Самое приятное, что по тогдашним законам на Толкиена не распространялось авторское право. То есть можно было печатать его сколько влезет, а все деньги оставлять себе. Основное правило книжного бизнеса не сильно отличалось от того, как добывали нефть. Оно звучало так: все, что нашел, — твое. Делиться ни с кем не нужно. Собственно, по этому принципу издательский бизнес до сих пор и работает. Книжки публикуются. Деньги переходят из кармана в карман. Но автор не получает ничего.

Вскоре компания лузеров превратилась в самую блестящую компанию города. Ребята купили себе роскошные пиджаки и привыкли проводить вечера в только что открывшихся замечательных петербургских найт-клабах. Каждый вечер — в новом заведении.

Как-то один из компаньонов спросил у подсевшей к нему за столик красотки:

— Скажи, подруга, а где сегодня самое крутое место в городе?

Та ответила совершенно честно:

— Сегодня самое крутое место в городе здесь. Там, где сидишь ты.

С тех пор прошло полтора десятилетия. Именно к этим ребятам, насквозь промокший и замерзший, я шел в пятницу с утра, чтобы попросить хоть какую-нибудь работу.

Секретарша-мусульманка улыбнулась и сказала, что рада меня видеть. Я тоже поздоровался.

Еще она спросила, хочу ли я кофе.

— Нет, спасибо. Твой директор уже на месте?

— На месте. Но, разумеется, занят. Подождешь?

— Ага.

— Посиди, хорошо? Как только директор освободится, я пропущу тебя первым, хорошо?

— Хорошо.

Приемная в издательстве была что надо. Заплатить авторам гонорар — на подобные глупости денег у издательств не бывает. Но вот на ремонт в приемной и хорошую мебель какие-то средства отыскать, похоже, удалось. Вдоль стены в ряд стояли кресла. Каждое из них стоило как небольшой сборник рассказов. На столике для удобства посетителей лежало несколько свежих журнальчиков.

Еще в приемной сидели незнакомые мне тетки. Возможно, писательницы. Вид у теток был скучающий. Ни за что не догадаешься, что сидят они тут уже больше часа и идти теткам (как и мне) больше некуда.

Я стащил куртку, сел в кресло и для начала хорошенько рассмотрел секретаршу. Новый наряд ей даже шел. У нее были белые волосы (я точно знаю, что белые), но теперь она прятала их под платок-хиджаб, а ногти красила под цвет своего мусульманского балахона.

— Давно ты вышла замуж?

— Два месяца назад.

— А ислам приняла?

— Тогда же. Перед свадьбой.

— И…

— Очень довольна! Просто очень!

— Да я не об этом.

Когда-то с секретаршей у меня были более теплые отношения, чем сегодня. Про себя я до сих пор иногда называл ее Линда… в честь Линды Лавлейс. Дело в том, что годы моей молодости пришлись на революцию. Если быть точным, то закончившиеся 1990-е были временем сразу нескольких революций, причем одна из них была сексуальной. Сегодня вспоминать о ее залпах немного неудобно, но что было, то было.

Говорят, кто в молодости не был радикалом, у того нет сердца. Моя юность была такой, что, может быть, теперь у меня плохо работают какие-нибудь другие органы (скажем, печень), но вот с сердцем дела обстоят неплохо. Двадцатилетним пареньком я понятия не имел, что делать с доставшейся мне жизнью. Ее метало в диапазоне от хардкора до драм-н-бейса, а я не возражал.

Несколько десятилетий подряд страной правили скучные старики. А потом во власть пришли деятели помоложе. Представления о том, что такое хорошо и что такое плохо, у них были довольно причудливые. Мое собственное детство к тому времени уже закончилось, а куда идти дальше, никто больше не указывал. Так что, кроме как революцией, заниматься-то было и нечем. Тем более что революция все-таки оказалась очень сексуальной.

Свою биографию я нарезал ломтиками и каждый вечер оставлял по небольшому кусочку в очередном заведении. В начале десятилетия это был самый первый русский найт-клаб «Там-Там». В середине — рейв-заведение «Тоннель». Еще позже — сквот «Fish-Fabrique». Потом — клуб «Манхэттен». Именно в «Манхэттене» я впервые встретил будущую секретаршу, которая тогда еще не была мусульманкой, но сногсшибательной была уже тогда, и почти сразу после знакомства мы с ней оказались в тесной «манхэттенской» туалетной кабинке, причем от секретов, которые знала секретарша, кабинка становилась совсем уж крошечной, а она смеялась, запрокидывая назад свою красивую голову, и вытворяла такое, что, вспоминая о том вечере, я краснею до сих пор.

Впрочем, краснею не очень сильно. Все это давно не имеет ко мне никакого отношения. Того парня, который когда-то смотрел в ее смеющееся, перепачканное спермой лицо, давно нет. Сегодня я беден, мокр и терпеливо жду, пока меня примет ее директор. Но главное даже не это, а то, что революция давно закончена. Я женат, она замужем за мусульманином. И оба мы по-своему счастливы.

Сидеть было скучно. Тишина в редакции висела такая, что если прислушаться, то, наверное, можно было услышать, как за окном тяжело стучит сердце моего смертельно больного города. Вчера весь вечер Кирилл уговаривал меня уехать в Москву. Мол, дома, в Петербурге, ловить все равно нечего. А я отвечал, чтобы он шел в задницу. Петербург единственный город в стране, где переезд в Москву считается не ступенью в карьере, а безнадежным грехопадением.