Марианна вопросительно подняла брови, но Оливье только состроил мину, означающую “не знаю”. Параллельно он повторял: “Ок… Ок… не совсем понял. А… Говори помедленней. Ты уверен? Нда, угу, передам. Не уверен, что это хорошая идея. Ок… Пока”.

Он взглянул на экран, убедился, что связь прервана, и протянул телефон Марианне.

– Ну что?!

– Схожу отолью и расскажу.

– Ну нет! – воскликнула Марго. – Сожмешь свой мочевой пузырь и расскажешь.

Оливье встал:

– Простите, но мне в самом деле надо.

Он зашел в кафе, а они в отчаянии уставились друг на друга.

– Какой говнюк, только бы внимание к себе привлечь.

– Смешно, единственный из нас троих не блогер, а ведет себя как attention whore [8] .

Оливье вернулся и сел с блаженной улыбкой, разозлившей девушек.

– Ну вот, попробую объяснить. Готье очень расстроен. Я не совсем понял, про что он говорит. Сказал, что охренел от пиццы.

– …От пиццы?

– Ага. Все повторял: “Скажи ей, чтобы прекратила, это домогательство, все эти пиццы, и оскорбления, я в суд подам”.

– Погоди, я что-то не догоняю. Он на кого в суд подавать собрался?

– Э-э… да на тебя, по-моему. За домогательство. За то, что ты преследуешь его пиццами.

– Вашу мать, зачем я тебе дала ответить?! Какую-то ты фигню порешь. Что еще за лажа?

Марго наклонилась к Марианне и шепнула ей:

– Давай купим ему слуховой аппарат, – потом повернулась к Оливье и произнесла очень громко и отчетливо: – ТЫ УВЕРЕН, ЧТО ОН ГОВОРИЛ ПРО ПИЦЦУ, ПАПОЧКА?

Оливье надулся:

– Я пока еще не спятил. Он ясно сказал, что охренел от пиццы. Хочет, чтобы ты завязала с пиццами и оскорблениями. Уверен, что ты буйнопомешанная, хочет тебя видеть и сказать тебе это в лицо.

– Чего? – скривилась Марианна. – Мы встретимся и будем говорить про “Четыре сыра” и “Маргариту”? Это же полная хрень.

Ее мобильник зазвонил снова. Сообщение от Готье:

– Так, и что я делаю?

– Скажи “ок”, – решительно заявила Марго. – Если он в Париже, пусть идет сюда, в кафе. Мы с Оливье пересядем за другой стол. Пусть расскажет про свою аллергию на пиццу, по крайней мере, не будешь целыми днями голову ломать, а если что – поскольку он явно спятил, – мы будем рядом и вмешаемся.

План действий выглядел вполне приемлемым, хотя Марианна предпочла бы получше подготовиться к встрече. Они не виделись с момента разрыва, и она представляла себе, что в тот день, когда они неизбежно встретятся снова, она будет причесана, накрашена, в глубоком декольте. А теперь ее застали врасплох, в пуловере, джинсах, кедах и с пучком. С другой стороны, может, это его растрогает, пробудит воспоминания об их былой близости… К тому же она не могла устоять перед перспективой через полчаса увидеть его, прямо здесь. Два месяца она была полностью от него отрезана и теперь поняла, что ей до смерти хочется смотреть на него, слушать его, вдыхать его запах, даром что два дня назад ей до смерти хотелось накормить его дерьмом. Со временем ее ярость улеглась по одной простой причине: какая-то частичка ее души не сомневалась, что он здесь ни при чем. Наверняка появление видео в интернете имело какое-то разумное объяснение, которое обелит Готье. Как часто бывает в конце романа, в ее памяти всплывало начало их связи. Их взрывы хохота. Чувство, что они заодно. Убеждение, что они вдвоем противостоят всему остальному миру. Естественно, ее память старательно обходила стороной эсэмэски, которые она втихаря слала из туалета любовнику в те вечера, когда они вдвоем дохли со скуки перед телевизором, а не занимались любовью.

Готье написал, что будет через двадцать минут. Это укрепило для Марианны презумпцию его невиновности. Следуя всецело декартовой логике, если он в Париже, значит, в Бурганёфе его нет. Lutetiam sum ergo non Bourganeufam sum.

Оливье и Марго перетащили свои пожитки за столик в глубине террасы, в плохо освещенном уголке; кучка хихикающих девиц внимательно следила за их перемещением.

Когда Марианна издали увидела Готье, с его быстрой походкой и кривыми ногами, она сперва подумала, что у нее остановится сердце. Потом поняла, что не может без него жить. Но когда он подошел поближе и фонарь осветил его лицо, эта уверенность сменилась предчувствием, что у него на сей счет другое мнение. Вид у него был абсолютно взбешенный. Под глазами жуткие круги, лицо мертвенно-бледное, глаза сверкают, черты осунувшиеся. Похоже, подтверждалась идея, что он спятил и намерен скорее зарезать Марианну, чем жениться на ней. Она присмотрелась к его рукам и с облегчением убедилась, что ножа в них нет.

Он бросил “привет” и уселся напротив.

Он был помятый и встрепанный, но она находила, что он красив.

Он был тремя годами ее жизни.

Больше всего на свете ей хотелось стереть последние полгода.

Она робко спросила: “Как дела?” – чем, похоже, вызвала у него приступ желчи.

– А как по-твоему, мадам чокнутая? Плохи дела. Я перестал спать. Я ничего не могу делать. Довольна? Горда собой? Ты этого хотела?

Марианна сжалась в комок. Она была не большой любительницей ссор.

– Я… вообще-то я не очень понимаю, о чем ты. Я ничего не сделала.

– Да неужели? Не хочешь сознаться в своей мелкой жалкой мести? Не удивляюсь, ты вообще никогда в жизни ни за что не желала отвечать. Мало того, что наставила мне рога, как мудаку, так теперь еще позволяешь себе калечить мне жизнь? Да как ты смеешь, МАТЬ ТВОЮ, СО МНОЙ ТАК ОБРАЩАТЬСЯ? КАК? Может, объяснишь?

В полном соответствии с непреложным законом, согласно которому парижские официанты всегда прерывают разговор в самый неподходящий момент, официантка подошла принять заказ. Готье спросил пива. Официантка повернулась к Марианне, та пожала плечами и в конце концов произнесла дрожащим голосом: “Бокал белого, спасибо”.