— Что, паразиты, делают! — негодуя, сплюнул милиционер и машинально потянулся к свистку.

Когда окончился налет, Полуяров пошел в гостиницу обедать. Ресторан при гостинице помещался на втором этаже в длинном, с низким потолком и довольно запущенном зале. Официантки еще только накрывали столики. В обычную процедуру сервировки они внесли новый элемент: возле каждого прибора ставили четвертинку водки.

— Богато живете! — одобрил Полуяров такое «хлебосольство».

Маленькая черненькая и, как мышка, проворная официантка словоохотливо объяснила: местный ликеро-водочный завод не успел эвакуировать готовую продукцию, и теперь ее реализуют во всех общепитовских точках города.

— Не оставлять же немцам, — резонно заключила официантка. О немцах упомянула так, словно вопрос о сдаче города противнику уже решен окончательно.

Обедающих собралось немного, и все они, как видно, проживали в гостинице. Трое военных в летнем хлопчатобумажном обмундировании, уже испытавшем превратности фронтовой жизни. Пожилая дама в черном с испуганным, заплаканным лицом. Как рассказала все та же общительная официантка, дама в черном — генеральша, ожидающая своего мужа из-под Харькова, который должен отвезти ее к родным не то в Мичуринск, не то в Липецк. В дальнем углу обосновалась немолодая пара, у которой, несмотря на тревожную прифронтовую обстановку, по всем признакам наклевывался роман. Он сидел, масляно поблескивая осоловевшими от водки глазами, она, в массивных серьгах и чернобурке на толстых плечах, смеялась басом.

За соседним с Полуяровым столиком обедали трое мужчин и одна женщина. Кроме положенных четвертинок на их столике, заставленном закусками, возвышались сереброгорлые бутылки «Советского шампанского». Главным в этой компании, как видно, был пожилой мужчина, упитанный, с одутловатым, как дыня, несвежим лицом, в золотых «профессорских» очках. На продолговатой его голове белесые волосы зачесаны с большим искусством от правого уха к левому. Волос сохранилась самая малость, и лежали они редко, как зубцы гребенки, в один ряд. Сквозь волосы, как осеннее небо через поредевшую листву, просвечивала немощная плешь.

По левую руку от него сидела женщина, с лицом, выдававшим безнадежную попытку скрыть приближающуюся старость. Жалкие кудряшки провинциального перманента игривились над морщинистым лбом. В профиль женщина до странности была похожа на императора Павла Первого. Бывает же такая игра природы! Сквозь чулки выглядывавших из-под столика ног были видны ее рыхлые, в узлах вен икры. Женщина все время курила, далеко в сторону отставляя худую руку с папиросой, зажатой между указательным и средним пальцами.

Напротив женщины сутуло навалился на столик старик, с обсосанными, словно желтком измазанными, усами и отвислым носом меланхолика. Он чаще других прикладывался к рюмке, морщась и вздыхая, и нос его свисал все ниже. Не чувствовалось, чтобы возлияния бодряще действовали на его душу и плоть.

Четвертый участник трапезы сидел спиной к Полуярову. Был виден только его узкий, сжатый с боков череп, поросший рыжеватыми, чем-то смазанными волосами, да подбритый, как у оскольских женихов, твердый и плоский кирпич затылка.

Компания тихо беседовала, так тихо, что сразу становилось ясно: их разговор не предназначался для посторонних ушей. Время от времени одутловатый поднимал плешивую голову-дыню и настороженным взглядом обводил ресторанный зал.

Заметив, что Полуяров с любопытством поглядывает на соседний столик, общительная официантка зашептала ему на ухо:

— Товарищ командир! Может, заявить куда следует? Третий день они здесь груши околачивают. Говорят, что с Украины едут. Во дворе ихний грузовик стоит, а в нем мешки с деньгами. Сама видела, честное комсомольское! Областной банк: не то Херсонский, не то Николаевский. Очкарик у них главный. Ишь рожу наел! Спрашивается: почему дальше не едут? Я нашему участковому шепнула, да без толку. Он паспорта проверил, а задержать, говорит, правов не имеет, раз они не немецкие шпионы. А какие нужны права! Сразу видно, что дальше ехать и не думают. Я бы таких паразитов на месте расстреливала.

Полуяров глянул в окно. Действительно, во дворе под навесом стоял крытый брезентом грузовик, заляпанный давней грязью. Возле него на ящике расположился мужичишка в ватнике и зимней шапке-ушанке. Дремал, поставив винтовку между ног.

Полуяров уже заканчивал обед, когда сидевший к нему спиной мужчина с бритым затылком поднялся и направился к ширме, над которой виднелась общеизвестная буква «М». Полуяров узнал сразу. Хрящеватый, чуть свернутый набок нос, круглые оцинкованные глаза. Прошло столько лет, а Жабров почти не изменился. Разве еще резче обозначились две складки у железно сжатого безгубого рта. Был он в темном невзрачном пиджачке, серой, на воробьиное яйцо смахивающей, рубашке с неумелым узлом галстука.

Жабров не узнал Полуярова и, равнодушно скользнув глазами по его защитной гимнастерке, прошел в туалет. Было досадно, что из всех старых знакомых тех лет первым, кого он встретил в городе, оказался Жабров. И все же, когда Тимофей возвращался на свое место, Полуяров окликнул:

— Здорово, Жабров!

Тимофей уставился круглыми глазами.

— Вы меня?

— Тебя, Жабров!

Настороженно подошел к столику:

— Чтой-то не припоминаю…

— А ты присмотрись.

— Не из Троицкого, часом?