка нагибается, поднимает на плечо ящик, но тронуться в обратный путь не торопится. С песчаной опушки соснового бора ему видно всё болото, и он старается себе представить, как мог Павка пройти по трясине, где не только весной, но и летом ходить опасно. Он, конечно, знает, что Павка полз, но ведь надо же было суметь проползти чуть ли не километр да еще с ящиком земляничной рассады! И Егорушка, всегда немного суровый в обращении с Павликом, не в силах справиться с нахлынувшими на него чувствами. И хоть ему жаль, что Павлик скоро не будет его помощником и уедет учиться в ремесленное училище, он не может не похвалить его: — А ты, Павка, молодец! Наверное, и токарь будешь настоящий! И, думая о своём друге, он думает и о саде: — Так вот что значит колхозный сад! Весёлые птицы Андрейка жил с отцом и матерью на берегу Ладожского озера. Он был большим любителем птиц. В канун весны уж обязательно сделает несколько скворечников и прикрепит их не у дома, а где-нибудь на дереве в лесу; при нём никто из ребят не смел разорять птичьи гнёзда, и как только наступала стужа, у него обязательно зимовала какая-нибудь пичуга, не успевшая улететь во-время в тёплые края. Никто из колхозных ребят не умел так хорошо узнавать птиц по пению, как Андрейка; он хорошо знал их повадки и мог рассказывать о них хоть целый вечер: как грач сдружился с воронами, как щегол подпевал соловью и как однажды воробьи спасли тонущего воробушка. Может быть, некоторые истории Андрейка сам выдумал, но он так любил птиц, что, имея западок, никогда не ловил их и даже был уверен, что они не боятся его. У Андрейки был старший брат Юрий. Он жил далеко от Ладожского озера, в южной степи, и работал там механиком на посадке лесных полос. Однажды в конце лета Юрий приехал погостить в свою родную деревню. Это произошло поздно вечером, когда Андрейка уже собирался ложиться спать. Но он так обрадовался приезду брата, что даже забыл о сне. Ещё бы, ведь они старые друзья и еще недавно, когда Юрий работал в колхозе трактористом, он брал его в кабину гусеничного трактора и они ехали в поле. Правда, там, в поле, во время пахоты Андрейка больше посиживал у обочины дороги или собирал ягоды в ближнем лесу, но ему не возбранялось командовать всеми лейками и вёдрами для заправки трактора водой и горючим. Юрий называл его не иначе, как директором заправочной базы. Да, они были настоящими друзьями! Часто вся деревня видела: идут рядом два брата — один из них большой, широкоплечий, в комбинезоне и в высоких сапогах, а другой по пояс ему, босиком, в одних трусиках. Андрейка был уверен, что все считают их товарищами! Но если раньше Андрейка больше всего расспрашивал Юрия о том, какой трактор сильнее: гусеничный или колёсный или задавал всякие вопросы насчёт руля и заводки машины, то теперь старшему брату пришлось рассказывать уже о других вещах: как в степи люди живут, да как идёт посадка лесов и верно ли, что бывают там песчаные бури? А за первыми вопросами последовали новые, за ними ещё дополнительные. Андрейке всё хотелось знать, — есть ли в степи такое озеро, как Ладожское, почему там раньше лес не сажали и откуда вообще там вода? В конце концов механик, смеясь, сказал своему маленькому брату: — Знаешь что, ложись-ка спать, а завтра утром мы с тобой сходим на рыбалку — там и поговорим. На следующий день чуть свет братья отправились на озеро к устью небольшой речки удить рыбу. Еще только розовело на востоке и в сумеречной тишине дремал непроснувшийся прибрежный лес. И вдруг вместе с первыми лучами утреннего солнца всё ожило вокруг: подул лёгкий ветерок, зашевелились листья деревьев, пробежала рябь по воде. И словно радуясь пробуждению природы, словно приветствуя первые тёплые лучи солнца, запели птицы. Их песнь доносилась из кустов и с высоких сосен, и казалось, что это поёт сама земля вместе с небом и что в лесу стало светлее не от солнца, а от птичьих голосов. Недалеко от берега на тоненькой иве сидел щегол и, покачиваясь, пел свою утреннюю песню. Андрейка сразу заметил щегла и тихо сказал Юрию: — Ты послушай, что щегол поёт! — Слышу поёт, а вот что — не разобрать, — ответил старший брат. — Обыкновенно по-птичьи! — Да нет, очень даже понятно. Ты лучше послушай. «Вот и я прилетел, вот и я прилетел». Похоже? — Вроде того… — улыбнулся Юрий. — Ишь ты какой птичий знаток! Даже по-щеглиному понимаешь. — А у вас, где ты лес сажаешь, какие птицы водятся? — спросил Андрейка. — Насчёт птицы у нас плохо, — ответил старший. — Ни щеглов, ни пеночек; чижей и то нет. Птицы еще не пригнездились в наших лесах. Наверное, не знают, что есть такие леса… — Скучно, значит, у вас. Никто не поёт. — А ты вот поймай пяток-другой щеглов да подари мне! Я привезу к себе, пусть живут! На это Андрейка ничего не ответил и, выбрав удобное место, закинул в воду удочку. И хоть он поймал немало рыбы в это утро, думал он не о ней, а о птицах. Как быть теперь ему? Вот Юрий попросил поймать и подарить ему щеглов. Поймать не трудно, но ведь он против того, чтобы птицы жили в клетках. Никакой пользы нет тогда от них. А в лесу они и поют лучше и лес от всяких червей-вредителей оберегают. Андрейке не хотелось сажать щеглов в клетку, но и отказать брату он тоже не мог. Ведь там, в молодых степных лесах не услышать ни соловья, ни щегла, ни пеночки… В тот день, когда Юрий собрался в обратный путь, Андрейка принёс ему клетку со щеглами. Он протянул свой подарок брату и сказал: — Вот возьми. Птицы весёлые. Они и в клетках хорошо поют… Только ты береги их… — Будь спокоен, сберегу, — сказал Андрейке брат. — И даже, может быть, им будет у нас ещё лучше… Андрейкин брат уехал, а вскоре от него пришло письмо. Он сообщил, что щеглы благополучно проехали больше тысячи километров и что они в дороге распевали свои песни на весь вагон. А после первого письма пришло и второе. Юрий писал, что щеглы совсем освоились на новом месте и поют ничуть не хуже, чем на берегу Ладоги. А в конце письма он приглашал Андрейку в гости: «Увидишь наши степи, — писал старший брат, — наши молодые леса, увидишь и своих весёлых птиц щеглов…» Но поехать в гости к брату в тот год Андрейке не удалось. Неожиданно заболела мать, а отпустить Андрейку одного в дальний путь она побоялась. Пришлось отложить поездку до следующего года. Долго тянулась та зима, ох, как долго! Но даже самая долгая зима кончается. Андрейка перешёл в четвёртый класс и поехал с матерью на летние каникулы в степь. Поезд тронулся со станции рано утром, и Андрейка чуть ли не весь день простоял у окна. Он смотрел на пробегающие мимо леса, поля, деревни и часто говорил матери: — Смотри, мама, здесь так же, как у нас на Ладоге. И сосны такие же большие, и камни на полях, а вон деревня и, видишь, с краю дом совсем, как наш. Однако когда, проснувшись на следующий день, он снова взглянул в окно, то невольно воскликнул: — Мама, а куда же всё девалось? Смотри, поля, поля, конца-краю нет… И лес, смотри, какой — ни ёлок, ни сосенок… Одни берёзки и дубы… Наверное, скоро степь будет… Но степь началась только на третий день. Андрейка узнал её по выжженной траве, по горячей пыли, что пробивалась сквозь закрытые окна вагона, по тому, что теперь перед глазами вместо лесов изредка проплывали небольшие рощи… Как всё это было не похоже на Ладогу, где много воды, кругом зелено и нет этого горячего песку, который забивает нос, хрустит на зубах и саднит глаза! Ещё некоторое время день был как день, солнечный, светлый. Но вот он как будто посерел, потом словно наполнился мглой, и солнце поблёскивало сквозь мглу большим медным тазом. Неожиданно где-то в хвосте поезда закрутился чёрный вихрь, стало сумеречно, и поднялась вьюга. Но не снежная, а вьюга пыли и песка, и знойный буран обрушился на поезд и, обгоняя его, понёсся дальше в чёрную степь. А впереди Андрейку ждали новые, неожиданные картины. После того, как давным-давно прошла песчаная вьюга, уже под вечер он увидел в окне огромное снежное озеро. Казалось, совсем близко от поезда лежит замерзшая, скованная льдом маленькая Ладога. Это было степное солёное озеро, — так объяснил Андрейке проводник вагона. Андрейка долго не мог заснуть в ту ночь. Он смотрел в тёмное окно, прислушивался к стуку колёс и всё думал: так вот она какая степь. То знойная, пыльная, с выжженной травой, то белая от соли, где ничего не растёт, как на льду зимою… Так как же могли в такой степи выжить его щеглы? Они ведь привыкли к лесам, к прохладе, к чистому ладожскому воздуху. Он проснулся от того, что его разбудила мать. Было совсем светло, мимо серого от пыли окна проплывали станционные постройки. — Приехали, Андрюшенька, вставай! Они вышли из вагона, и Андрейка сразу увидел спешившего к ним навстречу старшего брата. Юрий приехал на машине, и вскоре втроём они уже ехали со станции по какой-то широкой, обсаженной молодыми деревьями, дороге. Андрейка сидел рядом с братом, смотрел прямо в ветровое стекло и ничего не мог понять. Ему говорили, что он едет в степь, и он её видел накануне, эту степь, покрытую выжженной травой, в тучах песчаной метели, а здесь вокруг всё зеленело: луга, огороды, сады… Вдоль дороги тянулись широкие лесные полосы, и то там, то здесь сверкали на солнце ленты воды… И Андрейка, не выдержав, спросил: — А где же степь? — Это и есть степь, — ответил брат. — Какая же это степь? — недоверчиво огляделся Андрейка. — Непохожая она какая-то… — Преображённая, потому и непохожая. И преображённая степь продолжала развёртываться перед глазами Андрейки. Ему казалось, что он приехал в большой и очень молодой сад, но сад привольный, солнечный и радостный. И он думал о том, как интересно тут жить и видеть, как всё разрастается. — Ну как, Андрейка, нравится тебе у нас? — спросил Юрий. — Очень, — ответил Андрейка. — Вот и щеглам тоже понравилось. Посёлок, где жил Юрий, был окружён молодым лесом, и лес подходил прямо к домам. Андрейка выпрыгнул из машины и побежал к дому. Ему хотелось поскорее увидеть своих щеглов. Он вошёл в дом и прислушался. Было тихо в кухне и в двух комнатах, выходящих в небольшой коридор. Слышно было, как жужжала и билась о стекло муха. Но всё же Андрейка заглянул сначала в одну комнату, потом в другую. Нигде не было ни клетки, ни щеглов. А может быть, они под крышей, в холодке? Андрейка повернул обратно, чтобы выйти из дому, но, перешагнув порог кухни, остановился. В сенях, в тёмном углу, он увидел клетку, ту самую клетку, которую он подарил брату. Она висела пустая и, судя по тому, что там не было ни воды, ни семян, нетрудно было догадаться, что в ней никто не живёт. Неужели Юрий обманул его, и щеглов уже давно нет? В это время мальчик почувствовал, как кто-то обнял его за плечи. Оглянувшись, он увидел брата. — Твоим щеглам клетка тесна стала. Пойдём, увидишь, где они живут. Они вышли во двор и направились в лес. Просека между рядами молодых дубков походила на аллею, а сами деревца были чуть выше Андрейки. Мальчик шагал по молодому лесу, и было непривычно ему видеть дубы в палец толщиной, потому что он представлял себе дуб обязательно таким, каким его рисуют на картинках — огромным, кряжистым, обеими руками не обхватишь. Вдруг Юрий остановил