Первая колонна автомашин появилась в восьмом часу. К ней и пристроился «оппель» коменданта. А спустя час Фок стоял навытяжку перед адъютантом генерала в приемной, докладывал о себе.

В кабинет только что вошел полковник — начальник полевой жандармерии, с которым у Фока было шапочное знакомство. Пришлось ждать. Жандарм засиделся у генерала. Наконец он выскочил из кабинета — вспотевший, красный, как рак, ошпаренный кипятком.

Фок шагнул в кабинет, щелкнул каблуком, вскинул правую ладонь над головой:

— Хайль Гитлер!

— Хайль, — буркнул фон Таубе, не отрывая взгляда от бумаг.

Фок замер возле двери, вытянув руки по швам. Генерал сунул папку с бумагами в сейф, поднял глаза на Фока. Щурит левый черный зрачок, будто прицеливается.

— Ну-с, голубчик…

Таубе аккуратно, не спеша срезает кончик сигары. Достает из нагрудного кармана крошечный браунинг-зажигалку. Стреляет. Из ствола метнулся язычок пламени. Прикурил. Опять прищуривается.

— Ну-с, голубчик, — повторяет генерал, — рассказывайте, сколько хотели ячменя скормить русским свиньям, сколько керосину растранжирили…

Тон генерала не предвещает ничего хорошего. Так фон Таубе обычно разговаривает с теми, кто в его глазах потерял всякое доверие. У Фока вздрагивают коленки. Переступает с ноги на ногу: силится скрыть нервный озноб. Собрался с духом:

— Разрешите, мой генерал…

— Не разрешаю! — Щекастое лицо Таубе багровеет, на скулах, под дряблой кожей, перекатываются круглые желваки. Будто по картечине заложил за щеки генерал, поигрывает ими. Голос срывается на крик: — Утаили зерно, а теперь будете оправдываться? Довольно! Я выбью из вас эти демократические штучки! Тут каждый третий — коммунист. Поэтому к русским у нас совсем иной подход! Мы пришли в Россию уничтожить коммунистов! Надеюсь, вас инструктировали в Берлине перед отправкой сюда?

— Да, мой генерал…

— Почему ж вы отклоняетесь от инструкции? Почему, спрашиваю, заигрываете с покоренными?

Таубе бросает недокуренную сигару в пепельницу, наклоняет свое огрузлое тело вперед. Указательный палец направляет на Фока.

— В Белоруссии одиннадцать миллионов населения. Десять миллионов мы должны истребить, а остальных превратим в рабочий скот! Как выполняете приказ фюрера? Или думаете, что я один буду выполнять? К сожалению, у меня не сто рук, а всего лишь две. Двумя я не смогу истребить десять миллионов!

Он вылез из-за стола, прошелся по ковру до порога, придерживая руками колышущийся рыхлый живот. Шагнул к Фоку, снова щурит ядовитый зрачок.

— Сколько вы расстреляли, господин майор?

— Троих, мой генерал, — сообщает Фок, но видя, как глаза генерала наливаются бешенством, торопливо добавляет: — И одного повесил…

— Всего лишь? Это за три месяца!

Картечины за щеками у генерала распирают кожу. Квадратная челюсть двигается тяжело, будто отлитая из чугуна. В кадыке что-то булькает и сипит. Черные суженные зрачки вцепились в Фока, не отпускают.

Фок качнулся назад, силится оторваться от черных змеиных глаз и — не может.

— За что получил награду? — спрашивает Таубе, жаля колючими зрачками.

Фок молчит, боится обронить слово невпопад.

А скрюченные пальцы генерала уже тянутся к Фоку. Рванули с груди железный крест, шваркнули на стол. Звякнул чернильный прибор бронзовыми крышками. Не успел Фок опомниться, как те же когтистые пальцы сорвали с плеч майорские погоны.

— На фронт! Там научишься убивать… — сипит фон Таубе, задыхаясь от злобы.

Нажал кнопку звонка. У порога бесшумно выросла коренастая фигура адъютанта. Приказал ему:

— В штурмовую роту!

— Яволь! 8

Токует молоток на железной крыше, прищелкивает, торопится…

Попал Саньке под руку старый гвоздь. Клюв у него тощий, ржавчиной изъеденный. Дзумкает, гнется — никак не проклюнет гремучую жесть.

Выпрямляет его Санька на обушке, нацеливает на прежнее место.

Расходился вчера ветер, сорвал с сенец лист жести, швырнул наземь. Ночью дождик подкрался, заплескал сенцы, подмочил гречку в ларе. Сушит ее сейчас бабка Ганна на печке. Сама с собой разговаривает. Как похоронили Санькину мать, с той поры и находит на старуху. Заговаривается…

Голос бабки Ганны отрывистый — то выпорхнет из сенец, то замрет где-то в чулане.

С улицы другие голоса слыхать — сварливые, злобные. И слова все чужие — немецкие.

Санька карабкается по крыше на самый конек, глядит из-за трубы в ту сторону, откуда ветер приносит сердитые выкрики.