Ощущение это засело во мне накрепко, и сколько бы ни прочел я с тех пор фантастических романов о машинах времени, я-то знаю: только как щепка по течению. Ни быстрей, ни медленней. Ни вперед, ни назад. Только вместе.

И ведь если бы машина времени была возможна, я ее уже тогда изобрел бы. Так мне она была нужна. Ведь у меня темнело в глазах, когда, сидя в кресле, Исидора Викторовна закидывала ногу на ногу, и ее чулки с сухим потрескиванием терлись друг о друга. От одного звука этого.

Но стоило ей взглянуть на меня, стоило заговорить и наваждение уходило. Исидора Викторовна была умна, ее рассказы всегда неожиданны и бесконечно интересны, а человечек я был любознательный и уже тогда умудренный многими книгами («многими» — это, конечно, для моих 10–12 лет)… Словом, и этот фокус я разгадал довольно быстро: интеллект убивает чувственность. Или, во всяком случае, приглушает, оттесняет ее на второй план. Так что, когда я встретил эту мысль в каком-то романе (у Бальзака, кажется), она оказалось для меня уже не новостью.

Чтобы так получилось, нужны были две вещи: чтобы Исидора Викторовна обладала интеллектом и чтобы я способен был им увлекаться.

Я был способен. А Исидора Викторовна обладала. Так страсти по Геннадию и разыгрывались в неопасных для общества формах.

Я бывал у Комоловых то чаще, то реже. Исидора Викторовна также отнюдь не была у них постоянной гостьей (еще была жива мать Коли, Антонина Викторовна, а две сестры отличались друг от друга так, как могут отличаться только две сестры: и внешне, и внутренне, и как угодно). Так я взрослел на стороне, увлекался то математикой, то химией, то бегом по пересеченной местности (да мало ли чем — всегда я был чем-то увлечен), так я и вырос, и задубел, и теперь уже ничто меня не изменит. И для меня навсегда уже недоступным останется тот круг и те люди…

А вот Коля проник. Исидора Викторовна следила за его чтением, Исидора Викторовна два года говорила с ним только по-французски, а потом два года по-немецки, Исидора Викторовна водила его по воскресеньям на детские утренние концерты в Большой зал консерватории, и в 3ал Чайковского, и в Училище имени Гнесиных. И что важнее всего, она часто брала его к своим знакомым и друзьям. И просто гуляла с ним. И дарила ему роскошные репродукции. И…

Умнее он от этого не стал. Стандартный, развитый мэн. С отличной, загодя полученной подготовкой. Да и я, впрочем, тоже зря времени не терял.

Разделило нас не это. Разделило то, чем я не обладал совсем (антиобладал, обладал противоположным) и что у Коли было, но, наверное, наполовину, наверное, не в той степени, как хотелось бы Исидоре Викторовне.

Этот круг людей для меня непроницаем: от века н доныне. Я ясно чувствую, что их объединяет, но это чувство трудно назвать. Во всяком случае, не должность или любые иные, явно измеримые успехи. Какой-нибудь безвестный журналист — свой, а литературный метр, крупный ученый, не говоря уж о кумирах современности — эстрадных звездах и спортивных знаменитостях, — зачастую и не подозревают о существовании этого круга. А если изредка они случайно и попадают в него, то мягко, но неотвратимо выталкиваются обратно. Так ничего и не поняв.

Я оригинал. Я занимаю серединное положение. Я вижу этот круг, всегда ясно чувствую, когда попадаю в него, но остаться внутри не могу. Они никогда не торопятся говорить о главном, а это не мой стиль. Они придают смысл решительно всему и могут о какой-нибудь мелочи (на мой взгляд, мелочи) говорить долго и серьезно. И как-то так потом поворачивается, что так и надо было, что это не было потерей времени, пустым разговором. Что-то, что казалось в тот момент главным, каким-то образом прямо зависело и вытекало именно из тех вроде бы незначащих вещей, о которых и говорили.

Я люблю прямой и логичный разговор. Тут я не слаб.

В этом же кругу такая манера выглядит чем-то варварским. Они умеют извлекать нужные мысли из каких-то витиеватых, ажурных соображений. Здесь все насквозь символично. Решительно все. Заговори я, к примеру, о. развитии электронной техники, выскажи все, что, мне кажется, нужно делать в этом направлении, — в ответ я могу услышать что-нибудь этакое: «А вы слыхали, институт-то дают Бенедикту Лаврентьевичу, а не Серафиму Михалычу». Вот и понимай как знаешь. А все вокруг понимают. Для всех вокруг фраза сия заключает в себе: ничуть не меньше информации о развитии электронной техники, чем моя чуть ли ни получасовая речь.

И ведь именно понимание. Именно серьезные, умные, толковые люди вокруг. Если бы просто сплетники, т и говорить не о чем было бы. Нет, это стиль мышления такой. И больше: стиль жизни.

Знал я о ней немного. Не люблю я выспрашивать, да и было у нас с Колей множество своих разговоров, и затей, и проектов всяких — хоть отбавляй. Так что родственников мы особо не обсуждали, даже таких выдающихся, кан Исидора Викторовна.

Знал я, что до войны жила она в Крыму, где служил ее муж, полковник авиации, молодой и красивый романтик. (Так донесло до Коли семейное предание.) То же предание гласило, что с первой он познакомился с Антониной и вроде бы дело у них шло к расписке. Но когда Антонина привела его в дом показать родственникам, он увидел Исидору… Через два месяца он получил назначение в Крым, и Исидора Викторовна покинула отчий дом. Через полтора года он погиб. Погиб у нее на глазах. Жена поехала вместе с мужем на аэродром — посмотреть, как он летает. Предстоял простой тренировочный полет. Тренировочный полет при идеальной летной погоде. «От винта-а!» — и вот перед крыльями возникли два серебристо-пульсирующих диска вращающихся пропеллеров. Предстоял самый простой полет при идеальных условиях. А в самолете сидел не новичок — ас.

Но в следующее мгновение самолет страшно завибрировал. Затем раздался взрыв, и самолет превратился в факел. Сгорело все, что могло сгореть.

После войны Исидора Викторовна жила в Москве, преподавала в детской музыкальной школе по классу фортепиано. Второй раз была замужем и неудачно. По крайней мере, так можно было судить по сроку: от второго мужа она ушла через год. Ни имени его (какой-то ученый, и даже какой-то крупный ученый), ни причины развода семейное предание не сохранило. Не упоминало, вернее.