— И чем же ты с ним делилась?

— Вспоминала, как мы катались. Показала одну фотографию, помнишь, ты снимал, разорвал, а я склеила. Ну, с этого разговор и начался.

Теперь Найт не сомневался: они знают о Кисляковой всё. Значит, не может быть и речи о том, чтобы провести здесь несколько дней, как он рассчитывал. Завтра на работе эта дура, конечно, раззвонит, что к ней вернулся муж, и тогда пиши пропало. Сегодня она выходная. Надо уйти завтра.

Эта мысль успокоила его. Он тревожно вздрагивал всякий раз, когда по улице проезжала машина, когда кто-нибудь из прохожих взглядывал в сторону дома или останавливался возле длинного, низкого голубого заборчика. Оставшись на минуту в комнате один, он вытащил из нагрудного кармана пиджака плоский браунинг и проверил патроны, потом сунул его обратно Если у него спросят документы, он полезет в карман и успеет выстрелить первым…

Хмель у него прошел окончательно. Его начало лихорадить. Не хватало только заболеть, — тогда совсем конец! Он всё оглядывался на окна, отодвигая занавеску, быстро осматривал улицу, палисадник, дом напротив и, не видя никого, пугался еще больше.

— Что с тобой? — спросила Кислякова. — Ты устал?

— Да, да… Очень устал.

Он провел ладонью по глазам. Может быть, наврать ей еще чего-нибудь, сослаться на дела, встать и уйти сейчас? Нет, на улице еще светло, уходить надо ночью. «Просижу ночь в городе у залива, хорошо, что не зима…»

Нервное напряжение росло у него с каждой минутой. Он встал и захлопнул окна, потом проверил, хорошо ли закрыта дверь. Мысль о том, что в любой момент за ним могут прийти, давила его, и, чтобы отвязаться от нее, он разговаривал нарочито громко, прислушиваясь к собственному голосу.

Когда в дверь постучали, Найт вскочил.

— Я открою, — остановила его Кислякова. — Это, наверно, соседка принесла молоко.

— Ну, открой, — пробормотал Найт.

Когда Кислякова вышла, он встал возле дверей с браунингом в руке, готовый стрелять, кричать, выбить окно и выскочить во двор; он слышал, как в голове у него стучала кровь, потом увидел, что револьвер ходит ходуном — вверх-вниз, вверх-вниз, и крепко стиснул кисть правой руки левой рукой.

Кислякова вошла с банкой молока и удивленно остановилась.

— Сергей, где ты? — окликнула она.

Он не успел спрятать револьвер. Женщина обернулась.

— Нервы пошаливают, — попытался он улыбнуться. Улыбка вышла кривой, у него дергалась левая щека. — Привидения мерещатся…

— А это… что? — она показала на его карман. — Сережа, расскажи мне… всё.

— Мне нечего рассказывать. — Он подошел к столу и сел. пряча дрожащие пальцы под скатертью. — Я же тебе говорил, я был в экспедиции, у меня с собой много денег, и я боюсь… Налей мне вина. Нет, не сюда, а в стакан.

Вино помогло, он немного успокоился, — достаточно для того, чтобы выругать себя: «Как баба! Нет, этак в желтый дом можно угодить. Скорее отсюда, довольно!».

На улице стемнело, и, как бывает за городом, с темнотой наступила тишина, только вдали раздавались веселые голоса курортников да кто-то пел, — тоже далеко, и слова песни можно было только угадать.

— Ты боишься, что тебя ограбят? — спрашивала Кислякова.

— Да, да… Надо будет положить деньги в сберкассу.

— Ты говоришь правду, Сергей?

— Правду? Ну да, конечно, правду. Уедем отсюда, Мария… Всё равно — куда… Хотя нет, подожди. Потом. Я говорю — уедем потом, завтра.

Он выпил еще немного вина. «Спать я не хочу. Нет, я очень хочу спать, но я не усну». Он прилег на диван, не раздеваясь, и уснул. Он спал беспокойно, вздрагивая, и Кислякова смотрела на него с жалостью: вот как измотался человек, и себя жалела немного, — день кончился не так, как ей хотелось. Она думала пойти сегодня с мужем в Летний театр на «Шелковое сюзанэ…»

…Найт ушел ночью, неслышно, в одних носках, ступая по рассохшимся половицам. Когда Кислякова проснулась, она напрасно обошла весь дом, палисадник, выглянула на улицу — его не было, не было его вещей, значит, он ушел — и надолго, может быть навсегда. И она заплакала, стараясь не плакать и уговаривая себя не плакать, потому что у нее некрасиво толстели губы и распухали веки от слёз.

Потом она начала понимать. Не догадки, скорее подобия догадок, появились у нее, — пусть они были за тридевять земель от истины, но она чувствовала не только личную обиду. Он — нехороший человек. Не зря он стоял тогда у дверей, белый как полотно, с револьвером.

«Не всё ли тебе равно? — тут же спросила она себя. — Был и нет, всё кончено, в следующий раз не будешь такой легковерной, не простишь, как вчера». Но что-то недосказанное мучило ее. Убил он кого-нибудь, ограбил, бежал от правосудия? И сидел здесь, рядом с ней. Трогал ее руку. Смотрел в глаза. Она постояла перед зеркалом, густо пудря нос, веки, уже покрасневшие от слёз, а потом, еще раз оглядев себя и вздохнув, пошла на работу.

«Да что я, погремушка, что ли? — вдруг обозлилась она. — Поиграл, да и бросил? Нет», — и она свернула в переулочек, к районному отделению милиции.