— Кто?

— Это я… Дани. Все в порядке. Вылезай давай.

Дани сдвинул в сторону груду изрубленных алоэ, и, охая от боли, из норы медленно выползла фигура с белым как мел лицом, волоча левую ногу, совсем, по-видимому, вышедшую из строя.

— Ну как она? — с тревогой спрашивал Дани; он подхватил раненого под мышки и пытался поставить на ноги.

— Паршиво. Кровь текла весь день. В этой яме теперь полно крови. Если приведут собак…

— Пока не приводили. Сегодня приходили только солдаты.

— Помоги мне сесть… сесть, дурень, а не встать! Вот так. Ну что там еще было после того, как я ушел от Люйта?

— Приходили к мистеру Сарелу часа два-три назад. Двадцать четыре солдата с офицером. А у Бусбосха примерно в то же время шарили другие. Их сам Фильюн водил… Он водил половину, я — другую, — Дани широко ухмыльнулся, в густеющей темноте блеснули белые зубы. — Ну, погонял я их! Самым кружным путем, да потащил еще через поле того кафра, которое я вчера затопил. Я одному подставил ножку, а он прямо в воду — р-раз, с автоматом, при всем параде, а…

— Где они сейчас?

— Наверное, ушли к Питсруму, по крайней мере, те, что были у Бусбосха. Я видел, как они уходили. Окерт, нам пора идти. Мистер Сарел велел привести тебя сразу, как только стемнеет. Мы попробуем тебя сегодня переправить на ту сторону, в крайнем случае хоть ближе к границе отведем.

— Ох, только не сегодня! Я не смогу сегодня.

— Мистер Сарел сказал, обязательно нужно сегодня. Пошли.

Дани помог ему встать и, с трудом поддерживая Окерта, который был и выше и плотней, медленно повел его по темному водостоку под причудливыми, сердито ощетинившимися шипами алоэ.

— Отлично, Дани, уложи-ка его здесь… поосторожнее, вот так. — Сарел Редлингхойс налил в стакан бренди и вложил его в руку Окерта. — Полежи на левом боку, пока Дрина перевяжет тебе ногу. Очень больно?

Окерт кивнул; лицо у него было бледное, напряженное. Стиснув зубы, он сказал:

— Еще как больно, мистер Сарел. Пуля глубоко сидит… наверно, кость задела.

В душной комнате — в доме было немного таких — с одним окном, выходящим к тому же во внутренний дворик, не стало прохладней даже с наступлением темноты. Редлингхойс чувствовал, как проступает испарина под его шелковой рубашкой; он вспотел еще сильней, глядя, как Дрина и Дани заворачивают на ноге Окерта пропитанную кровью штанину. Редлингхойс не мог смотреть на кровь, его коробило любое проявление жестокости — черта характера, не свойственная бурам, хотя вполне естественная в образованном и утонченном человеке. Но его очень угнетала эта чувствительность — каждый раз, когда на ферме или на охоте происходил несчастный случай, он вздрагивал и покрывался потом. Его племянница Дрина, невзирая на современные наряды и манеры, унаследовала твердость характера своих воинственных бабок. Она так уверенно обрабатывала ногу Окерта, будто всю жизнь перевязывала рваные огнестрельные раны.

И все-таки хотя Сарел Редлингхойс имел мало общего с соседями, они его уважали: за богатство и ученость, и прежде всего за политические взгляды — он был ярым, фанатичным националистом.

Он считался лучшим хозяином в округе: ни на одной ферме темнокожие работники и слуги не зарабатывали столько денег и не жили в таких хороших условиях; при этом Редлингхойс был непоколебимо убежден в превосходстве белых; даже среди бородатых стариков бюргеров трудно было бы найти более преданного поклонника экстремистских теорий доктора Фервурда. Эти взгляды неразрывно сочетались у него с чувством ответственности за всех тех, кто от него зависел и на него работал, и поэтому хотя его и возмутила зверская расправа младшего Холтье над вороватым дуралеем кафром, позже, когда дело дошло до стычки со старинным врагом — британцем, Редлингхойс по-отцовски встревожился за юношу; он считал, что должен его спасти.

— Кольцо сжимается, — сказал он. — Мы во что бы то ни стало должны вывести тебя сегодня из долины.

Дани взглянул на кровоточащую дырку в распухшем синевато-багровом бедре и с сомнением покачал головой.

— Он не сможет идти, мистер Сарел, сэр. С такой ногой…

— Пусть едет верхом. Кстати, из-за раны ему тоже следует поторопиться. Нужно поскорее извлечь пулю, а для этого придется сделать операцию в больнице. Если, конечно, не дожидаться, когда Окертом займутся доктора по нашу сторону границы…

Редлингхойс многозначительно оборвал фразу, и Окерт, морщась, стиснув зубы, — Дрина только, что начала накладывать чистый бинт, — проговорил:

— Я лучше так подохну, чем…

— Возможно. Но англичане этого не допустят. Они ампутируют тебе ногу, подберут хороший протез и научат им пользоваться, чтобы ты смог доковылять до виселицы, — с холодной безжалостностью говорил Редлингхойс. Нужно было любой ценой заставить Оперта решиться на предстоящее ему мучительное и долгое испытание; если необходимо, запугать. — Ты забыл, как важно им тебя повесить. Для англичан твоя жизнь — это плата за шанс сохранить здесь влияние, и они ее выложат не торгуясь.

Дани злобно выругался, его острое личико перекосилось, и Редлингхойс чуть заметно улыбнулся. С изуродованной ноги, которую аккуратно забинтовывала Дрина, он перевел взгляд на стену и, как бы адресуясь к стене, сказал:

— Если это тебе интересно, Окерт, могу сообщить, что у тебя появился двойник. Он был сегодня здесь, искал тебя — английский лейтенант. Когда я водил его по дому, я вдруг решил попробовать — попытка ведь не пытка — перетянуть его на нашу сторону. Он был совсем молодой, усталый, чем-то трогательный даже. Я рассказал ему, как вы оба похожи, намекнул на благодарность… денежную. На минуту мне показалось, что он, пожалуй… но нет. Тут еще и сержант его пришел некстати. Надеюсь, я его не насторожил, хотя… — Он замолчал, потом повернулся к Окерту и холодным, твердым тоном произнес: — Завтра в Клипсваале будет полным-полно солдат. От сегодняшних мы избавились без особых хлопот; водили их туда-сюда до одурения, не давали пить, одним словом, так измотали, что от них было мало толку. Тарбэдж не учел, что право на обыск не дает права на воду. Но второй раз этот номер не пройдет. Завтра сюда доставят цистерны с водой, и солдаты будут уже не те. Тогда…