Когда Сергей Сергеевич познакомился с содержанием заявок, он только руками развел и посмеялся. Разумеется, никакой технической надобности использовать дорогостоящие кетены в дешевых общепитовских кашах не было, и вообще кетены оказались там совсем некстати. Правая лаборатория, однако, сочла смех Сергея Сергеевича совсем неуместным и несколько преждевременным.

Вместе с начальниками-соавторами и лаборантками-соавторшами, вовлеченными в стихийный процесс изобретательства — кто для солидности, кто для массовости, — Певунья пела тогда на каждом институтском углу, что вся так называемая наука Левой лаборатории страшно далека от нужд реального производства, а ее так называемые ученые занимаются в последнее время лишь склоками, возводя напраслину на тружеников Правой лаборатории.

Самое же возмутительное и обидное для изобретателей состояло в том, что без кетенов не было ни изобретения, ни вознаграждения за изобретение, которое обещало быть довольно крупным. Итак, Правые продолжали требовать, а Левые — упорствовать. Возник конфликт, разгорелась вражда. Вот тогда-то впервые и выцвели у кого-то глаза. Кто-то впервые упал в обморок, начал жаловаться на головную боль, а кто-то прямиком отправился жаловаться в отдел техники безопасности.

Триэс пытался не обращать внимания. Народ Правой лаборатории роптал. Певунья средствами массовой агитации и пропаганды разоблачала происки Левых. К этому нужно добавить еще задушевные разговоры об общегосударственной пользе, о государственных интересах, на которые, мол, Левой лаборатории, живущей своими узкими мышиными интересами, начхать, поскольку они не соавторы заявок и материально не заинтересованы в их внедрении.

Таким образом, не выданные Певунье и ее соавторам денежные премии постепенно превращались в дело общегосударственной важности, сотрудники Левой лаборатории — в мышей, а Правой — в жертвы кетеново-кротоновых отравлений. Никаких различий между кетенами и кротонами здесь не делалось. Вся так называемая «чистая» наука была охарактеризована как вредоносная, а искусство варить каши — как единственно нужное, правильное, общенародное дело.

Однако работы с кротонами продолжались. Ими снова пришлось заниматься Каледину. И снова — Ласточке. Правые чувствовали себя хорошо. Оставалось проверить токсичность кетенов.

— Вы сделайте просто, — посоветовал однажды Триэсу Сергей Павлович Скипетров, большой знаток самодеятельных опытов. — Посадите тараканов в коробку из-под торта, а потом капните несколько капель или положите на дно немного вашего вещества…

— К сожалению, мы опоздали. Кетеновую тематику окончательно закрывают, — сказал Триэс и почувствовал, что в кабинете Сергея Павловича запахло паленым.

— Это ничего не изменит, — вновь произнес Сергей Павлович свою сакраментальную фразу.

Он ушел в себя, как-то разом сник и выглядел теперь чрезвычайно усталым.

Правду говорят, что беда не приходит одна. В институте вдруг начали поговаривать о злоупотреблениях, связанных со строительством ведомственных дач. Будто бы приезжали ревизоры, обнаружили недостачу. Может, это были пустые сплетни, но Сергей Сергеевич обратил внимание на то, что интерес к закрытию его темы стал как-то незаметно остывать. За небольшое время, прошедшее со дня юбилея, Самсон Григорьевич Белотелов, имя которого всякий раз возникало в связи с этими якобы кем-то для себя за счет института сооружаемыми дачами, похудел вдвое: костюм висел на нем, как на детской вешалке. Правда, Виген Германович Кирикиас тоже сильно осунулся, а кожа на лице и руках приобрела болезненный желтовато-пергаментный оттенок. Однако тут было другое: уже все в институте знали, что врачи нашли у него запущенный рак.

Да и Непышневский выглядел дурно. Виген Германович ел его поедом, не давал житья, выпроваживал на пенсию.

Один лишь Викентий Петрович, чаще других упоминаемый в тихих всенародных разговорах о дачах, выглядел молодцом. Сказывалась спортивная закалка. Хотя горделиво-птичьего подергивания головой за ним больше не замечалось, голос, осанка и брюшной пресс оставались прежними.

Заботу о том, чтобы достать и доставить в лабораторию подопытных животных, взял на себя Гурий Каледин. Несколько тараканов ему удалось поймать в собственной квартире, а вот где добыл он живую мышь, так и осталось загадкой. Он же принес в лабораторию торт — как бы торт мира — под тем предлогом, что для эксперимента, проводимого по совету Сергея Павловича, нужна коробка, а откуда ее еще взять? Вообще после той злополучной вечеринки Гурий сильно переменился.

Торт съели, капнули что надо на дно коробки, посадили туда тараканов, закрыли крышкой, предварительно проделав в ней тонкой иглой дырки, а место соединения крышки с основанием обклеили липкой лентой, чтобы насекомые не смогли убежать.

На следующий день в коробке обнаружили множество мелких, расползающихся во все стороны тараканчиков. Большие же тараканы с трудом шевелили лапками и усами, будто одурманенные. Их заносило из стороны в сторону, они падали, переворачивались, даже не пытаясь выбраться наружу.

Под действием кетенов принесенная в лабораторию мышь тоже очень скоро принесла потомство. Поскольку она находилась в коробке одна, Валерий Николаевич Ласточка предположил, что имело место непорочное зачатие, так называемый партеногенез, но над ним только посмеялись.

После эксперимента мышь тоже выглядела вялой, чего никак нельзя было сказать о ее потомстве. Настораживало, конечно, дурное самочувствие подопытных животных. В остальном же результаты опытов не противоречили данным, содержащимся в отчете Института токсикологии.