— Смотрите, пожалуйста! — восклицает Самоубийца, — теперь вы сорвали эту ужасную тряпку у себя с пальца. Вот она лежит. Да садитесь вы, я вам подниму, вы же не видите. Вот, напяливайте ее опять на палец. Все-то вам надо сказать, вы точно маленький, мне тошно смотреть на вас. И носитесь вы с вашим пальцем, болтающимся на руке, точно это ваша возлюбленная. Отрежьте его ножницами.

— Ха-ха-ха! — говорит Мосс.

Очевидно, между этими двумя людьми сложные какие-то отношения. Казалось, что они схватываются, чтобы не упасть духом, эта манера выработалась точно по взаимному соглашению: у одного душевные страдания, у другого физическое заболевание — болезнь кожи, молодость обоих загублена.

Но как они бранились! Самоубийца высмеивал товарища за его вид, начиная с одежды:

— Ваша куртка стала на спине желтая с красным, так что нельзя сказать, чтобы она была когда-нибудь одного цвета. Вы должны были обнаружить это вашим зорким взглядом.

— Вы все только ворчите и ворчите, — отвечает Мосс, — вы так полны отвращения к жизни, ни что вам не по нраву. Нужно быть очень снисходительным к самому себе, чтобы вечно бранить остальных.

Самоубийца кровно оскорбляется:

— Да, мой милый, а на вас даже и смотреть опасно. Вы не находите этого, фрекен?

Фрекен в ужасе:

— Но послушайте же, послушайте вы оба… Самоубийца опять обращается к Моссу:

— Вы бы попробовали попудриться. Или вы, может быть, слишком религиозны для этого?

— Ха-ха-ха! — говорит Мосс.

Фрекен вынуждена тоже прибегнуть к улыбке, но в то же время она всплескивает руками и восклицает:

— Нет, Боже мой, что вы за сумасшедшие!

Они все продолжают и продолжают пикироваться — прервут на время и опять принимаются. Конечно, они несчастные, они глубоко и жестоко сражены судьбой, шутка на их устах звучала не мягко, улыбка была не неподдельная. Нет сомнения, они поддерживали в себе желчность и грубость, чтобы не стонать, скалили зубы, чтобы не разрыдаться.

Своеобразно для обоих было то, что в то время, как Самоубийца часто вовлекал фрекен в разговор, непосредственно обращаясь к ней, Мосс никогда не позволял себе этой вольности. Он сидел и смотрел вниз, глубоко склонившись своим страшным лицом.

Но бывало, что они беседовали втроем, как будто ни с кем из них ничего не случилось, каждый из них как-то забывал на время свои невзгоды, спрашивал и отвечал без задней мысли. Эти минуты были не без значения для фрекен д'Эспар, и она ведь тоже изменилась, пережитое сделало ее более молчаливой, она начала думать серьезнее.

Как это все перевернулось! Вот, жил тут господин Флеминг, только что пользовавшийся всеобщим уважением — бриллиантовое кольцо, шелковое белье, граф, свободный человек — и вдруг в тюрьме! Сама она, Жюли д'Эспар, извлечена в одно мгновение из бедности, чтобы в ближайшем будущем рухнуть в гораздо худшую и более глубокую бездну! Что ей делать — ходить тут, как на угольях, со своим дарственным письмом и своим богатством и в то же время терзаться тайным несчастием, которое она едва смела поверить самой себе? Ее собственные затруднения были настолько серьезны, что она, благодаря этому, только от времени до времени думала о господине Флеминге, он уплывал от нее все дальше и дальше; она жалела его, желала ему счастья — чтобы он избежал наказания или имел настолько сил, чтобы перенести его, — но она уже не несла ему больше в дар верность и нежность. Тут не было ничего удивительного, она далеко не была человеком без сердца, но совершенно не расположена была к любви в это время. Самоубийца и его друг были для нее хорошим обществом.

Они сидели как-то и разговаривали о школе и преподавании, и фрекен упомянула о ректоре Оливере. Самоубийца сделал гримасу.

Антон Мосс сказал:

— У него были два славных молодца мальчугана.

— А сам-то он? — сказала она.

— Человек, которого изобрели люди, — сказал, вмешиваясь Самоубийца.

И после всего этого почти только он один и говорил. Вот, был бы здесь лесопромышленник Бертельсен, он был так одержим стремлением присутствовать при каких-нибудь проявлениях тронувшегося человека; да, пусть бы он был тут, он услышал бы о том или другом, что есть на свете между небом и землей, — некоторые вещи, может быть, совершенно ясные, другие неожиданные и сомнительные, — обо всем понемножку, видел и безумие, и солидную основательность: ректор Оливер — человек с головой, набитой прочитанными им словарями, и из этого хаоса звучит беспомощное: где его кормилица, где его склянка с молоком? Сбившийся с толку человек, воображающий, что можно развиться в человека при помощи книг — ну, а откуда же возьмется характер, откуда возьмется личность? Чего только не переймет говорить попугай, чего не вычитает человек из книг! Но он останется только кастовым человеком, так же, как ректор Оливер принадлежит к касте филологов, он знает «языки» и ничего больше.

Это несколько задело фрекен лично, и она вставила, исходя из обыкновенной гимназической точки зрения:

— Но это не так плохо — языки; я бы очень хотела знать их несколько.

— Зачем? На что? — спросил он.

— Зачем? Да зачем языки учат? Вероятно, чтобы развить свой ум, чтобы следить за иностранной литературой, чтобы быть образованным человеком.

— Я не справляюсь и с тем, чтобы за своей литературой следить, — сказал он.

— Ну, наша литература! — ответила она по обыкновению.

Он вдруг начинает горячиться и становится неприятным, воинственным:

— Язык, иностранные книги — что за чепуха! У нас на норвежском языке есть миллион книг, через которые мы перескакиваем, чтобы добраться до «заграничных». Разве наши не так же хороши? А, может быть, они в некотором отношении и лучше, прежде всего потому, что лучше усваиваются! Ну, а что касается умственного развития, каковое должно воспоследовать от изучения языков — взгляните вы на этого филолога, на этого ректора: обыкновенный тип, совершенно не отличимый от большинства других — не хуже, нет, этого я вовсе не хочу сказать; но чем он лучше? Более он высокого полета, более тонкой мыслительной жизни, глубже в своих знаниях, спокойнее при несчастиях, счастливее, глаза его более подобны звездам? А что от него можно ждать? Его внутренняя сущность наполнена хламом, словами, словами и словами.