Теперь всё затихло, только шумела машина, и волны приводили корабль в сотрясение. Усталые и больные лежали как придётся, — одни на койках, другие на своих сундуках. Мой юный друг свалился на мешок; бутылка из-под рома и стакан лежали подле него; тут же спали оба ремесленника, склонив головы на грудь.

Я встряхнул моего друга. Он раскрыл глаза и с яростью спросил, кто я такой. И что я сделал с его салом, — его собственным обедом, — его салом и сухарями?

Через некоторое время хмель немного прошёл у него, и он заявил, что это было некрасиво с моей стороны, ужасно некрасиво! Мы ведь были с ним во все эти дни добрыми друзьями, говорил он, а я вдруг навлёк этот позор на его голову. Он пал жертвой данного им мне обещания напиться допьяна раньше, чем он отъедет от своей родины на многие сотни миль. И я не удержал его от этого.

Вернулся обратно купец. Он тотчас же спросил о Нике. Где Нике? Ему нужно с ним поговорить. Потом он рассказал, что был у своей мексиканочки.

— Посмотрите! Она укусила мне палец, эта бесстыдница! — И он показал мне свой окровавленный палец.

Через несколько часов господин Нике и мой молодой попутчик снова нашли друг друга. Они стояли вместе и расспрашивали один другого, как чувствует себя каждый. У обоих хмель во время сна немного прошёл, и они смотрели друг на друга немного пристыженные, со смущённой улыбкой; их глаза были красны, и они прилагали всевозможные старания к тому, чтобы их голоса звучали ясно.

Мы оставили позади Шотландию. Моя морская болезнь прошла. Я голодал в течение сорока восьми часов, сорок восемь часов был нечеловечески болен, и в последнюю минуту второй повар спас меня несколькими ложками сваренной на воде ячневой каши. Я никогда не забуду, как это было вкусно.

Вообще весь экипаж прекрасно относился к нам и часто выказывал нам знаки исключительной любезности после того, как мы переносили припадки тошноты.

Когда мы немного привыкли к пароходной пище, она стала нам нравиться так, как только мы могли этого желать. Хлеб был также хорошо выпечен, и нам выдавали его очень щедро; нам ежедневно выдавали также пшеничного хлеба.

Теперь мы уже были в Атлантическом океане.

Мрачное, почти религиозное выражение появилось на лицах.

— Наконец-то! Ну, с Богом!

Что касается моего юного друга, то он заявил, что ему становится дурно, когда он думает о бесконечном — об Атлантическом океане. На это Кристен Нике возражал, что об этом вовсе не стоит думать, что такие мысли годятся только для женщин и детей. Пойдёт дело хорошо, — и будет хорошо, а не повезёт, — наступит смерть, вот и всё.

— А какого вы мнения о смерти, Кристен? — спросил купец.

— Моё мнение о смерти? Да такое же, как и вообще у образованных людей. Это конец всему, это — заключение, точка всем великим идеям. Будь вы человеком, действительно интересующимся подобными вещами, я прочитал бы вам кое-что из одной книги в моём сундуке.

Я побывал в семейном отделении, местопребывании женатых людей и молодых девушек. Здесь палуба была разделена на сравнительно большие отдельные помещения, получавшие свет и воздух через открытые люки на верхнюю палубу; лучше устроенные койки и обеденные столы со скамьями вдоль них делали пребывание семейств здесь довольно уютным. Таких отделений было на пароходе три, и во всех трёх воздух, принимая во внимание множество детей и немалое число больных морской болезнью женщин, был довольно хороший.

Две женщины вступили между собой в ссору, но, сдержанные от природы и воспитанные в христианских семьях, они только вырвали друг у друга по пучку волос. А одна из них, вдова, севшая на пароход в Христианзунде, в своём смирении сражалась охотнее всего ногтями.

Это небольшое развлечение возбудило всеобщее внимание, и я видел, как один пассажир из первой каюты, портной из Копенгагена, стоял со своим золотым пенсне и через люк в верхней палубе наблюдал за борьбой. Он вертелся во все стороны и то и дело менял место, чтобы лучше видеть.

Несколько маленьких детей, напротив, оставались совершенно безучастными к этой борьбе женщин; серьёзно и сосредоточенно сидели они и поглощали лежавшую между ними старую газету, а время от времени издавали какой-то нечленораздельный звук и при этом придавали лицу особенно серьёзное выражение.

Когда я вернулся к своим товарищам, господин Нике как раз собирался «устроиться», как он это называл. Он решил жить в путешествии по-человечески, и так как никто другой не занимается уборкой, то ему приходится сделать это самому. С этой целью он составил горой все сундуки и ящики и одно место багажа взгромоздил на другое, так что посредине образовалось свободное место — «для гулянья», — как объяснил господин Нике.

Наверху, на верхней палубе, дует такой холодный ветер, туман так неприятно ложится на лицо, угольная пыль из трубы так пачкает, — что, разве неудачна была его мысль устроить крытый бульвар?

Гаугезундец первый переставил свой сундук на прежнее место и грубо нарушил постройку господина Нике. Короткое время она простояла ещё, потом погибла в развалинах.

Погода была холодная и сырая, туман сгустился, с парохода ничего нельзя было разглядеть, куда ни обернись, везде над морем висел только тяжёлый серый туман, точно курящееся небо, сливающееся с землёй. И каждые полминуты вахтенный издавал свист сирены, резкий железный голос которой протяжно разносился над океаном.