Тут-то Дюк Степанович и показал себя. Прянул его конь, единым махом на тот берег Пучая перескочил, развернулся, - и обратно. Нагнулся Дюк на пути возвратном, выхватил утопающего, с конем вместе, - и к ногам княжеским швырнул. Конь вскочил - и в сторону, глянул зло Дюк на соперника поверженного, соскочил, потянулась к мечу рука.

Глядит Илья - негоже выйти может, потому как князь бровью не повел. Чего ему вмешиваться - уговор есть уговор.

– Охолони, Дюк Степанович!
– крикнул так, чтоб услышал.
– Не обнажай меча!.. Не губи Чурилу!.. Не добыть тебе ни славы ни чести, коли поверженного супротивника из-за пустяка жизни лишишь!..

Обернулся на голос князь, обернулся Дюк, а Илья уже рядом. Тоже спешился. Положил руку Дюку на плечо, а тот меч уже до половины вытащил.

– Прежде ты моего совета просил, а нонче совет мой непрошенным будет. Не вами слова обидные сказаны были, хмель за вас речи вел. Он и посейчас в голове играет, разум застит. Не делай того, о чем пожалеешь горько. Таков мой совет, а там - поступай, как сердце велит.

Склонил Дюк голову, еле-еле пальцы разжал. Стукнул меч обратно в ножны.

Тяжко, ох как тяжко посмотрел на Илью князь. Только тому не до него сейчас. Сели они с Дюком в седла, прочь подались, к шатру.

Молчал Дюк всю дорогу. До самого шатра. А как добрались, даже спешиваться не стал.

– Не учествовали добра молодца, - молвил, на Илью глядючи.
– Не такого приема ждал я в Киеве. Благодарствую, Илья Иванович, за привет да за совет. Не останусь я здесь, не буду искать дружины княжеской. К себе вернусь. Коли объявится во мне нужда, посылай весточку, в наших краях окажешься - не минуй двора моего, сочту то за обиду великую. Прощай.

Не успел Дюк с глаз скрыться, гонец к Илье подлетел. Требует его к себе князь киевский. Ишь ты, требует. Прежде звать велел... Отчего только на берегу не сказался, чего надобно?.. Хотел было у гонца спросить, а тот уж развернулся да прочь подался. Клячу свою нахлестывает... Тоже, гонца прислал, самого ледащего, небось, выискал... Добро, князюшка...

В Киеве все, как обычно, даром что весь город поутру на Пучай бегал. Так, похохатывают кое-где, ан не разбрешь, отчего зубоскалят. То ли над Чурилою, то ли еще от чего. Вон еще голи бредут. Вот ведь жизнь - не сеют, не жнут, кто чего подаст - тем и рады. Как дома питейные при дворах гостиных стали ставить - все туда несут. Никогда прежде не задумывался, отчего так? Отчего, коли жизнью обижены, не помощи ищут, - во хмелю горе топят? Нешто земли мало, нешто оскудела она людьми добрыми? Вон их, ватага какая. На деревеньку махонькую наберется.

Вожак ихний к Илье подступился.

– Не порадеешь ли, добрый молодец, сирым да убогим? Нужда у нас по жизни великая, бьет нас, что градом; иному солнышком светит, а нам все больше стужею...

Он продолжал тянуть еще что-то, жалостным голосом, но Илья уже не слушал. Сорвал с пояса калиту, бросил вожаку.

– Пейте-гуляйте, люди сирые да убогие. Не мне вас судить, не я ваш князь. Был бы я вашим князем...

Тронул коня, и подался дальше.

Князь сидел на троне, один. Столы и лавки были непривычно голыми. Заслышав шаги, поднял голову, глянул грозно.

– Хотел я, Илья, об одном с тобой перемолвиться, ан придется и о другом. Отвечай прямо: признаешь ли меня князем над собою? Готов ли отступиться от старого, по-новому жить, как я велю?

– Одному князю быть надобно, иначе раздор приключится, а от раздора того - погибель земле нашей. О другом - негоже мне от заветов дедов-прадедов отступаться. Они, чай, не дурнее нас были, коли землю нашу нам такой, какая есть, оставили. Могучей, вольной, какой нигде более под солнцем не сыщешь...

– Одному, говоришь?
– перебил князь.
– Так ли одному? Не ты ли голям золото бросил со словами дерзкими?..

Да неужто у князя везде уши имеются?

– На место мое мнишь? Поперек княжеского слова идти желаешь? Правду сказал: не быть двум князьям в земле нашей. Сам в поруб пойдешь, али под руки свести?..

В мгновение ока облетела Киев весть недобрая - князь самого Илью Ивановича велел в оковы заковать да в поруб глубокий бросить. Притих город, грозу ожидаючи. Если и переговаривались где, так шепотком и с оглядкою, не ровен час известно станет... Против слова княжеского никому идти неохота. Научил князь, рукой тяжелою, как волю его не исполнять. Помнили, как дружинники киевлян в Славутич загнали. Зачем - толком не поняли, а вот как загоняли - про то память вовек жива будет. Те, кто шептали, будто за народ Илья Иванович заступился, делись куда-то, даже весточки опосля себя не оставили, где искать. Ну а коли даже не по совести князь поступил - делать-то что? Илья, небось, не один в дружине богатырской был. Где ж его товарищи верные? Почто не вступились? А раз им дела нету, так мне и тем более. Моя хата с краю. Глядишь, не сегодня-завтра князь с Ильей опять помирятся, только мне от этого не легче будет, коли я сейчас язык распущу.

Подумали киевляне, подумали, и порешили про себя, каждый по отдельности и все вместе, что размолвка скоро забудется, замирятся, и все будет по-прежнему. Ан на сердце все равно осталось, в самой его глубине, - не будет больше по-прежнему.

Вернулась жизнь в прежнее русло, - в прежнее, да не в прежнее. Словно дымкой какой подернулась. Говорят иногда про кого: не испугался, а так, приужахнулся. Вот и здесь - поприугасла. Молва же, ее, коли явилась на свет белый, обратно не загонишь. Летит, окаянная, быстрее быстрого, от одного встречного-поперечного к другому. И ладно бы, до товарищей Ильи долетела, да и крылышки сложила. Нет, она и за море подалась. Ей все равно, были б уши. До самого царя Салтана доскакала, к радости его великой. Вот и дождался часа заветного. Хватит Киеву безданно жить. Заодно посчитаться кое с кем надобно. И за море Хвалынское, и за Костянтин-град. Ну, с последним сам счеты сведу, а с Киевом есть кому посчитаться. Никак ханы степные к согласию не придут, кто из них главнее? Это дело поправимое. Надо только с умом взяться, ино золотом, а ино и зельем... Пройдет мало времени - глядишь, вот уже и главный определился, и степняков своих поведет, куда царь Салтан скажет, за помощь оказанную. Подумано - так и сделано. Полетели с бедою вороны черные на Лукоморье...