Андрейку и тихо проговорил: — Тише, — видишь? — Нет… — Вон на том дереве… — Дерево-то вижу, — проговорил Андрейка, — а птицы не разгляжу. — А ты лучше смотри… Я про щегла говорю. И тут Андрейка сначала услышал, а потом увидел щегла. Жёлто-бурый, с маленькой чёрно-красной головкой, он сидел на тоненькой ветке молоденького деревца и выводил свою незамысловатую песню. Боясь спугнуть птицу, Андрейка спросил шопотом: — Это тот самый, ладожский? — Если и не ладожский, то за ним следом прилетел, — ответил старший брат. — Вместе с твоими весёлыми птицами у нас на лесной полосе целая стая поселилась. И верно, в следующую минуту Андрейка увидел добрый десяток щеглов. То там, то здесь они сидели на дубках и раскачивались на ветках, похожие на живые пестрые цветы. Андрейка смотрел не отрывая глаз, а Юрий стоял рядом и говорил ему: — Сначала я твоих пичуг думал по клеткам рассадить. Но тут стали завозить в наш посёлок разных птиц. Оказывается, брат, могуч дуб, а без птичек-невеличек расти не может: всякие вредные гусеницы да червяки его поесть могут. Ну а раз стали привозить птиц, то и твоих щеглов решил я отдать на общую пользу. — И на волю выпустил? — Ну конечно! И представь себе, не улетели! Сами остались да и другим щеглам указали дорогу в наши края. В это время снова запел щегол. Андрейка слушал его песню, как когда-то в ладожском лесу, на восходе солнца. — Слышишь, о чём поёт щегол? — спросил Юрий. — Слышу, как в Ладоге: «Вот и я прилетел, вот и я прилетел». — Нет, не совсем так, — засмеялся старший брат. — «Вот куда я прилетел и других за собой привёл!» И помолчав, улыбаясь, спросил Андрейку: — А не про нас ли с тобой поют весёлые птицы? Коногон Было уже светло, когда Тимоша сквозь сон услыхал стук щеколды. Он сразу догадался, что это мать пошла на утренний наряд к колхозной конюшне и, не раздумывая, сбросил с себя одеяло, быстро умылся и побежал на парники. Ещё не доходя до парников, Тимоша увидел звеньевую Прасковью Ивановну, или, проще, тётю Полю, как называл он её, и громко окликнул: — Тётя Поля, я не опоздал? — А, это ты, неугомонный? — весело встретила Тимошу Прасковья Ивановна. Но тут же сурово спросила: — Ну чего тебе не спится? Зачем пожаловал? — Сами же сказали, что коногон я… — Сказала, — что же с того? — Значит, должен с поля лошадей пригнать… — И вовсе не значит! Подрастёшь, тогда другое дело… — Я сегодня пригоню, а завтра нет. Ладно, тётя Поля? — А завтра воскресенье, выходной, — улыбнулась звеньевая. — Ох, хитёр ты! Очень хитёр! Ладно, беги в поле, только смотри, осторожней с лошадьми. Пастбище, где пасутся в ночном лошади, у леса, в километре от деревни. Там догорает поблекший костёр и дремлет у огня пастух Никифор. Он стоит, опираясь на высокую палку, и в лёгкой дымке костра и предутреннего тумана похож на тень. Приход Тимошки пробуждает Никифора от дремы. — Это ты, парень? — Он оглядывает разбредшийся табун и говорит мальчику: — Зайди-ка с просеки да шугани сюда коней. Ишь разошлись, что по базару! Тимоша бежит в лес, и вскоре из чащи доносится его голос, топот копыт, треск кустов. Держась за гриву Резвого, Тимоша выскакивает на опушку леса. Никифор кричит: — Хватит шугать, теперь не разбредутся. Тимоша гарцует на Резвом и, держа на длинном поводе ещё двух лошадей, советует: — А ты, дядя Никифор, вон за той чалой гляди. Она в табуне вожак. Её пасти на верёвке, и другие кони не разойдутся. — Ишь ты, — усмехается Никифор. — А глаз у тебя тонкий. Ты, Тимошка, всё так в жизни примечай. Пригодится! Тимоша пригоняет лошадей к утреннему разводу. Спрыгнув с Резвого, Тимоша привязывает лошадей у изгороди и бежит домой. Здорово он поездил сегодня. На всём скаку перемахнул через канаву… Эх, жалко, ребята не видели! Ну ничего, он расскажет, как Резвый у самой канавы чуть задержался, потом поднялся на дыбки, да как прыгнет! А теперь, пожалуй, будет лучше всего, если дома он залезет на сеновал и там доспит своё утреннее время. Пробуждается Тимоша к девяти часам, когда в доме завтракают. Тимоша садится рядом с отцом и солидно произносит: — Я сегодня тёте Поле коней пригнал, она мне тоже будет трудодни записывать. — А я скажу председателю, чтобы не тебе, а с тебя трудодни списал, — говорит отец. — Это за что же? — спрашивает мать. — Чтобы галопом не ездил. Как в атаку несётся! — Вовсе и не в атаку, — пытается оправдаться Тимоша. — Когда в атаку, конь землю как когтями рвёт! Завтрак — не обед. Картошку с мясом поел, чай попил — и готов. И Тимоша уже на улице среди ребят. Кто в чижика будет играть? Нет, лучше в лапту! И у дороги начинается игра. — А ну, лови свечу! Мяч летит высоко, но несколько вкось, и падает за домом, в огороде. Ребята ищут мяч в грядках морковки, под лопухами у забора. И вдруг все опрометью бросаются с огорода на улицу. За ребятами трусит старушка и кричит, потрясая хворостиной: — Куда забрались! Я вот вам! — Баба Дуня, мяч залетел… Вот он, насилу нашли. Но игру в мяч всё же пришлось сменить на городки. Тимоша играет кон-другой и уже начинает поглядывать по сторонам, а чем бы ему ещё заняться? И в это время видит, что по дороге в телеге едет тётя Поля и в телеге у неё окучник. Тимоша на ходу прыгает к Прасковье Ивановне. — Далеко, тётя Поля? — В поле! Окучивать капусту! — И я с тобой… В поле Прасковья Ивановна впрягает лошадь в окучник и выезжает на борозду. Тимоша присаживается на землю у телеги и смотрит, как оживает под окучником земля, как, рассыпаясь, она приваливается к капустной рассаде… — Тётя Поля, дай я попробую! — Да ты не умеешь… — Не умею! А ты посмотри, сама увидишь. — Не время смотреть за тобой, — отвечает звеньевая, но отказать Тимоше она не может и согласно кивает головой. Они идут друг за другом: впереди Тимоша, сзади Прасковья Ивановна. Шагают не спеша, в ногу, и оба держат деревянные поручни окучника. — Ты не пыжься, не пыжься, — учит звеньевая своего помощника. — Ты смотри, чтобы правильно было и ровно. А силой тут ничего не сделаешь… — Знаю! Меня батька учил уже… Тимоше не терпится проехать борозду самому, и на повороте он смело берёт в свои руки окучник. — А ну, отойди, тётя Поля! — Смотри, капусту не помни! — Не помну. Тимоша проезжает первую борозду, за ней вторую; его лицо раскраснелось, кепки уж давно нет на голове, где-то свалилась на повороте, а он без устали продолжает итти всё новыми и новыми междурядьями. Он идёт за окучником, и ему хочется крикнуть тёте Поле, чтобы она посмотрела, как у него здорово получается. Словно нос корабля в воду, так врезается нос окучника в землю, он поднимает земляную волну, разламывает её надвое и, словно брызги рассыпая чёрные крупинки, плывёт всё дальше и дальше. И всё это делает он, Тимоша! Своими руками, как настоящий пахарь! Прасковья Ивановна наблюдает за мальчиком и каждый раз, когда он проходит мимо неё, спрашивает: — Тимошенька, а ты не устал? — Нет. — Может, отдохнёшь? Наконец она подходит к нему и забирает в свои руки окучник. Он уступает ей место пахаря, но с условием, что через пять борозд, вон там, на той грядке, он снова пойдёт за лошадью… И ей приходится согласиться. А через пять борозд он отнимает у неё вожжи. И уже погоняет лошадь. — Но! Веселее! — И кричит, уже отъехав подальше: — Тётя Поля, ты иди, я тут один управлюсь… И верно, чего тут делать звеньевой, когда мальчонка вон как ловко окучивает капусту. А устанет — отдохнёт. И с лошадью не хуже большого знает, как надо обращаться… Прасковья Ивановна идёт в деревню. Идёт и всё время оборачивается. Боязно ей и радостно за Тимошу. Всего только двенадцатый год мальчику, а вполне можно положиться на него. И всё же, последний раз обернувшись, грозит пальцем: — Смотри не балуй! Капусту не помни! А Тимоша ничего не слышит, ничего не видит. Он рыхлит и поднимает землю, и ему хочется вот так итти за окучником без конца, как в жаркое время пить и пить, не отрываясь от кружки студёной воды. Прасковья Ивановна возвращается в поле, когда Тимоша обработал не одну сотку капусты. Она осматривает междурядья, по лицу её видно, что ей понравилась окучка, и, улыбаясь, она говорит Тимоше: — Вечером кино приедет, так ты билета не покупай. Тебе билет от правления будет. — Не надо мне билета, — отказывается Тимоша. — Чего зря тратиться. — А как же без билета? — Мы без билетов ходим. Их в окне не проверяют! Прасковья Ивановна смеётся и грозит пальцем. — Сегодня через дверь войдёшь. Только умойся, чистую рубаху надень, причешись… Широко шагая по полевой дороге, идёт председатель колхоза Федосеев. Он подходит к обочине канавы и кричит через поле: — Прасковья, срочное дело до тебя есть! — Какое еще дело? — Человека из звена дай. С конюхом поедет в ветлечебницу: жеребят на осмотр требуют. — Нет у меня человека… — А ты найди! Тимоша смотрит то на звеньевую, то на председателя. Ему хочется выручить тётю Полю, которая разрешила ему и коней с ночного пригнать и вот капусту окучивать, и неожиданно он предлагает: — Давайте я съезжу… — И то верно, — подхватил Федосеев. — Насчёт коней он мастер! — У меня наряд Тимоше на вечер уж дан, — говорит Прасковья Ивановна. — Какой наряд? — Кино смотреть. Председатель недоумевающе оглядывает то Тимошу, то звеньевую и неожиданно громко смеётся. — Наряд на кино? Это еще что за наряд? — Но вот его лицо снова становится серьёзным, и он, сокрушённо вздыхая, говорит: — Да, такой наряд не отменишь. Что же, придётся другого послать. Тимоша нерешительно спрашивает: — Тетя Поля, я и жеребят сгоню и в кино успею. — А это уж не тебе решать, — сердито бросает Прасковья Ивановна. — И без тебя люди найдутся. До вечера Тимоша не знает, куда себя деть. Он успевает дважды выкупаться, покататься на старом велосипеде без седла, даже смастерить бумажного змея. Наконец наступает вечер. Тимоша идёт домой и, надев чистую рубаху, направляется смотреть кинокартину. В вечерней тишине стучит бензиновый мотор передвижки, бойко продаёт билеты киномеханик, вся деревня собралась у клуба. Гаснет свет. На первой скамье сидит ночной сторож старик Ефим. Он отлично знает, что картину лучше смотреть с заднего ряда, но он привык считать первый ряд самым почётным и потому полон решимости просидеть весь сеанс с откинутой назад головой. И рядом с Ефимом садится Тимоша. Однако до конца просмотреть картину не всем удаётся. В середине фильма с шумом раскрывается дверь и слышится заглушающий музыку басистый голос, вызывающий председателя колхоза. — Александр Фёдорович, выдь-ка на минутку. Два жеребёнка потерялись… Некоторое время механик напрасно крутит картину. Её не смотрят. Все взволнованы известием. С места поднимается Александр Фёдорович, спешит выйти Прасковья Ивановна; следом за ними покидает клуб ещё кто-то. Все идут в правление колхоза. Сзади плетётся виновник пропажи жеребят — какой-то нескладный парень. И все молчат. В правлении Федосеев включает свет и не совсем дружески говорит Прасковье Ивановне: — Вот тебе и наряд в кино. Тимошка не упустил бы. На некоторое время вновь водворяется тишина, а потом уже спокойно начинают обсуждать, где могут быть жеребята и как их лучше найти. Ночью искать бесполезно. Мимо пройдёшь — не заметишь. На всякий случай посылают скотника в сельсовет — позвонить в милицию и предупредить о пропаже. Время незаметно приближается к полуночи. Уже не стучит в ночной тиши движок, закончилось кино, умолкла деревня. Неожиданно под окном раздаются чьи-то шаги. В правление вбегает мать Тимоши. Её лицо взволновано, глаза кого-то ищут. — Тимошки моего тут нет? — Он в кино был, — отвечает Прасковья Ивановна. — Нет ли у ребят? — Нигде нет. — Искать надо мальца, — с трудом сдерживая волнение, говорит Прасковья Ивановна. — А где искать? — спрашивает кто-то. — «Где», «где»! — возмущается Прасковья Ивановна. — Знали бы, где, — искать не надо было бы… В правлении гаснет электричество. Все выходят на улицу и расходятся в разные концы деревни. Кто в поле, кто к лесу, кто на большую дорогу. Договорились поискать, нет ли где поблизости мальчика. Ночную тишину прорезывает протяжный зов: — Тимошенька-а-а! В темноте покачивается огонёк фонаря. И снова: — Тимошенька-а-а! Это окликает своего исчезнувшего коногона Прасковья Ивановна. Она идёт полем и прислушивается к шорохам ночи. И вдруг она слышит лёгкий топот копыт. Прасковья Ивановна ускоряет шаг. И вот перед ней Тимоша. Он ведёт на верёвке жеребят. — Ты откуда? — Жеребят искал. — А кто тебе разрешил, не спросясь, на ночь из деревни уйти? — Да я недалеко, тётя Поля. До пастбища только. — А ты откуда знал, что жеребята на пастбище? — Куда же им ещё итти? Жеребёнок где пасётся, туда и бежит, — и тихо добавил: — Это чтобы председатель тебя не ругал. — Ишь ты, и тут поспел углядеть… Они возвращаются в деревню, идут медленно, и Прасковья Ивановна говорит Тимоше: — Вот подрастёшь, парень, звеньевым будешь, меня заменишь, а там бригадиром, глядишь, и председателем выберут. Тимоша еще никем не хочет быть — ни звеньевым, ни бригадиром, ни председателем. Он хочет лишь одного: чтобы всегда было так хорошо, как сейчас, когда он слышит ласковый голос тёти Поли и чувствует на плече её сильную и добрую руку. Архитекторы Шурик перелез через забор и пополз сквозь заросли чёрной смородины, крыжовника и малины. Загребая руками траву, он передвигался всё дальше и дальше, словно плыл в воде. Наконец он остановился около старой яблони, росшей под окнами дома, и быстро залез на неё. Сидя на суку, он смотрел в раскрытое окно и, забыв, что его могут услышать, говорил вслух: — Нет, не разобрать, что к чему… Зелёное, голубое, коричневое… В прогоне, у сада, Шурика ждали его друзья — Никита и Серёжа. Сад, привлекший внимание ребят, принадлежал паромщику, деду Егору. Но интересовал их не Егор, а его сын — архитектор Пётр Егорович. Архитектор приехал погостить в деревню, и о нём говорили, что он составляет какой-то план новой деревни Ключи. И ребята мечтали хотя бы одним глазком взглянуть на этот архитекторский план. Будет ли в Ключах кино, стадион, лодочная станция и где всё это построят? Никита и Серёжа завидовали Шурику. Счастливый, сидит на яблоне и всё видит. Но в следующую минуту им стало страшно за своего товарища. С реки, направляясь к дому, шёл сам архитектор, Пётр Егорович. Невысокого роста, в широкой соломенной шляпе и полотняной косоворотке, подпоясанной чёрным шнуром с кистями, он был похож на колхозного пчеловода, и совсем не производил впечатления сердитого человека. Но ребята ни разу с ним не разговаривали; они не знали, действительно ли он совсем не сердитый, как это им кажется; и потому, едва завидя архитектора, Сергей бросился к забору и предупреждающе свистнул; это означало: «Шурик, опасность, быстрей уходи из сада!» Однако Шурик так был увлечён разглядыванием плана, что заметил Петра Егоровича лишь тогда, когда тот уже стоял под деревом и укоризненно говорил: — Зачем же ты, парень, на яблоню-то забрался? Никита и Серёжа с беспокойством ожидали друга. Ох, достанется ему! Еще подумают, что за яблоками полез. Но, к их удивлению, Шурик вышел со двора паромщика Егора улыбающийся и весёлый. Никита, не веря своим глазам, даже спросил: — Обошлось? — Всё сам обещал показать. — Ну? — удивился Никита. — Да, еще спрашивает: хочешь, говорит, быть архитектором? — А ты что ему? — Я говорю, — хочу, только я не один. — Правильно, — одобрил Серёжа. — Ну и как? — «Приводи, — говорит, — завтра утром и товарищей своих». На следующий день рано утром Шурик, Никита и Серёжа сидели под окном Петра Егоровича. Каждому не терпелось стать скорее архитектором, но не все они одинаково верили в такую возможность. Больше всех сомневался Никита. Маленький, белобрысый, он щурил на солнце глаза и приставал к Шурику: а так ли тот понял Петра Егоровича, не ослышался ли и вообще не выдумал ли, что ребята могут быть архитекторами? Ведь Шурик известный заводила: то выдумает чудо-траву, а это оказывается клевер, то сказки рассказывает, что есть такие места, где землёй целые города засыпаны. Ну как тут верить Шурику? Пусть скажет Сергей, — ведь прав он, Никита. Но Серёжа не склонен поддерживать Никиту. Он говорит: — Ты всегда дружбу ломаешь, против всех идёшь… Архитектор не заставил себя долго ждать. Вскоре вчетвером они уже спускались к речной переправе. Старый паромщик, дед Егор, перевёз их на другую сторону, и Пётр Егорович повёл ребят к лесу. Но что им предстоит делать в лесу, — ребята не знали, и Никита, толкнув Шурика в бок, недоумевающе спросил: — Хворост собирать идём или по ягоды? — Наверное, лес выбирать для строительства, — ответил Шурик, — видишь, в бор идём. Сосновый бор высился недалеко от переправы. Но у самого бора Пётр Егорович свернул в сторону и направился к мелколесью, поросшему кустарником да молодыми липами, берёзками, клёнами. Тут даже Шурик забеспокоился. Что в мелколесье делать? А Никита подошёл к нему и сказал тихо: — И совсем мы не архитекторы. — Много ты знаешь, какие бывают архитекторы, — ответил Шурик, хотя сам сомневался не меньше своего друга. — Пётр Егорович не обманет, вот увидишь. — Чего смотреть? Вот возьму и уйду! Что я, нанялся за ним ходить? — И уходи, — решительно заявил Шурик. — Только после в архитекторы не просись, не примем. Эта угроза, видимо, повлияла на Никиту, и он не рискнул покинуть своих друзей. А Пётр Егорович вёл их всё дальше. Вдоль опушки бора тянулось мелколесье; внизу, совсем близко, серебрилась река. И так было красиво вокруг, что, выйдя на небольшую поляну, Пётр Егорович остановился и сказал: — Ребята, смотрите, как хорошо тут. Бор, река, раздолье! А вон наши Ключи притулились под косогором. Красивое место? — Чего же тогда деревню там ставили? — удивился Никита. — Когда её деды наши ставили, люди селились не там, где места красивые, или где удобно, а где нужда заставляла… Даст ли помещик самую плохую землю, продаст ли купец по дешёвке неудобицу или царская казна отрежет где-нибудь, куда Макар телят не гонял, там и ставили деревни… — А вы, Пётр Егорович, хотите сделать так, чтобы Ключи были в самом красивом месте? — Вот именно, — ответил Пётр Егорович. — Чтобы лучше места не найти. И, сказав это, он вытащил из кармана, к удивлению ребят, ворох тесёмок разного цвета. Что ещё надумал архитектор? А Пётр Егорович разделил тесёмки на три части и сказал: — Голубые подвязывайте к липам, синие к берёзкам, а красные к клёнам. А деревца выбирайте в свой рост. Шурик подвязывал деревца и не знал, как ему отбиться от Никиты. «Вот так архитекторы! Что девчонки, с ленточками возимся!» Даже молчаливый Серёжа, который готов был всегда следовать за Шуриком, даже тот сумрачно спросил: — А Пётр Егорович верно обещал, что мы будем архитекторами? — Ясно, обещал. — Так что же он? — Я почём знаю! Только уходить не стоит… А то мы уйдём, а он других возьмёт ребят… И ребята продолжали подвязывать деревца тесёмками. А когда они закончили подвязку, Пётр Егорович весело сказал им: — Садитесь, друзья, и я вам покажу, как будут выглядеть наши Ключи. Архитектор достал из бокового кармана большой, в несколько раз сложенный лист бумаги и развернул его на земле перед ребятами. Это был тот самый план, который накануне с яблони пытался рассмотреть Шурик. Теперь он был перед глазами и его можно было сколько угодно рассматривать и даже водить по нему пальцами. А Пётр Егорович рассказывал: — Смотрите, ребята, вот наши новые Ключи. Со всех сторон кольцо рощ, вдоль улицы тянутся газоны. Обратите внимание: кругом зелень — и под окнами и за домами. Ну не красивое ли место? Сами скажите. — Очень красивое! — хором ответили ребята. — И вот мы идём по главной улице. Дорога обсажена деревьями, к речке идёт широкая лестница. А на реке мостки, вышка и лодочная станция. Представляете, ребята? — Представляем! — Тогда пойдём дальше по дороге. Вот тут сад для гуляний, а в нём площадки для всяких игр, а рядом с садом, за сельским клубом, знаете что? Смотрите, — догадываетесь? — Стадион! — Правильно. Если бы всё это Пётр Егорович рассказал ребятам накануне, им ничего больше не надо было бы. Но сейчас, после того, как он обещал, что они станут архитекторами, им было мало видеть лишь план будущих Ключей. Они хотели видеть место будущих Ключей, узнать, что они должны делать. И Шурик, чувствуя, что Никита теперь не отстанет от него, первый спросил: — Пётр Егорович, а где будут новые Ключи? — А вот сейчас пойдём туда, — ответил архитектор. И, сложив план, поднялся с земли. Они шли обратно к деревне старой дорогой, мимо бора, через поле, к переправе. Шурик недоумевал: куда же ведёт их Пётр Егорович, когда кругом такие хорошие места для селенья: высокие берега, земля песчаная, лес близко. Ну хорошо, пусть это место не нравится Петру Егоровичу. Но почему он тогда не сворачивает к большаку? Где-где, а там и озёра, и боровые грибы, и ягоды кругом. А главное, там совсем близко железная дорога, видно, как проходят поезда. И совсем растерялся Шурик, когда архитектор привёл их в Ключи, остановился против правления колхоза и сказал, оглядывая неприглядные улицы деревни: — Вот тут и будут новые Ключи. Ребята молчали. Да что это говорит Пётр Егорович? И уже не думая о том, будет ли Никита приставать или нет, чуть не плача, Шурик проговорил: — Пётр Егорович, а вы сказали, что в самом красивом месте… А где же она красота эта? — Где? Да вы вглядитесь лучше, ребята… Вон вдоль берега тянется парк, а в парке широкие берёзовые аллеи, от парка идут улицы. Вот улица клёнов, вот берёзовая… — Так это всё надо сделать… — сказал Никита. — А как же, — ответил Пётр Егорович, — на то мы с вами и архитекторы, чтобы делать красоту там, где живём. Теперь ребятам стало ясно, для чего они подвязывали молодые деревца. Так, значит, они уже начали делать эту красоту. Здорово придумал Пётр Егорович! Вот придёт пора посадки деревьев, поезжай в лес и выкапывай деревцо, какое нужно и для какой улицы: клён, липа, берёза. И тут Пётр Егорович достал рулетку, велел Шурику принести со двора отца колышки, и вскоре ребята уже отбивали на площади против правления колхоза кленовую аллею, вымеряли места для газонов и клумб и серьёзно поговаривали о том, что стать архитекторами придётся, пожалуй, не только им, но и пригласить для этого дела весь пионерский отряд. Шурик, проходя мимо Никиты, слегка толкнул его в бок и подмигнул: — А ты говорил: «уйдём». — А я почём знал? — ответил смущённо Никита… — Теперь вот