Небольшие шустрые птички с черными крылышками распевали свои веселые песни, прыгая по ограде, и парень позавидовал им — вскочить бы, глянуть, что там, в саду! Но глиняный дувал стоял неприступно, а единственный выход был через двор, где сидел кто-то из невольников купца. Пройти там было невозможно — на ночь дверь, подбитая железом, закрывалась и по бокам горело множество светильников.

Даже если пробраться в покои, где там искать Березу? Нигмат, видимо, был прав — только тут, в саду, она будет под присмотром одной-двух служанок, а с ними, женщинами, они справятся.

Стукнула дверь, и в саду послышались негромкие женские голоса. Нигмат, пригнувшись, пополз к дувалу, как кошка, ловко вскарабкался на него в том единственном месте, где молодой, уже зеленый клен мог прикрыть неожиданного гостя ветвями. Алекса наблюдал за ним с удивлением: гибкая фигура молодого мусульманина промелькнула в листве и исчезла, будто растворилась в ней, лишь вздрогнули ветви, но тут же все стало таким, как минуту назад. Только теперь он вспомнил, что на друге была светло-зеленая рубашка — такая же, как листья клена. Нигмат, видимо, лежал на дувале и наблюдал. Вновь послышался женский смех — и из листвы высунулась рука Нигмата, позвала их, жест был предостерегающий, и вдвоем с чернокожим невольником они медленно поползли к стене и в единочасье ловко вскарабкались на нее. Два конца веревки уже были спущены вниз, и Алекса снова удивился — не заметил он никакой веревки у Нигмата, ничего, казалось, не имел тот, кроме острого ножа с тонким лезвием в кожаном футлярчике, украшенном вышивкой и росписью — самаркандец любил носить его повсюду с собой, да меча в ножнах на боку. Такой же меч был и у него, вместе покупали в лавке возле мечети.

Вскарабкавшись на дувал, он увидел двух женщин. Одна из них, толстая, коренастая, накрывала небольшой столик красно-коричневой скатертью, вторая, в длинном зеленом платье и красной бархатной безрукавке, в шапочке с белым пучком перьев, стояла к ним спиной. Нигмат что-то прошептал Юсуфу, тот соскользнул с дувала и начал подкрадываться к служанке; толстощекое лицо ее с насурьмленными черными бровями было заспанным, она зевала, широко открывая рот. Нигмат в это время бесшумно подходил к изящной женщине, и у Алексы будто оборвалось сердце — неужели это его Береза?

Чернокожий невольник, видимо, прекрасно знал, что делать: служанка не успела ойкнуть, как рот ее был плотно забит кляпом. Женщина в зеленом также не успела крикнуть: Нигмат угрожающе шепнул несколько слов, и она застыла на месте, повернувшись к дувалу.

То короткое мгновение, когда Алекса приближался к Березе, он пережил как в страшном сне: незнакомое лицо, с ненатуральными черными бровями, под красной плоской шапочкой дико смотрело на него широко открытыми глазами, которые тоже показались ему черными. Он уже стоял, вглядываясь в нее, как вдруг лицо это изменилось, и знакомые, просветлевшие сразу от невыразимого удивления глаза засветились.

— Это… ты?!

Крик вырвался из ее груди неожиданно, и голос окончательно вернул знакомый облик: черные, нарисованные до переносицы брови, начерненные ресницы уже не мешали ему. И он сказал просто, хоть крик тоже рвался из его груди:

— Это я. За тобой.

Она сначала будто бы не расслышала: глаза жадно бегали по его лицу, фигуре, впивались в его глаза, а руки невольно тянулись вперед, и он заметил, глядя на ее ладони, что они, как и у здешних женщин, буро-коричневатые, окрашенные какой-то растительной краской, от которой — он также бессознательно заметил это и потом восстановил в памяти более отчетливо — порыжели и ее белокурые волосы, заплетенные в тонкие косички, струящиеся по бархатному корсету.

— Нет времени, — коротко и хрипло сказал Нигмат. — Бежим!

Она перевела глаза на Нигмата, потом снова на него, Алексу, и он повторил, будто перевел:

— Я за тобой. Бежим. Домой. Домой!

Тогда она протяжно переспросила:

— Домой?

— Ну да, домой, в Полоцк! К матери! — Он говорил и видел, что глаза ее как бы тускнели, нечто незнакомое просыпалось в них — не то удивление, не то отчаяние.

Алекса схватил ее за руку, повлек за собой, к ограде, где висела веревка, а чернокожий невольник уже успел обвязать и, как неподвижную куклу, поставить у дувала толстую служанку, глаза у которой вращались, будто у пойманного зверя.

Но тут оцепенение сразу покинуло Березу. Она остановилась:

— Мансур!

Он не понял, и тогда она повторила громко, а Нигмат сразу спросил:

— Сын?

Она кивнула головой, и в короткое мгновение Алекса почему-то отметил, что она и Нигмат лучше понимают друг друга.

Она остановилась, вырвала руку, глаза ее расширились, заискрились гневом.

— Нет! Мой дом тут!

— Тут? Твой дом? — ошарашенно переспросил Алекса. — Что ты говоришь? Тут?!

Он с горечью резко крутнул головой. Какой злой дух заколдовал ее, что она говорит?! Однако женщина овладела собой и, хоть руки ее мелко дрожали, ответила ему также гневно:

— Он любит меня! И сына!

— Быстрее! Быстрее! — воскликнул Нигмат. — Оставь ее, она…

Он не успел договорить: прямо в смуглое, тонкое его горло впилась широкая черная стрела с раздвоенным деревянным концом. И, обернувшись в сторону садовой дверцы, Алекса увидел, что по дорожке бегут люди. Еще одна стрела просвистела рядом, он пригнулся и подскочил к Нигмату, краем глаза успев заметить, какими огромными прыжками приближается к дувалу Юсуф.

Алекса подхватил уже безвольное, тяжелое тело друга, бросился тоже к ограде, но не успел добежать до нее и понял, что остается только одно — достойно принять смерть. Нигмат был уже мертв — кровь залила его горло, и Алекса знал, что от такой раны нет спасения. Он опустил тело на зеленую щетку травы, выхватил меч. Знакомое бешенство овладело им, и, ничего не видя вокруг — ни того, как слуги подхватили бесчувственную Березу-Бадию и понесли ее в дом, ни рассеченного надвое Юсуфа, Алекса сражался, наметанным глазом воина замечая близкое лезвие меча, и успевал неуловимым и четким движением выбить из чужих рук тонкий нож, который подбирался к его сердцу. Он знал — недолгой будет эта битва, ему не дадут убежать, — но хотелось смерти достойной, смерти настоящего воина, и он дрался, окровавленный и страшный, пока с глиняного дувала не просвистела тонкая волосяная веревка и не захлестнула горло, сразу оборвав и свет, и мертвое лицо Нигмата с широко открытыми, укоризненными глазами, и красный, уже исчезнувший бархат женского корсета…