Карено. Очень любезно, господин профессор, что вы обо мне вспомнили.

Профессор. Видите ли, Карено, я теперь пользуюсь, не скажу, известным влиянием, — конечно, этого нет, — но из-вестным именем и весом. Во всяком случае, мои противники относятся ко мне недостаточно справедливо. Я либе-ральный и современный человек, ученик свободных англий-ских мыслителей, а многим это кажется даже слишком ра-дикальным. В конце концов у меня все же есть маленькое, имя и положение. Мне кланяются на улице и считаются с моим мнением. 3а границей я также не совсем неизвестен. Но так было не всегда. Я тоже был молод, слишком молод; когда я был в вашем возрасте, я хотел делать то же, что вы теперь; прежде всего мне хотелось на что-нибудь напасть. (Смеется.) И именно мне хотелось напасть на классиков. Да, теперь я смеюсь, но тогда я искренно верил, что эти старички не совсем заслужили свою славу. Молодо-зелено. Как вы думаете, сколько мне тогда было лет?

Карено (хочет отвечать).

Профессор. Двадцать девять. Да, судите сами. Я почти склонялся к той мысли, что классиков, как поэтов и как носителей культуры, в наше время не следует печа-тать. Впоследствии я, слава Богу, лучше разглядел их значение. Я говорил, что эти старые писатели были хороши в свое время. Но их произведения, — говорил я, — в смысле художественном и в смысле духовного содержания ниже произведений современных писателей. В то время я был совершенно слеп к вечной кpaсoте классиков. А чтС они значили, как вожди культуры? Учение Аристотеля о самоза-рождении насекомых из пота животных, утверждение Вер-гилия, что пчелы рождаются во внутренностях гниющих животных, мнение Гомера, что больные люди одержимы демо-нами, мысль Плиния лечить пьяниц совиными яйцами, — все это и многое другое казалось мне смешным, ужасно смешным. Теперь, конечно, я в особой статье мог бы превоз-носить классиков именно за это. Они классиками остались, и я глубже смотрю на вещи. Не знаю, читали ли вы эту мою работу?

Карено. Конечно.

Профессор. Юношеский бред. Я вспоминаю это, как пример того, что и я пережил переходное время и шел на-пролом. (Смеется.) Ясно помню, как я показал свою книгу профессору Валю. Мы тогда оба были молоды. — «Вот низвер-жение классиков», — сказал я. Он просмотрел книгу и ска-зал: — «3наешь, кого ты из них пощадил, Гюллинг?» — «Нет», — ответил я. — «Никого», сказал он. (Смеется.) Я ясно помню, как он сказал это. Да, много воды утекло, и вы теперь, Карено, переживаете то, чтО я тогда… Простите, если я вам прямо это говорю. Мы, мыслители, можем с глазу на глаз быть откровенны. Но, милый Карено, наденьте же шляпу.

Карено (надевает шляпу).

Профессор. Я совсем не заметил, что вы без шляпы. Да, вы переживаете то, что я тогда. Только вы более резки в своих мнениях и словах. Конечно, вы с полным правом можете возразить, что я делал то же, что вы те-перь. Но вы должны согласиться, что в нападках на вели-чайших современных мыслителей больше, как бы это ска-зать, ну… юношеского, чем в нападках на старых поэ-тов. То, что вы подвергли меня критике, нисколько не мешает мне видеть и ценить ваши большие способности; на-деюсь, вы это видите. Но когда вы нападаете на Спенсера и Милля, этих обновителей всего нашего мышления, когда вы называете их самыми заурядными умами, то, несмотря на все мое расположение, мое отношение к вам, как к мы-слителю, начинает колебаться.

Карено (запинаясь). Простите, господин профессор, я не говорил, что эти два, англичанина самые заурядные умы. Это недоразумение; я говорил о них, как о достойных уважения и знающих ученых, котopыe собрали и система-тизировали много фактов.

Профессор. Это одно и то же.

Карено. Я хотел подчеркнуть разницу между понятиями «знать» и «постигать», — между крепкой, выносливой головой школьника, заучивающей множество вещей, и мыслителями, созерцателями.

Профессор. Я либерален, насколько это возможно, и люблю молодежь, потому что сам был молод. Но молодежь не должна переступать известных границ. Нет, этого она не должна делать. Известных границ разума. Да и к чему? Тот, на кого нападают, стоит непоколебимо, а нападающий только вредит самому себе.

Карено. Но, господин профессор, если так рассуждать…

Профессор. Да, дорогой Карено, я говорю вообще. Наста-нет день, когда вы согласитесь со мной. Современная английская философия не только «чудовищная гора школьной мудрости», как вы выражаетесь. Весь свет живет ею. Bcе мыслители верят в нее. Суть философии не в остроумии, а грубость она совершенно игнорирует. Карено, бросьте все это. Я советую вам подождать, пока ваши взгляды не со-зреют и не придут в ясность. С годами является мудрость.

Карено. Я думаю, что если не сказать этого в юности, то уж никогда не скажешь.

Профессор. Вы так думаете?

Карено. Да. Подступает старость, пятьдесят лет; ряд соображений, миросозерцание старика…

Профессор. Taк оставьте это невысказанным. Оно и останется невысказанным. Мир от этого не рухнет. Или вы думаете, что человечество действительно вздыхает по ва-шей последней работе?

Карено (делает движение).

Профессор. Если вы подумаете, то согласитесь со мной. (Роется в карманах.) Впрочем, я кое-что записал из ва-шего… из вашего… интересно знать, действительно ли вы так думаете. (Вынимает несколько листков.) Вот это. (Ищет пенсне.) Вы насмехаетесь над англичанами за их гуманизм, за их «так называемый гуманизм», как вы выражаетесь. Вы осуждаете современное сочувственное отношение к рабо-чим и находите это нелепым. (Читает.) «В связи с этим…» (Снова ищет пенсне.) У меня было… где же это?..