Думаю, что четыре литра лесной земляники – уже хорошо, и посуду беру соответственно этой, разумной норме. Итак, собираю...

Летит времечко, ягодка поднимается к горлышку, значит, уже почти три литра есть, да ещё банка литровая с водой про запас имеется. Настроение улучшается. А люди всё же вокруг шмыгают, перекликаются, ну, как бы конкуренты. Пусть себе собирают, пока ягода ещё ничья: не акционирована и не приватизирована, можно сказать, народная ягодка.

Вообще-то разному человеку для счастья разное надо. Кому-то нужно на смене биржевого курса миллиард закарманить; а я сегодня четыре литра земляники наберу, буду возвращаться домой и песенки распевать. А чьё счастье полнокровней – об этом ещё поспорить можно.

Я, когда в лесу промышляю грибы или ягоды, и особенное если день выдаётся удачливым, люблю с такими же как я, промысловиками, словом-другим перекинуться. Ведь в лесу-то, уж поверьте моему опыту, с туесками и корзинками только хорошие люди ходят. Плохие-то, особенно сейчас, по городским каменным трущобам за призрачным счастьем гоняются, и в зелёных чащобах я таких не встречал никогда.

И ещё люблю я не просто поговорить со встречным лесным хорошим людом, а сказать им, труженикам этим, что-нибудь приятное, ну, комплимент какой-нибудь, даже порой польстить немного, похвалить, подбодрить, знаю ведь, что в городе ждут их одни грубости и оскорбления на каждом шагу... Но не подумайте, что я – какой-нибудь записной корыстный льстец. Нет, совсем напротив!

Ни один из моих бывших начальников (а они сейчас все уже, наверное, на пенсии, если живы; книжки читают, может быть, и мою книжку прочтут, если её, конечно, напечатают). Так вот, ни один из моих бывших начальников никогда не скажет, что слышал от меня хоть одно слово льстивое, что я поклонился им когда-нибудь ниже приличной нормы, или забежал вперёд на полусогнутых. Нет, такого не было никогда, что, кстати, весьма их удивляло, так как вокруг всех начальников во все времена столько преданных скрюченных подчинённых постоянно расточают медоточивые пакостные словечки, стараются угодить, упредить желания, что независимый, самостоятельно мыслящий и дающий отпор чиновничьему произволу человек всегда вызывает в них искреннее удивление (это в умных начальниках) или неподдельный гнев (это в других, коих, увы, подавляющее большинство).

Сколько вокруг них всегда вертелось этих партийцев и комсомольцев (теперь уже бывших), помните, как главный комсомолец первому Президенту нашему (тоже не последнему мерзавчику) резанул с трибуны: «Зачем вы (подхалимы то есть) восхваляете так нашего дорогого Президента, ведь он настолько велик, что не нуждается ни в каких восхвалениях...» – И как только бедная русская земля таких говнюков выдерживает!

А порой уйдёт какой-нибудь заводской начальник на пенсию, поскучает дома с ровесницей-бабой немного и бежит от скуки на старую работу вроде бы по делу какому. А там его бывшие–то льстецы и выдвиженцы не то что говорить с ним не изволят, а иногда даже и руки ему, бедолаге, не подадут. Получай, дескать. Своё, а нам паровоз дальше (в тупик то есть) толкать надо. Расстроенный, зайдёт, на всякий случай, ко мне, а я с ним самым сердечным образом обхожусь, как и всегда со всеми простыми, рядовыми сослуживцами обходился. Он удивляется и возмущается одновременно: «Да что ж ты... да мы бы тебя, а не этих сволочей... Ах, как обманули!» А я его успокаиваю: «Ничего, их тоже обманут...» А уж служебная карьера мне всегда безразлична была. Зачем хлопотать и унижаться, если всё равно все выйдут на эту самую пенсию (если доживут, конечно), а потом и вовсе сравняются... во всех правах и обязанностях на этой земле.

Так что простому человеку комплименты говорить можно, здесь корысти никакой нет, одно только желание своим хорошим настроением поделиться. Может этого человека никто в жизни–то ни разу не похвалил, только ругали, выговоры в приказах объявляли и унижали всячески. Да для него простые добрые слова в свой скромный адрес услышать – это же память на всю жизнь!

...Хорошо, работа кипит, уже и горлышко почти наполнилось; надо к опушке подаваться, водички попить из банки, перекусить немного, нацапать ещё и эту банку и домой с ароматной добычей лететь на крыльях.

Перекинулся несколькими приятными словами с двумя девчатами лет этак по семнадцать (Почему-то я особенно с женским полом люблю разговаривать). Одной говорю, приветливо так:

– Ну, молодец, принесёшь я годы домой, наваришь варенья, будешь зимой этим вареньем самых дорогих и желанных гостей угощать (С намёком деликатным то есть).

А она мне:

– Да нет, что вы, это я на продажу. Я вот наберу, а мама завтра возле магазина продаст, что-нибудь купит.

Мне стало немного грустно, но я всё равно решил её ещё немного похвалить.

– А ты, симпатичная барышня, оказывается маме помогаешь. Вот ты какая умница!

(Я иногда молодых девчат «барышнями» называю, сейчас так никто не обращается, а я думаю, что им приятно услышать такое слово; а моя «барышня» и не красавица вовсе, а так, средняя).

Вот она мне отвечает:

– Что вы, мне кажется, – плохая. Я иногда курю потихоньку. – А сама мило так посмеивается.

Двигаюсь я, добирая посудину свою ягодой, к тенистой опушке, а сам думаю: «Да если в наше время девушка говорит, что считает себя плохой, потому что иногда курит... Да это же наполовину святая! Пусть уж ей хотя бы муж хороший достанется. Честное слово, совсем неплохая девчушка!».

Я, признаюсь, страстно люблю настоящую красоту. Не то, чтобы был я какой-нибудь эстет, музыку серьёзную понимал или в живописи разбирался. В музеях, честно скажу, отродясь не бывал. Но когда я брожу по лесам, то иногда не возьмусь обедать в каком-нибудь захламлённом, замусоренном непривлекательном месте. Обязательно нужно мне найти какую-нибудь сказочную полянку, живописный перелесок с приятной для глаза перспективой, с шелестящими где-то неподалёку хлебными полями, петляющей в зарослях речушкой, ну хоть просто с голубым небом, зажатым между разлапистыми ветками. Чтоб не только едой, значит, наслаждаться!