— Ведь правда, что ты выходишь за меня?

И Фредерика ответила:

— Да, сердце моё принадлежит тебе.

И было совсем светло от звёзд, а глаза Фредерики так и сияли от радости при этих словах.

Идя домой, Марцеллиус горько раскаивался, что отдал Симону лодку задаром. «Но он получит её в самом исковерканном виде, — думал он, — я сам сяду в лодку, когда ее будут спускать».

Он бродил от избы к избе, никуда не заходя, и всё брёл вперёд, при свете звёзд и северного сияния. Он вышел на северную часть острова, где уже висели его канаты и тали, готовые принять новую лодку и спустить её в бездну. Атлантический океан рокотал под ним. Он сел.

Вдали на море горели два огонька на паруснике; ещё дальше виднелись два других огня на пароходе, тяжёлой, чёрной массой выделявшемся на востоке. Он думал: «Самое лучшее, пожалуй, сесть в один прекрасный день на такой пароход и уехать. Фредерика навсегда потеряна, и нечего тут будет делать, раз она покидает Чёрный остров. Господи Боже, будь ей помощником и покровителем вовсе дни! А что касается до того, что он хотел испортить Симону Русту лодку, так он просит прощения за эту дурную мысль и, наоборот, изо всех сил постарается сохранить лодку в исправности при спуске. Вот какой он человек!».

Он встал и повернул было к дому, как вдруг до него донёсся слабый крик, зов. Он прислушался. Он увидел, что кто-то идёт к нему навстречу.

— Фредерика, это ты? — спросил он.

— Да. Я хотела только сказать тебе, чтобы ты не сделал чего-нибудь над собой, Марцеллиус.

— Я просто пошёл прогуляться, — ответил Марцеллиус.

Она взяла его за руку и, держа её, продолжала:

— Нет никакой надобности принимать это так близко к сердцу. К тому же я ещё и не совсем решилась.

— Ну, как же не решилась!

— Чем это кончится! — воскликнула она. — Сейчас он был со мной невыносим. Я верю тебе больше, чем Симону. Он отвиливает, теперь он говорит: время терпит.

Марцеллиус ничего не ответил на это. Они пошли. Но Фредерика даже в растерянности своей была умна и сообразительна и вдруг сказала:

— Во всяком случае, тебе не зачем отдавать ему лодку задаром.

— Нет, нет, конечно, — ответил Марцеллиус.

На перекрёстке она протянула ему руку и сказала:

— Ну, теперь я пойду домой, а то он рассердится на меня. Может, он видел, куда я пошла.

Они простились и разошлись по домам.

На следующий день ветра не было, и море лежало спокойное. Старый корабельщик Иоахим и оба его сына ещё до рассвета снесли новую лодку к талям на северной оконечности острова, все мужчины с острова помогали им, чтобы прекрасное судно не попортилось во время переноски. И зелёная красивая лодка уже висела щеголевато на канатах.

Старый учитель уговорил своего важного сотрудника и коллегу Симона Руста отложить возвращение на Церковный остров до послеобеда, и вот час этот уже настал. По-видимому, отношения между помолвленными со вчерашнего вечера не улучшились, наоборот, они шли неподобающе далеко друг от друга, а невеста казалась преисполненной сомнений. Когда они подошли к талям, Иоахим и его люди были уже в сборе. Все мужчины сняли шапки перед обоими учителями и их спутницей.

— Всё готово? — спрашивает Симон.

Иоахим отвечает:

— Всё. По-нашему, готово.

Вдруг Фредерика, мучимая сомнением, говорит громко:

— Ты бы поберёгся сегодня, Марцеллиус. Разве никто другой не может сесть сегодня в лодку, кроме тебя?

Все это слышали.

— О, он ведь привык, — говорит Иоахим, отец парня.

— Ведь это же посмешище — лодка с именем, — говорит Фредерика.

— Наоборот, у неё прекрасное название, — возразил снисходительно её отец. — Ты этого не понимаешь, Фредерика.

Тогда Симон Руст заявляет:

— Я сам сяду в лодку.

Все стараются отговорить его от этого, но Симон влезает наверх и садится. Его просят несколько минут, но Симон отвечает гордо и красноречиво:

— Пусть Фредерикина душа успокоится.

— Привяжись, во всяком случае, покрепче, — говорит Иоахим и протягивает ему верёвку.

— Спускай! — злобно кричит Симон.

Канаты отвязывают, и лодка начинает спускаться. Симон снимает резиновую тесёмку со шляпы и прикрепляет конец её к пуговице.

Иоахим подаёт годос, Симон отвечает снизу, всё ниже и ниже из-под отвеса скалы, но ни один другого не видит. Симон так оскорблён, что отвечает всё реже и реже, он не желает поднимать шум из-за такого простого дела; в конце концов он совершенно замолкает. Марцеллиусу нечего делать, и он стоит вдалеке.

— Он, должно быть, перевалил за половину, — говорит Иоахим. — Толковый малый, что и говорить!

Вдруг крик из глубины. Никто не понимает этого языка. Это не то, что всегда: «Довольно, стала!», а какие-то вопли, и при этом сигнальная верёвка сильно дергается. Наверху, на скале, все думают, что надо немного приподнять лодку, и Иоахим и его люди подтягивают канат. Вдруг из бездны доносится резкий, пронзительный крик, слышно, как лодка бухается о стену утеса, словно весь остров кашлянул.