Обычно маменька подробно рассказывала о своей жизни в деревне и особенно о сделанных ею хозяйственных распоряжениях. Все живо интересовало мальчиков; уступая их настояниям, отец часто читал письма вслух. Однако это письмо не было похоже на другие. Неудивительно, что отец даже не обмолвился о нем.

Письмо было довольно длинным, оно едва умещалось на листке тонкой, сероватой, употребляемой для хозяйственных счетов бумаги.

«До сих пор, милый друг мой, я утешала тебя, сколько могла, в душевной грусти твоей, а теперь не взыщи и на мне… В прошедшем письме твоем ты упрекнул меня изжогою, говоря, что в прежних беременностях я ее никогда не имела. Друг мой, соображая все сие, думаю, не терзают ли тебя те же гибельные для обоих нас и несправедливые подозрения в неверности моей к тебе, и ежели я не ошибаюсь, то клянусь тебе, друг мой, самим богом, небом и землею, детьми моими и всем моим щастием и жизнью моею, что никогда не была и не буду преступницею сердечной клятвы моей, данной тебе, другу милому единственному моему, перед святым алтарем в день нашего брака, что и теперешняя моя беременность есть седьмой крепчайший узел взаимной любви нашей…»

Дальше маменька с горечью писала о том, что «время в годы проходит, морщинки и желчь разливаются по лицу; веселость природного характера обращается в грустную меланхолию», и умоляла отца оставить свои несправедливые подозрения, хотя «давно уже покорилась судьбе своей и обтерпелась…».

Федя перечитал письмо дважды, трижды и долго не мог прийти в себя от изумления. Ах, маменька, маменька, бедная, милая маменька!

Прочитав письмо, он забыл обо всем на свете, в том числе и об осторожности, долго стоял с письмом в руках посредине зала и смутно припоминал слышанный в раннем детстве разговор родителей, упреки и мрачные подозрения отца. Так, значит, это был не случайный эпизод в жизни родителей? Вот почему следы тайного горя виделись ему на лице маменьки даже в те минуты, когда она от души веселилась и, видимо, забывала все мрачное и грустное… Бедная, святая маменька!

Каким глубоким чувством, гордым сознанием правоты, безграничной любовью к семье дышало ее письмо!

А он, отец? Очевидно, сознавал, что неправ, — недаром вбежал в комнату с такими растерянными, жалкими, затравленными глазами. Еще счастье, что письмо уже лежало на прежнем месте. Но и сознание вины не мешало отцу при каждом пустяковом поводе вновь вспыхивать несчастным подозрением. Такой уж это характер — тяжелый, странный характер…

Федя искоса взглянул на отца. Тот сидел неподвижно и, казалось, внимательно глядел на дорогу. Впервые в жизни Федя заметил, что профиль отца составляют резкие, почти прямые линии, сходящиеся и расходящиеся под четкими острыми или тупыми углами. Внимательно всматривался он и в стремительную, словно выбегающую из-за широкого крыла носа и резким полукружием спускающуюся к губам бороду, и в тяжелый, почти прямоугольный подбородок, и в густые, лохматые брови.

Неожиданно подул ветер, сгустились бог знает откуда взявшиеся, всего несколько минут назад набежавшие на совершенно ясное небо тучи. Федя ничего не замечал — он продолжал пристально рассматривать лицо отца.

— Ты что глядишь? — резко повернулся к нему отец.

— Ничего, так просто… — ответил захваченный врасплох Федя. И увидел метнувшийся из-под бровей тяжелый, недоверчивый взгляд. Неужели отец подозревает? Неужели в его сознание закралась мысль, что не в меру чувствительный и наблюдательный сын все знает?

Разразилась и прошла короткая летняя гроза. В чистых и свежих лучах солнца лицо отца казалось усталым и грустным, и внезапно Феде захотелось обнять его и сказать: «Не скрывайся передо мной, отец, ведь я уже большой и все понимаю; если бы ты знал, как хочется мне облегчить твои страдания, а вместе и страдания той, что для меня дороже всего на свете, дороже собственного счастья и собственного будущего! И если бы только я мог помочь тебе преодолеть свою природу и навсегда освободиться от черной меланхолии и мрачной подозрительности! Насколько легче было бы нам жить!»

К Даровому подъехали вечером. Было еще светло, но уже чувствовалась усталость клонившегося к закату жаркого июльского дня. За чересполосной, изрезанной оврагами землей поднималась крохотная деревенька… Издали она была вся как на ладони, и курившиеся над крышами дымки не скрывали ее убогого, нищего облика.

Приподнявшись на сиденье, Федя жадно всматривался в хорошо знакомую картину. Впрочем, лишь в первую минуту ему показалось, что все здесь в точности так же, как было в прошлом и позапрошлом году. Приглядевшись, он заметил, что пруд стал как будто поменьше, дорога как будто грязнее, а во дворе беднейшего крестьянина Исая Миронова еще больше покосился — вот-вот повалится набок — крытый грязно-серой соломой домик с тремя подслеповатыми оконцами…

Карета уже подъезжала к маленькому, почти ничем не отличающемуся от крестьянских, помещичьему домику. Вот из-за липовой рощицы выбежал Андрюша в одних черных штанишках с перекрещивающимися на блестящей загорелой спине лямками, а вот и располневшая донельзя маменька все в том же хорошо знакомом Феде розовом халате; она раскраснелась и простирает вперед руки, торопясь обнять своих милых. А вот и высыпавшая на крыльцо приветствующая их прислуга… Нет, какое это счастье — после долгого отсутствия возвращаться домой, в семью, к любящим тебя и любимым тобою людям!.. Что может быть больше и выше этого счастья?

В то лето Федя и Миша часто бродили по полям и проселочным дорогам, много разговаривали с крестьянами, а иногда захаживали и к соседям-помещикам. В деревне Федя чувствовал себя гораздо свободнее, чем в городе, легче и проще сходился с людьми, и Мария Федоровна радовалась, видя, что его угловатость постепенно сглаживается.

Как и прежде, проводили много времени у пруда. Однажды, выкупавшись, долго лежали на берегу, наслаждаясь горячим августовским солнцем. Неожиданно из-за рощи вышел высокий, худой и, несмотря на молодость, уже порядком сгорбленный крестьянин с всклокоченными бородой и усами. Он держал за руку с трудом передвигавшегося на кривых ножках полуторагодовалого малыша, в другой руке у него была небольшая деревянная бадейка. За ним гуськом вытянулись человек пять или шесть детей, из которых самой старшей девочке на вид было лет десять.