вижу. На следующий день чуть свет ребята снова пришли к Петру Егоровичу. Надо было опять итти в лес на поиски молодых деревьев. Шурик будил паромщика: — Дедушка Егор, переправу давай! Паромщик вышел на крыльцо и недовольный, что его побеспокоили, пробурчал: — А кто вы такие будете, что ни свет, ни заря переправу требуете? — Архитекторы, — дружно ответили ребята. Земля Никиты Костенкова Никита Костенков был страстным путешественником. Правда, ему шёл лишь девятый год и в своих путешествиях он не заходил дальше леса, окружавшего колхоз «Пятилетка», но даже там он мечтал открыть какую-нибудь неведомую землю. Ну хотя бы очень маленькую. Ведь тогда её назвали бы землёй Никиты Костенкова… Однажды ранним летним утром, готовясь в очередное путешествие, Никита узнал, что с ночной пастьбы пропал вороной дончак Певный. Как это произошло, никто сказать не мог. Возможно, что лошадь испугалась совы или летучей мыши и ускакала в лес. А может быть, она просто забрела в чащу и, найдя там хорошую траву, спокойно пасётся себе, даже не подозревая, что конюх сбился с ног, разыскивая её? Но так или иначе дончак исчез, и Никита решил принять участие в его поисках. Еще солнце стояло невысоко, когда Никита вышел в путь. Как настоящий путешественник, он, конечно, заранее продумал маршрут, захватил с собой компас и предусмотрительно раздобыл уздечку, чтобы, найдя Певного, торжественно вернуться на нём в деревню. И по намеченному маршруту Никита прежде всего направился на пастбище. Там он внимательно исследовал лесную опушку, рассчитывая напасть на след дончака. Но ивовые кусты на опушке были целы, трудно было обнаружить какие-нибудь следы и на траве. Тогда мальчик решил итти в глубь леса к небольшому озеру. Кто знает, может быть, утром Певный приходил туда на водопой. Действительно, на песчаной отмели озера Никита увидел следы подков. Небольшие, с острыми шипами, они тянулись вдоль песчаного мыска, поднимались вверх на пологий берег и шли к просеке. Никита двинулся по следам. Они не всюду были одинаковые: то слегка отпечатывались, то вдруг взрывали землю лесной дороги; и можно было сказать, где Певный шёл совершенно спокойно, а где переступал лёгкой рысью, чуть-чуть гарцуя и настороженно озираясь на высокие медно-ствольные сосны. Но посреди просеки беглец почему-то свернул в сторону, продрался сквозь заросли придорожной малины и пошёл в лесную, поросшую мохом чащу. Никита тоже сошёл с дороги и продолжал путь по следу Певного. Иногда следы терялись, но стоило оглядеться вокруг, и их снова можно было обнаружить то по примятой траве, то по разворошённым кустам, где, не разбирая пути, вороной дончак шёл напрямик, всё дальше и дальше углубляясь в лес. Никита так увлёкся розысками, что не заметил, как очутился в незнакомом тёмном бору. Вокруг теснились хмурые вековые ели, и казалось, что сюда никогда не заглядывает солнце. А тут еще совсем потерялся след Певного. И Никите стало немного не по себе. Не то, что он растерялся или ему стало страшно, нет, ведь он настоящий путешественник, а настоящие путешественники должны быть храбрыми. Но всё же он невольно подумал, — а не вернуться ли назад, раз потерян след? Однако Никита преодолел минутную слабость и продолжал свой путь вперёд через тёмный, сумеречный лес. Постепенно стало светлеть. Хмурый бор сменился солнечным мелколесьем. Заросли орешника, ивы и ольхи были похожи на воткнутые в землю огромные веники; и, огибая их, Никита шёл всё дальше, не теряя надежды найти Певного. Но как ему это удастся, он не представлял себе. Кустарник, как бы расступаясь перед ним, в то же время снова и снова обступал его со всех сторон. Только голубое летнее небо не могла заслонить непроницаемая зелёная чаща. И там, в небе, плыло лёгкое белое облачко, которое, наверное, могло бы сказать Никите, где надо искать Певного. И едва подумал об этом Никита, как услышал совсем близко от себя тихий хруст, словно кто-то ступил ногой на сухой валежник. Но может быть, это лишь послышалось? Никита остановился и стал ждать. Но хруст не повторился. В зарослях кустарника лишь подсвистывала какая-то птица, было слышно, как жужжит над головой шмель да у самых ног в высокой траве стрекочет кузнечик. И тогда мальчик громко позвал: — Певный, Певный! В ответ из-за орешника донеслось тихое ржание. Не разбирая дороги, прямо через заросли кустарника Никита побежал к орешнику и через несколько минут увидел поджарого вороного коня. Это был, без сомнения, пропавший колхозный дончак, и всё же, словно не веря своим глазам, Никита тихо позвал: — Певный, это ты? Певный! — и обрадованно бросился к лошади. Он погладил дончака по крутой упругой шее, осторожно распутал свалявшуюся от репья гриву и, накидывая уздечку, журил его за бегство с колхозного пастбища: — Ишь ты куда забрался! А теперь и домой пора! Домой — это легко было сказать. А где дорога, которая ведёт к дому? Никита и до того, как нашёл Певного, думал о том, что не так-то легко ему будет вернуться обратно. Но не мог же он одновременно и дорогу искать и Певного. Вот теперь, когда Певный найден, другое дело! Никита забрался на дончака и достал из кармана компас. Ему ничего не стоило установить, где север, где юг. Но, определив стороны света, он всё-таки не мог сказать, куда ему ехать, чтобы попасть домой, в колхоз «Пятилетку». Никита не знал, где он находится: севернее или южнее колхоза. А может быть, ему надо двигаться на восток или на запад? Никита беспомощно оглянулся. Он нашёл Певного, но заблудился сам. Он открыл какую-то неведомую ему землю, но затерялся на ней. Что тут было делать Никите? Когда неизвестно, куда итти — на север или на юг, на восток или на запад, — то ничего не остаётся, как итти наугад: «в пятую сторону света», как в шутку говорят путешественники. Так и поступил Никита. Он слегка толкнул каблуками мягкие бока Певного и, засовывая в карман оказавшийся бесполезным компас, тронулся в неведомый путь. Он ехал не спеша и оглядываясь по сторонам, пока мелколесье не привело его к большой лесной поляне. Но оттого, что перед Никитой был теперь не кустарник, а открытое место, веселее не стало. Он меньше всего боялся за себя. От змеи он оборонится, от волков залезет на дерево… А вот Певному не сдобровать, если нападут волки… Нет, будь он один, без дончака, ему было бы куда легче. Никита миновал поляну и уже готов был снова въехать в лес, на этот раз светлый сосновый бор, когда увидел на опушке мальчика, чуть повыше себя ростом, без шапки, в сандалиях на босую ногу и с большим мешком, куда он бросал горсти сорванных, уже увядших, клеверных головок. Никита так обрадовался этой неожиданной встрече, что готов был спрыгнуть на землю, откровенно рассказать о том, как он заблудился, и попросить мальчика вывести его на дорогу. Но, подъехав ближе, он решил не говорить о том, что заблудился, и как-нибудь, между прочим, расспросить о дороге. Поздоровавшись, он прежде всего узнал, что незнакомого мальчика зовут Костей, потом завёл речь о своих товарищах по школе, которые уже на прошлой неделе собрали по мешку клеверных головок. При этом он счёл необходимым заметить, что вообще лучше его колхоза в районе нет… Конечно, Косте с Никитой трудно было спорить уже по одному тому, что Никита, к зависти Кости, сидел верхом на лошади, но и он был патриот своего колхоза и готов был даже в невыгодной позиции защищать его честь и славу. — Скажешь тоже — лучше вашего нет колхоза, — бросив рвать клевер, проговорил Костя, слегка сморщив веснушчатый нос. — Ты знаешь, кто у нас председатель? Герой Советского Союза! — У нас председатель тоже Герой Советского Союза, — не замедлил в свою очередь сообщить Никита. — А у нас весной озимые с самолета подкармливали. — И у нас тоже! — тряхнул повод Никита. — И еще как, на бреющем полёте! — А электричество у вас какое? Нам с плотины идёт! Вода шумит, вертит, кипит! — И у нас с плотины… Подумаешь, невидаль! А вот скажи, есть у вас такой дончак? — Никита готов был заставить Певного прогарцовать перед упрямым хвастливым соперником. — А что думаешь, нет? — вызывающе бросил Костя. — Дончак нашего колхоза в городе первый приз на бегах взял! — Первый? — переспросил Никита. — Это когда взял? — Зимой! — Зимой? Не может быть. Зимой наш дончак первый пришёл. — Нет, наш… — Нет, наш. — Врёшь ты… — Сам врёшь! После такого разговора ничего не оставалось, как помолчать. Не в драку же лезть. Да и кулаками не докажешь, чей колхоз лучше. Первым примиряюще заговорил Никита. Спор спором, а ведь ему еще надо узнать, где дорога на «Пятилетку». — Ну ладно, ты скажи, твой колхоз далеко отсюда? — Нет, сразу за лесом… — ответил Костя. — «Пятилетка» наш колхоз, слыхал? — Как? «Пятилетка»? — Никита от неожиданности резко перегнулся к Косте и чуть не свалился с Певного. Хорошо, вовремя схватился за гриву. — И говоришь, сразу за лесом? — Километра не будет, — подтвердил Костя. — Километра? — переспросил Никита. И вдруг рассмеялся: — Ну и врать ты, Костька, умеешь. Всё выдумал: и что председатель у вас герой, и про плотину и насчёт дончака… — Сам ты врать горазд, — обиделся Костя. — А кто сказал, что «Пятилетка» сразу за лесом? Кто? Ну говори! — потребовал Никита. — Я, — охотно подтвердил Костя. — Так как же она сразу за лесом, когда до неё километров десять, не меньше? — Сколько? Это до «Пятилетки»-то десять километров? — Да, не меньше, — подтвердил Никита. — Что-что, а свой колхоз я знаю, мимо не пройду… Теперь уже смеялся Костя: — Ну и врать ты умеешь! И совсем ты не из «Пятилетки». — А может, в спор пойдём? — На что? Проиграешь — дашь поездить на твоей лошади. А я проиграю — мешок травой набью, как на седле поедешь. Они поспорили, и Костя повёл Никиту по лесной дороге. Никита ехал шагом, оглядываясь по сторонам. Лес был незнакомый и, конечно, он не мог быть у самого колхоза «Пятилетка». Что-то напутал Костя. Но вот лес кончился, и с опушки Никита увидел большую незнакомую деревню. Он остановил Певного и спросил Костю: — Это и есть твоя «Пятилетка»? — Она самая! — И ничего похожего! Вот разве что школа такая же каменная да сад большой… Костя ничего не ответил, повернулся и быстро зашагал к деревне. Но у самой околицы он остановился и, показывая на большую, прибитую к столбу доску, громко прочитал надпись: — Колхоз «Пятилетка»! Никита подъехал вплотную к столбу, прочитал надпись на доске, даже потрогал её и некоторое время смотрел непонимающими глазами то на доску, то на деревню. Он готов был снова и снова спорить, что колхоз «Пятилетка» совсем другой и в другом месте, но вдруг он хитро прищурился и, улыбнувшись, сказал Косте: — Знаешь, наверное, в районе две «Пятилетки». Ведь вот говорят: первая пятилетка, вторая, ещё довоенная, послевоенная. Ты как думаешь? — Это может быть, — согласился Костя. — Только почему же всё-таки всё одинаково в них? Ты не врал насчёт председателя? И что электричество от воды и про первый приз? — Нет! Чего же врать? Никита слез с Певного, пустил его по траве, густо растущей у обочины дороги, а сам присел на торчащий из земли валун. К нему примостился Костя, и вдвоём они пытаются разрешить трудную задачу. — А у вас в колхозе бык сердитый? — Очень… — И