Пока до них не дошла очередь, они втроём заварили чай и пустили кружку по кругу. Ваня почти уже и позабыл прежних сокамерников, они уже только слегка маячили где-то на заднем плане: туманные призраки минувшего. Но появились новые друзья по несчастью со своими измученными и израненными душами. С Жуком они и жили рядом. А один срок на общем режиме тянули вместе. У них были нормальные походно-мужские отношения. А тут сподобились снова встретиться в превратке на вокзале. И каждому на душе стало полегче, что едешь ты уже не один, а втроём, как три русских богатыря.

Ваня сразу превратил ту ситуацию в шутку, и их раскатистый смех звучал по всему коридору. Они веселились и юморили, зная, что им ничего не изменить в своих судьбах, зная, что ты – Никто, и звать тебя Никак, ты просто тень, спустившаяся в Ад за жизненным опытом. Но их весёлый смех заражал и других зеков. Им уже не был так страшен зловещий Омск. Они открыто смеялись прямо в лицо предстоящей Судьбе и неизбежной смерти. У них не было преувеличенного чувства собственной значимости, и они не были уже так сосредоточены на мыслях о своём будущем. Их угрюмые лица прояснялись и даже растягивались в невольных улыбках. Глядя на этих трёх богатырей, отправляющихся на чужбину, вся превратка дружно смеялась над очередной несуразностью: «Хмурый, гнутый, и, конечно, ебанутый».

Вскоре шмон закончился, и наших друзей вместе с остальным этапом погрузили в автозаки (это такие специальные машины для этапирования заключённых). Под общий гогот в тесноте и давке покидали они родную пересыльную тюрьму. Ваня долго ещё будет вспоминать потом её родные уральские стены…

Погрузка в вагоны прошла на удивление легко и быстро. Только дикий собачий лай провожал в дорогу омский этап. Никому не хотелось уезжать, но в такой ситуации ничего поделать и перевернуть колесу Судьбы невозможно. После очередного обыска забитые до отказа вагоны тронулись в Сибирь.

В дороге, под ритмичный перестук колёс, свободная мысль уносится всё дальше и дальше в неизведанное. Человеку кажется, что он проникает ей повсюду, и ему открывается будущее. Но в этом будущем для этапника мало хорошего. Его ждут тяжёлые испытания и, ещё неизвестно, вернётся ли он домой или навсегда останется там, в чужой земле. Но тщедушный лучик надежды всё же теплится в душе у каждого: всё будет хорошо. Всё пройдёт. Всё закончится. Надо собрать волю в кулак и держаться, несмотря ни на что. Прожить свою жизнь до конца. Ведь именно она – главная человеческая ценность.

Все, кто ехал дальше Омска, откровенно сочувствовали новоиспечённым омским каторжникам, всячески старались их поддержать. Уже одно это наводило на всякие дурные предчувствия. Но наш Ваня по жизни был реалистом: будь, что будет, а там посмотрим.

Пока они ехали, Бенди и Жук, под равномерный стук колёс рассказали Ване про свои незаметно пролетевшие жизни. Они даже не ложились спать (да и некуда было: всё пространство забито дремлющим народом). В эти незабываемые часы и минуты им даже казалось, что они каким-то загадочным образом ощущают тайну бытия, которой мы, вольные люди, просто не видим за повседневными заботами. А в таких условиях чувства обостряются до такого предела, что простые зеки начинают понимать: что и почему, и, главное, для чего. Но изменить-то ничего невозможно. Человек даже с жизнью своей расстаться не может, даже если он этого сильно хочет. Придётся идти весь предстоящий путь до конца.

Вот и приехали в Омск, который теперь станет их новым и, как они надеялись, гостеприимным домом.

Местный конвой, в отличие от челябинского, сразу начал орать по-сумасшедшему. И даже конвойные-то были очень похожи на своих неумолкающих собак. В глазах – пустота, никаких человеческих эмоций. Всё как у хорошо дрессированных собак: есть, спать, работать и рвать этих проклятых зеков.

Интересно, а какие они дома, в быту, со своей семьёй?! Такая нервная работёнка ведь много сил отнимает. Но у каждого – свой крест. Кому-то, может быть, даже нравится гавкать по-собачьи всю свою жизнь. Да, поменяться с ними местами Ваня не согласился бы ни за какие деньги. Он нёс на горбу свой крест, а чужих ему не надо.

В воронке кто-то попытался заговорить, но резкий голос, не терпящий возражений, оборвал попытку разговора.

– Хоть одна мразь закурит или заговорит, на тюрьме вспотеет! Поняли?

Молчание стало ответом на этот вопрос. Всё понятно, куда приехали. Плохо придётся тому, у кого завышена самооценка. Он может сразу нарваться на гранату. А может, эти вертухаи специально провоцировали народ, чтобы сразу выявить непокорных и принять свои меры? У омских конвойных в глазах полыхал резкий огонёк садизма. А может это только какое-то врождённое свойство? И Ваня подумал, что не могут же все быть садистами. Он ещё верил, что везде есть люди. Надо только уметь их найти и разглядеть в лающей толпе неизлечимых садистов.

Обличье тюрьмы – это холодный и презрительный оскал Мёртвого дома, ненавидящего всё живое и независимое. Ваня сразу вспомнил, что слова Ад и Администрация – одного корня. Человеку, замурованному в тюремных стенах, даже собственная жизнь кажется такой никчёмной, как будто бы он сам уже, как личность, не существует, а что-то другое, похожее на живой труп, пока ещё движется и совершает какие-то бессмысленные действия.

Ваня утешал себя тем, что срок у него – небольшой. А вот тем, кто приезжал в омское чистилище с большими сроками, первое время было вообще невыносимо. Сразу начиналось интенсивное «лечение души». А как у нас заблудшие души лечатся? – через болезни, через скорби, через страдание и смерть.