Я нашел коридорную.

— Москву ждете?

— Москву, — сказал я.

— Разговор заказан на двадцать два часа.

Если не Катя, кто еще?

— Что-то случилось, — сказал я Инге. — Иначе бы она не стала звонить.

Мы стояли в плащах посреди гостиничного номера и весь остаток дня не снимали их ни на улице, ни в помещениях, то ли потому, что забывали, то ли оттого, что, не переставая, лил дождь.

Я думал: «Почему за мои грехи должны расплачиваться ни в чем не повинные и без того обиженные мною близкие мне люди? Разве не я всему виной?»

Инга ходила за мной по пятам, словно боялась, что я могу оступиться и попасть под трамвай.

— Ну, пожалуйста, — говорила она, — пожалуйста, не волнуйся. Что могло случиться? Давай пойдем на почту и позвоним. Ты сам позвонишь ей. Уверяю тебя, ничего не случилось. Вот увидишь, — успокаивала она меня и зябко куталась в плащ, не отпуская моей руки.

Мы снова стояли в мокрых плащах, потом сидели на стульях у телефона.

— Она обычно не звонит тебе, когда ты уезжаешь?

— Нет, — сказал я, — иногда я звоню.

В десять не позвонили. Без четверти одиннадцать я звонил на междугородную телефонную станцию. Там ничего не знали об уведомлении. Уведомляла Москва, и знала только Москва.

Коридорная сменилась. Наша старая коридорная сказала ей, что заказан разговор с Москвой то ли на имя Берегового, то ли Березова. Звонили со станции — она не разобрала.

Это была ошибка, вполне очевидная, но я не верил в ошибку. Только бы с Леленькой ничего.

Инга положила талон на трехминутный разговор с Москвой и вышла из комнаты. Каким чудом оказался у нее этот талон?

Было бы нелепо звонить в час ночи ни с того ни с сего, будить их. Завтра Кате рано вставать на работу. Может быть, в самом деле ошибка? Что тогда я скажу ей? Нужно ждать до утра.

Инга вошла в комнату.

— Позвонил?

— Они могут дать Москву не раньше чем через два часа. Знаешь, — сказал я, — у меня это никак не выходит из головы.

— Я пойду, — сказал она.

Когда в половине восьмого утра меня соединили с Москвой, окончательно выяснилось, что это ошибка. Катя не посылала уведомления.

11

За дверью проходной предприятия, где работала мама, царил дух обжитого деревенского дома. Справа от узкого коридорчика в глухой, застекленной кабине, освещенной электрической лампой, старик вахтер ел суп из алюминиевой кастрюли. Когда я вошел, он продолжал есть, не обращая на меня внимания, как и подобает человеку, уверенному в безупречности возведенной им системы охраны, сквозь которую не проскользнет и мышь. Я набрал номер внутреннего телефона.

Этот псевдодемократический мамин стиль, требующий называть ее на работе по имени, каждый раз вызывал во мне протест, но я не нарушил традиции и сказал:

— Машу Турсунян, пожалуйста.

Женский голос на том конце провода помедлил с ответом. Видно, мама сказала, что я приехал, и меня узнали. Потом в телефонную трубку прилетело далекое эхо, и я представил себе, как с галереи, опоясывающей огромный зал, разносится по всему цеху:

— Ма-ша! Турсу-ня-ан! К телефо-ну!

Через открытую дверь проходной я видел кусок асфальтированного двора, небольшой мавританский газон и угол здания, в котором располагались мастерские.

— Это ты? Ты пришел? — Голос у мамы был возбужденный, должно быть, после быстрой ходьбы по крутой винтовой лестнице на галерею. — Почему не поднимаешься, сынок? — Мама говорила очень громко. Меня не покидало ощущение, что это делается не только для меня, но и для кого-то еще, для всех, кто находился рядом с ней и кто мог бы услышать ее на расстоянии. Похоже на разговор между космическим кораблем и Кремлем. Мне хотелось сказать: «Самочувствие отличное, все приборы работают нормально». — Передай трубку вахтеру.

Старик нехотя прервал трапезу. У него были роскошные усы, переходящие в бакенбарды, и, когда он сказал: «Дежурный ВОХР художественного комбината слушает», — корпус его выпрямился.

— Пропустите…

Вахтер поморщился, отнял трубку от уха и стал слушать на расстоянии.

— Пропустите, — сказала мама так, что в трубке зазвенело. — К Турсунян.

Я вышел во двор. Запахи производственных мастерских были нанизаны по вертикали, как цветные кольца игрушечной пирамиды. Внизу пахло пиленым деревом, выше — едой, на третьем этаже — столярным клеем и папье-маше, на четвертом стоял чернильный запах анилиновых красок и холста, а на пятом — туши и канцелярии.