ферму овчарка сторожит? — Сторожит. — Опять всё одинаково получается, — вздохнул Никита. И вдруг он вскочил с камня, бросился к Певному и готов был уже скакать навстречу высокому человеку, идущему по улице к широко распахнутым дверям хлебных амбаров. Нет, Никита не ошибся. Это шёл Тимофей Васильевич, сам председатель колхоза «Пятилетка». Вот сейчас Никита покажет, чей колхоз лучше и чей дончак первый приз взял на бегах… Тимофей Васильевич подошёл к ребятам и похвалил Никиту за то, что тот разыскал Певного. Но мальчик словно ничего не слышал, и едва Тимофей Васильевич умолк, спросил: — Тимофей Васильевич, а какой колхоз лучший в районе? Я говорю наш, а он говорит, — их… — Нет, наш, а не их, — перебил Костя. — Тогда о чём спор? — улыбнулся Тимофей Васильевич. — Да ведь он говорит, — наш, а я говорю, — наш, — пояснил Никита. — Правильно, — согласился председатель колхоза. — Ты говоришь, — наш, и он говорит, — наш! И я тоже говорю, — наш! Эх вы, незнакомцы! А ведь из одного колхоза! Ну да это моя вина, что не сдружил вас раньше… Тимофей Васильевич отвёл Певного на конюшню, отдал распоряжение доставить лошадь на место и пошёл с Никитой к своей машине. И вскоре Никита тронулся в обратный путь домой. Он уже знал, что колхоз «Пятилетка» — это не только та деревня, где он живёт, а целых восемь деревень. И что вокруг, куда ни глянь, земля колхоза «Пятилетка». И вон то озеро, и вон тот лес, что за озером, и дальше и дальше… Вон как размахнулись. И необъятный мир уже казался Никите близким, знакомым, своим. Леса сменялись полями, холмами, низинами. То мелькала близ дороги речушка, то сверкало серебряным блюдцем далёкое озеро, то возникала впереди какая-нибудь деревня… Как хорошо путешествовать по родным местам! Так бы и ехал и ехал без конца… А машина продолжала свой путь. Она мчалась всё дальше и дальше и вместе с ней открывалась перед Никитой новая земля. И он совсем не думал о том, что эта земля была неведома лишь ему одному. Он открывал её заново, колхозную землю, землю Никиты Костенкова… Операция Наконец Павлику разрешили встать с постели. Но когда он надел халат, непомерно широкий для его мальчишеских плеч, и хотел уже направиться в больничный сад, в палату внесли нового больного. Исхудалый, обросший рыжей щетиной, он некоторое время лежал в постели с закрытыми глазами, а потом, слегка приоткрыв их, неожиданно для Павлика проговорил очень знакомым и шутливым голосом: — Выздоравливаешь, наездник? Только тут Павлик узнал в новом больном золотковского садовода Андрея Егоровича. Правда, узнать его было не так легко, и всё же это был, без сомнения, он, Андрей Егорович! От неожиданности Павлик растерялся, а потом обрадованно бросился к Андрею Егоровичу. В эту минуту ему показалось, что он не в больнице, а в золотковском колхозном саду. Если бы вы знали, какой это сад! Там есть яблоки и груши, растёт вишня, слива и черешня и столько смородины, крыжовника, малины, что ягодой нагружают целые машины. Но главное — там Андрей Егорович. Он никогда не гонит из сада ребят. Наоборот, зовёт к себе, не боится, что сорвут яблоко, попробуют ягоду. И всегда ребята в саду у Андрея Егоровича сорняки выпалывают, падалицу собирают, помогают подпорки ставить. И у каждого свой участок: одни яблоневики, другие грушевики, третьи ягодники. А по вечерам все собираются у шалаша, зажигают костёр и слушают какую-нибудь историю о чудесном саде, которую рассказывает Андрей Егорович. И яблони в нём есть, на которых растут двадцать сортов яблок, и крыжовник без колючек и слива не на дереве, а куст кустом! Ещё рассказывал, как воевал в партизанском отряде, как гнал фашистов с русской земли. Павлик слишком был рад Андрею Егоровичу, чтобы подумать о том, что только серьёзная болезнь могла привести садовода в больницу, и весело воскликнул, садясь на его койку: — Вот хорошо, Андрей Егорович, что вы здесь! — Хорошего, конечно, в этом мало, — улыбнулся садовод, — но если ты обрадовался мне, то и я рад видеть тебя. — Простите, — смутился Павлик. — Ничего, ничего, — подбодрил Андрей Егорович. — А ты, я вижу, поправляешься! Теперь на необъезженную лошадь садиться не будешь? — Нет. — Вот и хорошо! А то, если каждый будет таким наездником, не хватит докторов вас чинить… Павлик весело засмеялся шутке и уже готов был начать расспрашивать садовода о Золоткове, как вдруг увидел, что Андрей Егорович побледнел и как-то весь скрючился. Павлик испуганно спросил: — Доктора позвать? Я тут всех знаю! — Не надо, пройдёт. — Андрей Егорович полежал ещё немного, потом облегчённо вздохнул. — Здорово меня схватило… — А что у вас? — Павлик только в эту минуту подумал: «Вот ведь и голова и ноги целы, а в хирургическую палату положили Андрея Егоровича. Значит, у него такая болезнь, которую резать надо». — Паршивая, брат, болезнь — язва! — Тут лежал один, так у него переворот кишок был. — Не переворот, а заворот. Только это совсем другое дело. Андрей Егорович после приступа чувствовал сильную слабость, и Павлик, чтобы не беспокоить его, отошёл к окну. Больница находилась на окраине маленького города, и сюда с улицы доносились гудки автомашин и скороговорка телег, проезжающих по булыжной мостовой. А по вечерам здесь было слышно, как в городском саду играет духовой оркестр, без которого в маленьком городке лето не лето. Больница была обнесена живой изгородью сирени и жёлтой акации; над ней поднимались серебристые ивы, и из окна палаты Павлику казалось, что зелёная чаща заслонила собой не только всю улицу и город, но и весь большой и необъятный мир. Этот мир был по ту сторону серебристых ив и не имел ничего общего, как думалось Павлику, с жизнью больницы. Тут, в больнице, над всем властвовал неумолимый доктор Георгий Антонович, а сама жизнь сводилась к тому, чтобы три раза в день принимать лекарства, мерять температуру и есть то, что тебе совсем не нравится. Правда, в больничном дворе был гараж и там стояла новенькая легковая машина «скорая помощь»; неподалёку от гаража дымила котельная, а за ней находился сарай, куда в полдень загоняли чёрно-пёструю корову Диану, но во двор больным было запрещено ходить, и он был недоступен для Павлика. Теперь, с приходом Андрея Егоровича, этот скучный больничный мир как бы сразу раздвинулся, и в то же время у Павлика пропало радостное чувство собственного выздоровления. Неужели очень опасная эта болезнь язва? На минуту схватит, потом, видно, долго чувствуется… Из коридора в палату донеслись тяжёлые, размеренные шаги. Еще не видя никого, Павлик знал, что к ним идёт доктор Георгий Антонович. И действительно, раскрылась стеклянная дверь, и вошёл врач. Как всегда, на нём был белый халат и колпак, похожий на склеенную из бумаги коробочку. Георгий Антонович — человек невысокого роста и грузный, но у него такие быстрые и лёгкие руки, что во время перевязки Павлику всегда кажется, что бинт сам обвивается вокруг его головы. Георгий Антонович подсел к койке Андрея Егоровича и сказал, взглянув на бледное после приступа лицо садовода: — Потерпите, дружок, немного потерпите! Денька через два мы вашу язву начисто удалим! — Значит, мне ещё два дня улыбаться? — спросил грустным голосом Андрей Егорович. — Что же поделаешь! Может быть, и раньше оперируем. А если будет очень больно, вызовите дежурную сестру, она сделает вам укол. Георгий Антонович встал, подошёл к Павлику и сказал весело: — А ты назначаешься старшим больным по палате. Понятно? И, как старший, не допускай, чтобы Андрей Егорович вставал. И ещё следи, чтобы ел только то, что в больнице дают… Одним словом, как больничному старожилу поручаю его твоим заботам! — И уже в дверях спросил садовода: — Ваша жена еще не ушла; может, хотите что-нибудь передать ей? — Передайте, чтобы ничего не присылала… А то вам же хлопот не обобраться. Доктор скрылся за дверями, и только тут Андрей Егорович, спохватившись, сказал: — Совсем забыл… — А что? — готовый немедленно проявить себя как человек, которому поручена забота о садоводе, спросил Павлик. — Я догоню Георгия Антоновича. — Догонять не надо. Ступай в приёмный покой и скажи жене: «Так и так, Анна Ивановна, лежит в больнице такой парень, Павлик из Золоткова. Известный наездник и озорник. Так, как приедет она в деревню, пусть зайдёт к его матери и скажет: «Поправляется парень, уж выходить разрешили ему. И зарок дал: больше на необъезженных коней садиться не будет». Понятно, товарищ старший больной? А ну быстро! Павлик выбежал из палаты и поспешил в приёмный покой. Он спустился в сад и направился вдоль аллеи. Но, едва приблизившись к приёмному покою, он невольно остановился у широко распахнутого окна. Там, в приёмном покое, Георгий Антонович говорил громко и встревоженно: — Я не хочу скрывать от вас, Анна Ивановна, операция предстоит очень опасная… Одно могу обещать: всё, что в моих силах, я сделаю… Павлик от неожиданности растерялся. Он даже забыл, зачем шёл в приёмный покой. Так, значит, жизни Андрея Егоровича, жизни человека, которого он хорошо знает и любит, угрожает теперь опасность… Мальчик не мог да и не хотел этого понять. Неужели заранее нельзя было что-нибудь сделать, чтобы болезнь не была такой страшной? Да и как можно допустить, чтобы Андрей Егорович вдруг умер? Доктор что-то ещё говорил жене садовода, и она отвечала ему, но Павлик, поглощённый своими мыслями, уже ничего не слышал. Он стоял у окна, опустив голову, подавленный тем, что ему невольно пришлось узнать. Его привёл в себя Георгий Антонович. — Ты что тут делаешь, Павлик? — Я… я… — он покраснел при мысли, что его могут заподозрить в подслушивании. — Я про Андрея Егоровича нечаянно всё узнал… — И только потом добавил: — Я к Анне Ивановне, чтобы сказала дома, что видела меня. — Вот оно что, — протянул доктор. — Ну ладно, иди покажись, а потом мы с тобой поговорим. Я тебя здесь подожду. Когда Павлик, передав привет матери, вышел снова в сад, Георгий Антонович поджидал его в аллее. Он обнял мальчика за плечи и спросил: — Теперь говори: что слыхал про Антона Егоровича? — Насчёт операции… Очень опасная она… Георгий Антонович нахмурился и сказал: — Не полагалось бы тебе знать, ну да ничего не поделаешь. Так вот что, Павлик, смотри, Андрею Егоровичу ни слова. Понятно? — Понятно. — Он ничего не знает и не должен знать, — предупредил Георгий Антонович. — Смотри, Павлик, — одно неосторожное слово — и погубишь человека! Обещаешь молчать? — Обещаю… — Тогда иди и будь весёлым. А то он по твоим глазам догадается. Павлик вернулся в палату и, чтобы показаться садоводу очень весёлым, громко крикнул: — Андрей Егорович, передал всё. — А ты не кричи, — остановил его Андрей Егорович. — Не дома, кругом больные… Ушла Анна Ивановна? — Собиралась. — Глаза, наверное, красные; плакала? — Что вы! И совсем нет! Она весёлая такая, всё с Георгием Антоновичем смеялась… — Смеялась? — удивился Андрей Егорович. — С места не сойти, смеялась. Он говорит: «Мы ему язву в животе одним махом уничтожим». А она говорит: «Да уж пожалуйста, а то скоро яблоки поспеют, как ему с язвой быть? Ему, говорит, надо яблоки пробовать…» Андрей Егорович покачал головой: — Выдумщик ты, Павлуха! Павлик отвернулся. Хотя, верно, он