Катерина улыбнулась, в ее больших глазах вспыхнули любопытные огоньки. «Придет», — подумал Пугачев.

— Нет, я не боюсь одна. А коли и боялась бы, куда деваться?

В это время на островке в кустах защелкал соловей. Сердце Пугачева облилось истомой. Взор его приковался к губам Катерины — губы улыбчивые, сочные, ему захотелось поцеловать их.

Карп Степанович отрезал два ломтя хлеба, положил на них большой кусок белуги, подал женщине.

— Ну-ка, Катеринушка, покушай. Поберечь тебя некому, одна ты.

— Спасибо, — сказала Катерина. — Я домой снесу. Соседка наша, тетка Лукерья, в бедности мается, с ней поделюсь.

Катерина встала, зачерпнула воды, взяла рыбу, попрощалась и пошла.

— Ой, бедно, бедно живет народишко, — вздохнув, сказал рыбий человек.

— Наше село приписано к Авзяно-Петровскому дворянина Евдокима Демидова заводу. И земская контора при селе. Почитай, всех мужиков на завод угоняют. От мала до велика. Кто уголья жжет, кто руду копает. Голод, холод, мокреть, а жрать втридорога у конторы заводской надо купить, а заработок — грошики. С голоду пухнут, мрут. А спину гнут с зари до темна, и поспать недосуг. Бунтуют, а толку нет, в бега бегут, да ловят их. Ой, горемышная на заводах жизнь.

— Тьфу ты! — с сердцем плюнул Пугачев. — Под барами крестьянству худо, на заводах того гаже… А где же хорошо-то?

— В могиле, — подумав, ответил рыбий человек.

Семибратов увел лошадей в ночное. Пугачев завалился спать на причаленном к берегу дегтярном суденышке: товар караулить надо. Лежал, в небо глядел, ночь была белая, звезд в небе не было.

Вот всплеск весла по воде. Пугачев чуть привстал. В блеклом мареве совсем близко от него лодка плывет.

— Катерина, — тихо позвал он и поднялся. — Посади меня в лодочку. Не заспалось тебе, что ли? Соловьев, что ли, плывешь слушать?

— Плыву соловьев слушать. Да плакать. Садись, цыганок.

И вот они в два весла подплывают молча к соловьиному острову.

Малиной, земляникой пахнет, сладостный дух стоит, дикие утки в зарослях крякают. Пугачев взволновался: видит лицо побледневшее, видит губы улыбчивые, но голубые глаза ее печальны, слезы в глазах.

— Пошто же тебе плакать? Ты такая пригоженькая… — дрогнув сердцем, сказал Пугачев.

— О муже плачу, о хозяине. Умер хозяин. Убили его… На заводе солдаты застрелили, как бунт был. Одна я… — весло упало из рук ее, и слезы стали падать в колени. Она в стареньком опрятном сарафане, с медными, как бубенчики, пуговками.

Лодка стояла в кустах. Пугачев молчал. Она вытерла слезы рукавом полотняной рубахи, сказала:

— Жалко шибко его… Во снях вижу. Все приходит ко мне, говорит-говорит, наговориться не может. Иным часом страшно… Боюсь. И жизнь не мила… Камень бы, да в воду.

— Мертвого с погоста не вернуть, — сказал Пугачев, отламывая кудрявую ветвь талинки. — Потужишь да забудешь. Замуж выйдешь.

— А кто меня возьмет? — она опустила голову, и губы ее задергались. — Парней у нас нет ладных, кто поздоровше, на завод гонят. Мозгляки одни на селе. Да так думаю: хозяина-то мне и не забыть вовеки.

— За-а-будешь, — протянул Пугачев и погладил руку Катерины. — Я тебя, Катеринушка, и взял бы в женки, да…

— Ну так что? Бери…

— Горе мое — женатик я. Врать не стану. И детки есть… Двоечка.

— Счастливая твоя жена, — вздохнула Катерина.

— Она-то счастливая, да я-то несчастный. До баб гораздо охоч. Сердце у меня что ни на есть блудливое.

Катерина долго молчала. Она боялась поднять свой взор на чернявого.

Он тоже молчал, он слушал соловьиные трели, и сердце его, как на качелях, стало качаться от Камы к родному Дону, где также в эту пору от земли до неба соловьиная ночь стоит.

Катерина прошептала:

— Ребеночек был у меня, сыночек. Петюнькой звать. Жил годик, а тут бог прибрал. Горевала я, жалко было в могилу-то свою кровушку тащить, — она поникла головой, скрестила руки, и снова из глаз ее закапали слезы. — И пошто бог покарал меня, пошто мужа с сынком прибрал к себе?

— Еще родишь, — сказал Пугачев, — этому горю трохи-трохи помочь можно, а слезы лить нечего… Кто собирается избу рубить, не плачет, а бревна возит. Горе твое, говорю, поправимое.

Катерина вздохнула, подняла на Пугачева глаза, хотела улыбнуться, но губы ее вновь задрожали, задергались.

Пугачев схватил Катерину и с такой силой трижды поцеловал ее в мокрые глаза, в щеки, в закричавший рот, что лодка заколыхалась, и серый соловей, похожий на большого воробья, выпорхнув из ближнего куста, перелетел подальше.

Она оттолкнула Пугачева, с милым укором сказала:

— Какие казаки охальные, в чужих садах норовят малину рвать.

Пугачев вытер губы, подморгнул ей и захохотал негромко.

Она взяла корзину, подтянула за таловый куст лодку к берегу и вылезла на островок.