говорил смешные вещи, но чувствовал, что на глазах вот-вот выступят слёзы. А он больше всего боялся этого. Одна слезинка выдаст его и может стоить жизни Андрею Егоровичу. Нет, он сдержится. Ведь не плакал же он, когда на всём скаку слетел с лошади и разбил себе голову. Но тогда было легче. Тогда самому было больно, а тут за другого. Тут подкатывает к горлу, щиплет глаза и нет никаких сил сдержать себя. Наконец борьба с предательской слезой закончилась победой Павлика, и он смело взглянул в глаза Андрею Егоровичу. Ему очень хотелось сделать для него что-нибудь хорошее, но что именно, — он и сам не знал. А может быть, рассказать про облепиху, что растёт в больничном саду? Сама большая, как старая яблоня, а растёт на ней ягода и ягода-то меньше брусники! Нет, всё это не то. Совсем не то. Вот как бы помочь Андрею Егоровичу с операцией? Павлик морщит лоб, хмурит белесые брови и неожиданно произносит солидно, как и полагается старшему больному хирургической палаты: — А операция, может быть, и не понадобится… — Ты что, больше докторов знаешь? — Больше не больше, а они тоже не всё знают. Вот на той койке лежал один больной бухгалтер, со слепой кишкой. Как привезли его, — ох, и кричал! И тоже говорил: операция, операция! А у него на следующий день всё прошло. Без операции обошлось. Сам себе не верил, всё живот щупал и смеялся: рассосалось, рассосалось! — У меня не рассосётся, — сказал Андрей Егорович. — Мне ножа не миновать… — А вдруг, Андрей Егорович!.. Ведь всё может быть! Вместе бы и в Золотково поехали. И прямо в шалаш. Наверное, хорошо там сейчас. Скоро яблоки поспеют… — Еще зелено всё… — Зелено, да ведь уже наливаются яблоки, — продолжал Павлик. — И видно, как дереву всё тяжелее и тяжелее, так и гнутся ветки к земле… Я, Андрей Егорович, пошёл бы на садовода учиться, да одно плохо — тихая работа в саду. — А тебе какая нужна? — Чтобы храбрость требовалась! — не задумываясь, ответил Павлик. Андрей Егорович взглянул на Павлика. Лицо мальчика было еще бледным, но глаза горели задором, готовностью совершить что-то героическое. И садовод проговорил улыбаясь: — От садовода тоже требуется большая храбрость… — Посадить да вырастить? — перебил Павлик. — А вдруг посадишь, да без толку? А есть ли толк, видно лет через пять. Вот тут не раз храбрость потребуется! Ты подумай, что люди скажут, как на тебя смотреть будут, если все труды впустую пойдут. А ещё требуется, кроме храбрости, любовь. Настоящий садовод, ты думаешь, какой? Тот, который большие яблони любит, те, что доход дают? Нет, брат. Настоящий садовод тот, кто над саженцами трясётся, как мать над малым ребёнком. Его и накорми, и подними, и воспитай… Выходит, и любить сад еще мало. Великое терпение надо! День прошёл быстро. Это был первый такой день в больнице, когда Павлик не замечал обременительные больничные порядки. Но, когда поздно вечером потушили свет, ему снова стало не по себе. Он лежал в кровати с открытыми глазами и думал об Андрее Егоровиче. Без особого труда он представил себе садовода на операционном столе. И при одной мысли об этом ему стало страшно. Нет, не может так быть, чтобы вот так сразу человек стал неживым… Он боялся произнести это страшное слово и старался уверить себя, что Георгий Антонович ошибся и что операция, которая предстоит Андрею Егоровичу, не такая уж опасная. И всё же он снова и снова возвращался к мыслям, произнести которые вслух он так боялся. Неожиданно Павлик откинул одеяло, присел на кровати и протянул руку, чтобы зажечь настольную лампу. Он не знал, как поступить: самому ли сделать то, что пришло ему в голову, или разбудить Андрея Егоровича. Как это раньше он не подумал о таком простом и верном выходе и потерял целый день? Надо написать письмо товарищу Сталину, рассказать, какой в Золоткове садовод Андрей Егорович, как его любят все ребята, и попросить прислать какого-нибудь профессора. Может быть, для Георгия Антоновича сделать такую операцию очень трудно: он ведь районный доктор! А для профессора, который выше не только что районного, но и областного доктора, уничтожить язву действительно пустяковое дело! Однако Павлик не зажёг лампы. Свет еще разбудит Андрея Егоровича; и вообще прежде, чем сесть за письмо, надо его обдумать. Павлик снова ложится и начинает обдумывать письмо к Сталину. И тут возникают непредвиденные трудности. Легко написать, что надо спасти колхозного садовода. Но ведь надо рассказать от кого письмо, кто его пишет. Значит, надо объяснить, как он, Павлик, попал в больницу, рассказать, как вздумал покататься верхом на необъезженной лошади. И Павлик заснул, так и не решив, что же он напишет о себе. На следующий день Павлик проснулся немного позже обычного. Завтракал он один. Андрею Егоровичу есть не дали — сказали: анализ будут делать. А потом достал бумагу и карандаш и направился в больничный сад, чтобы засесть за письмо. Но Андрей Егорович остановил его и спросил: — Ты кому собрался писать? Павлик сначала хотел сказать, что в Золотково, матери, потом ребятам, и неожиданно для самого себя тихо проговорил: — Сталину… — Это по какому же делу? — Чтобы прислали профессора… Андрей Егорович удивлённо посмотрел на Павлика и посадил его рядом с собой. — Ну что ж, Павлик, спасибо… Большое тебе спасибо. Только почему же ты обо мне заботишься, а о товарище Сталине нет? У него и так много дел, а ты еще заставляешь его для меня профессора искать. Да и где он возьмёт столько профессоров, чтобы к каждому больному посылать? Павлик не отвечал. Ему хотелось сказать, что Сталин обязательно пришлёт профессора, как только узнает, что Андрею Егоровичу предстоит опасная операция. Но именно этого он и не мог сказать. А садовод уже говорил ему: — Мы с тобой сейчас другое письмо напишем. В правление колхоза. Я бы и сам написал, да не подняться. Павлик придвинул к столику табуретку, уткнулся коленками в фанерную дверцу и приготовился писать. Андрей Егорович взглянул на небо и тихо сказал: — Так, сверху напиши: «О колхозном саде золотковской артели». Крупно пиши. Написал? Хорошо! А теперь дальше… — И, закрыв глаза, Андрей Егорович стал диктовать: «Сад наш самый большой в районе. В нём пятьдесят сортов одних яблонь. И беречь его надо, как золотой фонд садоводства. Саженцы нашего питомника не боятся суровых зим. Это письмо передайте садоводу, которому вы поручите сад… Садовод должен быть опытным. И обязательно в первую очередь он должен сделать вот что». Написал? Андрей Егорович открыл глаза и увидел, что Павлик сидит за столом и совсем не пишет, а смотрит куда-то в окно. — Ты что, парень? — Ничего… Это я так… — Так ли? Ну, тогда давай продолжать. Так на чём ты там остановился? Так вот, пиши дальше: «Первое: по опытному участку…» — По опытному участку, — повторил Павлик и, не выдержав, рванулся к двери. Андрей Егорович, превозмогая боль, присел и крикнул: — Куда? А ну вернись! Ты что это? И Андрей Егорович умолк. Сдвинув брови, взглянул он долгим, пристальным взглядом на подошедшего Павлика, потом откинулся на подушку и молча уставился в раскрытое окно. Там, над серебристыми ивами, в голубом летнем небе плыли лёгкие белые облака; и, провожая их, он подумал о том, как смешно, что от него скрывают всю серьёзность предстоящей операции. Ведь он же не ребёнок и отлично понимает, какая угрожает ему опасность. И всё же скрывают… Даже Павлику не велели говорить. А зачем? Ведь всё ясно! Разве стали бы вызывать профессора хирурга, не будь операция очень опасной? А его вызвали! Об этом ему рано утром сказал сам Георгий Антонович. Доктор, видимо, думает, что его больные не очень догадливые люди… А может быть, хотел подготовить? Но главное не в этом. Пусть от него скрывают опасность, пусть. Но кто Павлику рассказал обо всём? Парень сам не свой. А ему поправляться надо… И Андрей Егорович, повернувшись к мальчику, спросил: — Тебе что про мою болезнь говорили? — Ничего, — опустив глаза, ответил Павлик. — А так ли? Посмотри на меня. Павлик поднял голову, посмотрел прямо в глаза Андрею Егоровичу и почувствовал, что на этот раз он бессилен удержать слёзы. И, увидев садовода, как в тумане, он припал к столику и горько заплакал. Андрей Егорович приподнялся и погладил слабой рукой русые волосы Павлика. — Не надо, Павлик… Экой ты, право… Ну разве можно плакать? А еще героем хочешь быть. Ну брось, Павлик! Ты не думай, брат, о моей операции. Такие ли еще бывают болезни! Перед ними язва — так, чепуха! И то ничего! А ты испугался… Да мы её, эту язву, раз — и нет её! Совсем близко под окном палаты раздался шум машины. Андрей Егорович, чтобы успокоить Павлика, сказал: — Пойди посмотри, что за машина пришла. Павлик нехотя вышел из палаты. Его совсем не интересовали какие-то там автомашины. Разве может какая-нибудь машина помочь Андрею Егоровичу? Но через пять минут Павлик вернулся неузнаваемым. Он не вошёл, а ворвался в палату. Весёлый, улыбающийся, он подскочил к койке садовода и, чуть не прыгая от радости, громко объявил: — Приехал! Сам видел! Приехал! И доктор сказал! — А в чём дело? — спросил Андрей Егорович. — Кто приехал? — Профессор! Вы, Андрей Егорович, наверное, сами написали Сталину… — Нет. Видно, Иосиф Виссарионович заранее сказал, чтобы всем с такой, как у меня, операцией посылали профессоров. А ты, Павлик, боялся, плакал даже… А наше дело лучше не надо! Нет, теперь Павлик уже не плакал. Чего тут плакать, когда так здорово получилось. Теперь, пожалуй, ему можно оставить Андрея Егоровича одного и выйти в сад, где у больничного подъезда стоит машина профессора. Такая большая, с красным крестом и фарой над кузовом. Ну как не посмотреть, какая она внутри, как не попросить шофёра пустить его в кабинку. И Павлик исчез из палаты. Андрей Егорович остался в палате один. Весть о приезде профессора его взволновала, он не ожидал, что всё произойдёт так быстро, и был доволен, что его волнения не видит Павлик. Очень хорошо, что теперь парень забыл все свои опасения. Но может ли забыть о них он, кому предстоит перенести операцию и операцию тяжёлую!.. И в то же время мысли об операции переносили Андрея Егоровича в колхозный сад… Как хорошо сейчас в саду! Куда ни глянь — плоды, плоды, плоды. Яблоки еще зелёные, но уже краснеет вишня и созрела земляника. И ветерок развевает по всему саду медовый запах, и слышно, как жужжат в кустах малины пчёлы. Но в саду хорошо не только сейчас. Там даже зимой хорошо! Узкая извилистая тропа тянется среди снежных сугробов, и всё вокруг бело и молчаливо. В глубоком сне деревья, ни листочка на ветвях. Увидит ли он всё это снова? Вот странно, почему в партизанском отряде, а потом на фронте, он не ощущал смерть так близко, как теперь? Может быть, потому, что там она угрожала всем, и каждый готов был отдать жизнь за Родину. Нет, он и теперь не ощущал ни сомнения ни, тем более, страха. Но было странно представить себе, что вот его не будет, а всё останется так, как было. Вот эти ивы серебристые в окне, приглушённый шум машин, доносящийся с улицы, даже вот эта койка, на которой он лежит, будет стоять, где стоит сейчас. Изменится лишь одно. Не будет здесь его, Андрея Егоровича, золотковского садовода. Однако чего там нагонять на себя всякие чёрные мысли? Вот когда его будут оперировать? Сегодня? Завтра? Через раскрытую дверь Андрей Егорович увидел, как доктор провёл через коридор в операционную приехавшего профессора. А через некоторое время откуда-то появилась коляска, на которой обычно больных доставляют к операционному столу. Так, значит, не сегодня, не завтра, а сейчас! Ну что же, чем скорее, тем лучше! Когда Павлик вернулся в палату, Андрея Егоровича там уже не было. Мальчик бросился к дежурной сестре: «Где Андрей Егорович? На операции, да?» Павлик не находил себе места. Он то присаживался у дверей палаты, то выходил в коридор. И не спускал глаз с операционной. По теням, двигающимся на матовом стекле, мальчик старался узнать, скоро ли вынесут Андрея Егоровича. Нет, не может быть, чтобы операция кончилась плохо. Ведь операцию делает профессор. И вот, наконец в дверях появилась высокая белая коляска. Андрея Егоровича ввезли в палату и осторожно опустили на кровать. Он лежал, вытянув руки поверх одеяла, совсем не похожий на себя, какой-то очень молодой и совсем белый. И Павлик не знал, что подумать: хорошо прошла операция или плохо. Но спросить об этом дежурную сестру не решался. Павлик долго стоял у окна притихший и большими испуганными глазами смотрел на садовода. Сколько прошло времени, он не знал. Но вот он услышал шаги в больничном коридоре и тут же увидел входящих в палату Георгия Антоновича и приезжего профессора. Профессор подошёл к кровати садовода и, подержав с минуту его руку, сказал весело: — Скоро наш герой проснётся. Молодец! Посмотрите, Георгий Антонович, какой хороший пульс. А как отлично вёл себя на операции! — Улыбался… — Ну, это, может быть, нам показалось… Но, повторяю, — молодец! Знаете, есть две группы больных — те, которые содействуют операции, и те, которые ее осложняют. Так вот, ваш садовод из тех, которые помогают хирургу… Таких я много встречал на фронте. Всем смертям назло живут! Откуда он? — Мы из Золоткова! — радостно отозвался Павлик. Профессор только сейчас заметил мальчика и смеясь спросил: — А ты кто такой? — Старший больной, — отрапортовал, как на линейке, Павлик. Он хотел объяснить удивлённому профессору, что это за должность, но увидел, что Андрей Егорович открыл глаза, и бросился к садоводу. Как много он хотел ему сказать и сказать всё сразу! И об успешной операции, и о себе, и о профессоре. Но ничего не сказал, а только молча смотрел на своего друга и улыбался. Улыбался глазами, ртом, даже носом, который так морщился, словно Павлику хотелось чихнуть. Андрей Егорович уже совсем пришёл в себя и посмотрел на сияющего Павлика. Он кивнул ему головой как бы говоря, что чувствует себя совсем неплохо, и, поманив мальчика слабым движением руки, проговорил тихо, заговорщицки, словно боясь, что услышит профессор: — А я, Павлик, в нашем саду, в Золоткове был. И у шалаша всех ребят видел… Метель Метель началась с утра. Она застала колхозного электромонтёра Илюшу Дронова на пути к скотному двору. В ватнике и меховой ушанке, с монтёрской сумкой через плечо, он шёл по дороге и привычно поглядывал на столбы электролинии. Столбы уходили далеко вперёд, скрывались за лесом, и Илюше казалось, что они шагают вместе с ним и гудят, словно стараясь заглушить метельный ветер. На скотном дворе Илюша проверил сначала моторы и насосы, подающие к автопоилкам воду, потом включил корнерезку и зернодробилку и стал осматривать электродоильные аппараты. Всё было в порядке, и Илюша мог итти обратно в деревню. Но на скотном дворе было тепло, приятно пахло сеном и парным молоком, и он не спешил на улицу, где выл ветер и мела холодная позёмка. Впрочем, не спешил Илюша и по другой причине. Завтра в Славянку приедут со всего района бригадиры и председатели колхозов, приедут учиться, как лучше использовать электричество в хозяйстве. Тут проверишь не только все моторы, машины и аппараты, но и каждый проводок, каждый выключатель. Да как уйти, даже после самой тщательной проверки, когда навстречу идёт сам председатель Василий Карпович! Ну что он скажет? Неужели нашёл какую-нибудь неисправность? Нет, идёт улыбается, в руках билет держит — несёт ему приглашение на торжественное заседание по случаю съезда гостей. Видный человек электромонтёр в колхозе! Начавшаяся с утра метель становилась всё сильнее и сильнее. Она подвалила в прогоны снег, оголила чуть ли не до земли высокий береговой обрыв, гоняла уже свои дымные вихри из края в край Славянки. Когда в полдень Илюша возвращался в деревню, то поперёк дороги уже громоздились сугробы, и в снежной мгле позади сразу исчез скотный двор. А впереди сквозь метель то прорывалась пожарная каланча, то показывалась высокая черепичная крыша колхозного Дома культуры, то мелькала изгородь палисадника, и Илюше чудилось, что он видит деревню из окна мчащегося поезда. Неожиданно у самой околицы Славянки Илюша услыхал, что его кто-то догоняет. Он оглянулся и увидел на лыжах колхозного радиомонтёра Настеньку. И без того маленькая, она казалась ещё меньше оттого, что, пробиваясь сквозь метель, шла сильно наклонившись вперёд и, вся осыпанная снегом, чуть ли не сливалась с придорожными сугробами. Илюша подождал Настеньку, и, когда она поровнялась с ним, он крикнул, не скрывая усмешки: — Слабые токи, как дела? — Хороши дела! — так же весело прокричала в ответ Настенька. — Не то, что у некоторых электромонтёров. Токи сильные, а работа слабая! На метельном ветру говорить было трудно, и дальше они шли молча. Но Илюша изредка так лукаво поглядывал на Настеньку, что и без слов она должна была бы понять, что сегодня куда ей тягаться с ним. В Славянку со всего района председатели и бригадиры съезжаются не её радио слушать, а его электрохозяйство смотреть. Соперничество между Илюшек и Настенькой возникло в тот день, когда однажды осенью их вызвал к себе председатель колхоза Василий Карпович и предложил Илюше ехать учиться на курсы электромонтёров, а Настеньке на курсы сельских радиомонтёров. Они сразу же дали своё согласие и, едва выйдя из правления на улицу, так взглянули друг на друга, словно уже окончили курсы и могли считать себя великими специалистами своего дела. — Ну что такое радио? — проговорил будущий электромонтёр. — Самое подходящее для девчонок занятие! Это не то, что быть электромонтёром. — А чем хуже радиомонтёр электромонтёра? — А тем, что радио — это слабые токи! А электричество — это сильные! — Были когда-то слабые! Всё равно и то и другое — техника. — Нет, не всё равно, — возразил Илюша. — Я как свет дам — далеко будет видно! — А я как заговорю — далеко будет слышно! Их споры ещё больше усилились после того, как через полгода они вернулись с курсов в Славянку. Илюша считал, что электричество для колхоза более важное дело, чем радио, и на этом основании требовал, чтобы ему в первую очередь заготовляли столбы для ремонта электролинии, доставляли наилучший медный провод и покупали необходимые материалы. Настенька, в свою очередь, доказывала всю важность радио и не раз заставляла не в меру запасливого электромонтёра делиться с ней проволокой, всякими роликами, розетками и прочей арматурой. В таких случаях Илюша всегда недовольно бурчал: — Тебе всё дай да дай, а вчера во время концерта на целых пять минут трансляция прерывалась! — А у тебя не бывает, что гаснет электричество? — Бывает; только когда? Когда ремонт, по технической причине. — Вот и я по той же самой технической причине трансляцию прервала… Настенька ни в чём не хотела уступать Илюше. Но в то же самое время они по-своему дружили и всегда помогали друг другу. Когда Илюше приходилось срочно выходить на линию, Настенька не раз заменяла его на ремонте внутренней проводки. В свою очередь, Илюша не раз лазил за неё на столбы, особенно в зимнюю пору. Если кто-нибудь из них ехал в город, то обязательно узнавал, не надо ли привезти что-либо другому, и это поручение выполнялось прежде всего. Они даже устроили в одной комнате над правлением колхоза общую мастерскую и там, на верстаке, можно было видеть рядом электрочайник и громкоговоритель, ротор мотора и радиоприёмник. И за верстаком они, конечно, ещё больше помогали друг другу. Илюша советовался с Настенькой, достаточно ли надёжна изоляция мотора; Настенька, в свою очередь, показывала ему принесённые для ремонта громкоговорители и радиоприёмники. Но, даже советуясь, оказывая друг другу помощь, они не переставали спорить: — Настенька, посмотри-ка на этот провод: ты можешь понять, на что он годится? Скажем, к примеру, для сцены в Доме культуры? Настенька высказывала своё мнение и тут же, протягивая какую-нибудь радиолампу, говорила: — Это не твои моторища, а тонкая техника. Как ты думаешь, месяц еще поработает? Так было и в этот метельный зимний день. Встретившись на околице деревни, они, как всегда, начали подтрунивать друг над другом… Но Настенька хорошо понимала, что сегодня ей действительно очень трудно тягаться с Илюшей Дроновым. И всё же признавать себя, хотя бы на этот раз, побеждённой она не хотела. Когда с улицы они вошли в свою мастерскую и Илюша сбросил с себя ушанку, Настенька сказала: — Ты, именинник, напрасно раздеваешься! — На сегодня хватит, находился. — А на лесопилке у драночного станка был? — Нет! — Напрасно. А там тебя заочно поздравляли… — С чем же это поздравляли? — поинтересовался Илюша. — С мотором, который не тянет… — ответила с усмешкой Настенька, — греется мотор. — Не может быть, — проговорил Илюша. — Я вчера там был… — А я только оттуда, — перебила Настенька, — радиоточку устанавливала. Придётся, видно, за пять километров по метели прогуляться… И, довольная, что сумела обескуражить своего приятеля, Настенька поспешила спуститься в сени и направилась домой, вспомнив, что давно пора итти обедать. На улице всё выло и стонало. В поле и по огородам кружились метельные хвосты, они дымили по карнизам крыш и рассыпались под окнами домов. А дома среди сугробов словно осели и стали ниже. Настенька оставила лыжи в мастерской и шла вдоль улицы, с трудом преодолевая глубокие снежные намёты. Когда она попадала в сугробы, ей казалось, что оттуда ей не вылезти, а когда ветер гнал её вдоль дороги, ей чудилось, что вот-вот он подхватит её, перекинет через изгородь и унесёт неведомо куда. Наконец она добралась до знакомых ворот, вбежала на крыльцо и поспешила скрыться в запорошенных снегом сенях. Дома было тепло, приятно пахло свежеиспечённым хлебом. Но и дома метель всё время напоминала о себе. Она готова была сорвать с петель ставни окон, рвалась во двор, напирая на ворота, и гремела под железной крышей, скрипя на весь чердак высокой радиоантенной. Настенька пообедала и усталая, прозябшая после тяжёлой дороги с лесопилки, легла отдохнуть. Было приятно вытянуть усталые ноги, ощутить тепло лежанки и чувствовать приближение сна. Но на сердце почему-то было тревожно и сон не приходил. Настенька молча смотрела в полузамёрзшее окно. За стеклом неистово кружились потоки снега… И вдруг, сквозь стремительное мелькание снежинок, она увидела человека… Это был Илюша Дронов. Он шёл на лыжах в сторону поля и, как сразу догадалась Настенька, на лесопилку, чтобы узнать, почему сдал мотор драночного станка. Настенька вскочила с лежанки, подбежала к окну и забарабанила пальцем по стеклу. — Илюша, постой, — куда ты? Но Дронов не слышал её, и тогда Настенька в одном платье, с непокрытой головой бросилась на улицу. Она нагнала электромонтёра недалеко от дома и закричала, заслоняясь рукой от ветра: — Илюша, не надо, завтра успеешь… Я сказала, чтобы выключили мотор… Не сожгут… Настенька протянула руку, чтобы задержать Илюшу, но он ловко взял с места и, ничего не сказав, двинулся дальше. И, только когда он свернул в прогон, Настенька заметила, что она выбежала на улицу, забыв накинуть на себя шубейку и ушанку, и поспешила обратно домой. А дома она долго стояла у окна, смотрела на метельную улицу и мысленно ругала себя: ну зачем она рассказала Илюше о моторе? Нет, она поступила совсем не по-дружески, не по-комсомольски. Думала о том, чтобы посмеяться над ним, а вышло так, что заставила человека в самую непогоду итти за пять километров на лесопилку. Ведь мотор можно исправить позже, когда стихнет метель… А в это время Дронов шёл вдоль линии столбов. Он привычно держался наветренной стороны, понимая, что тут ему ничто не грозит, если ветер оборвёт высоковольтный провод. Илюша передвигался быстро и совершенно спокойно. Но ещё быстрее его, Илюши, обгоняя его, неслась метель, и казалось, что, прорываясь сквозь метельную мглу, бегут навстречу столбы. С наветренной стороны они были от низа до верха обсыпаны снегом и казались форфоровыми, как изоляторы… Илюша хорошо понимал, почему Настенька рассказала ему о моторе драночного станка. Она, конечно, хотела подтрунить над ним, доказать, что не такой уж он хороший электромонтёр, как говорят о нём. И сначала ему было обидно, что ей удалось увидеть его оплошность. И понесло же Настеньку на лесопилку! Да еще накануне такого дня, когда съедутся люди со всего района. Ну ничего, и он тоже сумеет подметить оплошность радиста… В долгу не останется… С этим чувством он вышел из Славянки, с ним он прошёл всю дорогу. Но оно улетучилось, едва он добрался до лесопилки и стал проверять, почему перегревается мотор драночного станка. Дело было сложнее, чем он думал. Неисправным оказался реостат — аппарат, изменяющий силу тока. И Илюша уже не обижался на Настеньку. Он возился с реостатом и думал о Настеньке с задушевной теплотой, довольный, что она предупредила его, не дала случиться аварии. И не просто аварии, а аварии перед всем районом. Эх, будь на лесопилке телефон, он бы немедленно позвонил в правление и сказал бы ей: «Спасибо, Настенька, большое спасибо». Дронов работал при свете электрической лампочки и совсем не заметил, как подкрались сумерки. А когда он закончил ремонт реостата, стало совсем темно. Лесопилка находилась у старой плотины, вдали от центра колхоза «Славянка» и чуть поближе к одной из бригад, деревне Покровке, а вокруг, на несколько километров, тянулись леса и поля. Но, когда Илюша, закончив работу, закрыл за собой дверь машинного отделения, он не увидел ни поля, ни леса, — всё исчезло в метельной темноте. И всё же ему казалось, что куда легче пробиваться сквозь метель в Славянку, чем пробыть долгую зимнюю ночь в холодной досчатой лесопилке, откуда пильщики ушли еще засветло. В Славянке перед тем, как двинуться в путь, Илюша захватил нагрудный электрический фонарик. Теперь, встав на лыжи, он зажёг его, думая, что маленькая лампочка поможет ему различить дорогу. Но фонарик светил не больше, чем светлячок в тёмном ночном бору; и, двигаясь вперёд, Илюша видел перед собой лишь кончики лыж, свои руки да проносящиеся сквозь полосу света тучи белых-белых мелькающих снежинок. Илюша шёл сначала вдоль линии электропередачи — столбы должны были привести его прямо в Славянку. Однако вскоре он принуждён был свернуть в сторону. Ветер бил в лицо, слепил глаза, и итти напрямик оказалось невозможно. Но, решив итти так, чтобы ветер дул сбоку, он очень скоро сбился с пути и даже не мог сказать, где находится Славянка: справа или слева, позади или впереди. А итти куда-то надо было. И Илюша шёл, уже не разбирая дороги. Лыжи прорезали снежную целину, утопали в сугробах, их то тянуло в низинку, то приходилось вытаскивать куда-то вверх, на горку. И казалось Илюше, что он плутает не то где-то на покосе, не то около перелеска, пока, усталый, он не остановился посреди вьюжного ночного поля. Вот тогда-то он почувствовал, как неожиданно тревожно забилось сердце и впервые мелькнула мысль: «неужели замёрзну?..» Нет, не может этого быть. Главное — не сдаваться. Надо итти и итти! Не торопясь, спокойно, осторожно вот так: левая лыжа вперёд, правая вперёд, ещё левая, ещё правая… И вдруг Илюша почувствовал, что его словно подхватило ветром и стремительно понесло вниз… Во тьме ночи ему почему-то представилась маленькая уютная комнатка радиоузла, Настенька, сидящая у приёмника; и впервые он подумал о том, — а может быть, верно, надо было ему послушаться совета девушки и отложить ремонт до завтра… Ему даже показалось, что Настенька посмотрела на него, покачала головой и сказала: «Ведь я же говорила тебе, не иди на лесопилку, — а ты не послушался…» В этот час Настенька действительно сидела в комнатке радиоузла и думала об Илюше. Несколько минут назад она звонила из правления колхоза в Покровку, не приходил ли туда с лесопилки Дронов, и уже не сомневалась, что Илюша где-то блуждает в ночном поле. Если что случится с ним, она будет во всём виновата. Сначала подбила его итти на лесопилку, а потом не смогла удержать в деревне. И девушке было так грустно, что, сама того не замечая, она ставила на радиолу пластинки с самыми печальными песнями. Пела радиола, и тихо подпевала ей Настенька. Их голоса сливались в одном мотиве и неслись вместе с метелью по всей Славянке. В положенное время Настенька выключила радиолу, передала вечерний выпуск последних известий и вышла из радиоузла. Больше ни минуты она не могла сидеть и ждать возвращения Дронова. Что-то надо предпринять, сделать, помочь ему… Почти не раздумывая, она взяла стоящие в углу сеней лыжи и выбежала на улицу. Через несколько минут Настенька уже шла к околице, в ту сторону, где находилась лесопилка. Итти было ещё труднее, чем днём. Ничто не могло защитить Славянку от метели: ни низинка, в которой была расположена под защитой высокого речного берега сама деревня, ни лес, огибавший её полукольцом. Вьюжный ветер свирепствовал с прежней силой. Он наносил столько снега, что освещённые окна домов возникали перед Настенькой словно из тьмы. Стоило ей выйти в поле за первый пригорок, как Славянка, с её слабо видными огнями, исчезла. Настенька невольно остановилась… Что она задумала? Искать Илюшу? Да разве она разыщет его в такую метель? Скорее, она сама заблудится. Нет, надо придумать что-то другое. Нужно вернуться в правление и сказать Василию Карповичу. Он знает, что нужно делать… Настенька повернула обратно. Неожиданно порыв ветра ударил ей в лицо и едва не опрокинул в канаву. Она удержалась лишь потому, что во-время успела припасть на колено. Потом она снова встала на ноги и, сильно наклонившись вперёд, с трудом преодолевая сопротивление ветра, двинулась в Славянку. Она застала Василия Карповича в правленческой конторе. Хотя в комнате было очень тепло, председатель колхоза сидел за столом в полушубке и меховой ушанке, словно он забежал сюда на минутку, и говорил сидящему рядом с ним шорнику: — Ты сразу же садись за сбрую. Через час тройку запряжём цугом и в путь… Настенька сразу поняла, для чего председатель колхоза вызвал шорника и куда намерен трогаться в путь. И всё же спросила: — Василий Карпович, вы на поиски Илюши? — Как видишь!.. — А поедете вдоль линии, по дороге? — Больше негде… Да и по дороге, не знаю, как проедем. Вот, может быть, цугом тройка вытянет… — А вдруг Илюша с дороги сошёл да в поле где-нибудь? — Тогда хуже дело, — сказал Василий Карпович. — Как в стогу иглу не сыскать, так в метельном поле — человека. Тогда одна надежда у Ильи на самого себя. Настенька больше ни о чём не спрашивала и выбежала из правления колхоза. Падение Илюши длилось не так уж долго, как это ему показалось. И тёмная пропасть, куда его сбросила метель, была не так уж глубока. Во всяком случае, очень скоро его лыжи благополучно погрузились в рыхлый снег. Приземление было так неожиданно, что Илюша некоторое время стоял неподвижно по колено в снегу, боясь сдвинуться с места, чтобы снова не полететь ещё дальше… Но опасения Илюши были напрасны. Обведя вокруг фонариком, он обнаружил, что находится около подножья какого-то пригорка. И ещё он заметил, что здесь совсем не дует ветер, не метёт снег и только откуда-то сверху сыплет пороша. «Интересно, где же это я?», — спросил сам себя Илюша, выбираясь из глубокого снега, но в то же время стараясь держаться ближе к пригорку, защищавшему его от метели. А пригорок оказался каким-то необычным. Шёл Илюша на лыжах, и пригорок словно тянулся за ним по прямой линии, ровной, не похожей ни на одну возвышенность в окрестности Славянки. «Да что же это за возвышенность такая?», — удивлялся Илюша. И только после того, как наткнулся на торчащую из-под снега корягу, понял, что идёт он вдоль крутого берега реки. «Вот и ладно, — решил Илюша. — Здесь по крайней мере можно отдохнуть от метели». Теперь он чувствовал себя радостно и спокойно. Главное — мотор, мотор исправлен… Значит, завтра лесопилка сможет работать без перебоев… И он продолжал свой путь. Правда, сверху нет-нет да и опрокидывался на него целый ворох снега, но всё это было пустяком по сравнению с вьюгой в открытом поле. Илюша шёл вдоль берега и думал: «Ну, теперь-то я в Славянку доберусь. Вот пройду ещё километр, другой — и дома». Однако позади уже остался не один километр, а Славянки всё не было и не было. И только тогда Илюша сообразил, что берег с одинаковым успехом может привести его домой и очень далеко увести от дома. Где он сейчас? Идёт ли к Славянке или в противоположную сторону? А если даже и к Славянке, то разве он увидит её из-за высокого берега? Илюша не знал, что ему делать: стоять ли на месте, итти вперёд, вернуться назад? А может быть, поискать в крутобережье какую-нибудь пещерку и там присесть, отдохнуть? Нет, всё что угодно, только не садиться отдыхать. Заснёшь — занесёт снегом, замёрзнешь. Он хотел уже двинуться дальше, как вдруг откуда-то сверху, с высокого берега кто-то громко позвал его: — Илюша Дронов! Илюша Дронов! Илюша поднял голову, посветил фонарём и ничего не увидел, кроме берегового откоса. Может быть, это послышалось ему? А сверху тот же голос повторил: — Илюша Дронов! Дронов Илюша! И теперь он узнал этот голос. И как было не узнать, когда он слышал его каждый день. Это Настенька звала его: — Ты меня слышишь, Илюша? Илюша громко рассмеялся. Ну, конечно, он слышит, как его зовёт радиоузел Славянки. Здорово придумала Настенька: подключила мощный репродуктор-«колокольчик» на правленческой крыше и говорит на всю силу. А радио продолжало совсем близко, над головой Илюши: — Ты меня слышишь, Илюша? Переключаю на Москву. Держи на Москву! А Илюша уже поднимался по береговому откосу в деревню и весело кричал в ответ: — Держу на Москву!