А Илья стоит себе спокойненько, голову склонивши, в небо чистое поглядывает, будто и не причем. Едва посланные с конями совладали, напустились на него. Бранят, на чем свет стоит. А упавший поднялся тем временем, ничего не понимает. Крутит булаву за рукоять, мало дыру в земле не выкрутил, поднять же - никак. Бросил наконец.

– Да ну его, - сказал беззлобно.
– Этакая-то тяжесть небось одному Святогору под силу. Забирай.
– И товарищам своим.
– Из наших, должно быть. Экую дурь учинил. Степняку в жизнь не додуматься. Стало быть, не врал, про Бугу-то?
– Это он опять Илье.

– Про Бугу не врал, - Илья подошел, поднял булаву, - про блины врал. Случаем я на степняков вышел. Попал на пепелище, что от селения осталось, мне там один погорелец рассказал малость, как все было. Разгорелось ретивое, решил поквитаться, и в засаду угодил. Обманули они меня. Ну, а как здесь оказался, потешиться решили, отдать аслану своему на растерзание. Пришлось согласиться, сами видели, сколько их... Только уговором поставил, чтоб пока не одолеет меня Буга ихний, город в покое оставили... Ну, и еще кое-чего...

– Вон оно как...
– раздумчиво протянул горожанин.
– Так ты, значица...

Илья пожал плечами.

– Ну да, как-то так...

– Выходит, в долгу мы перед тобой...

– С чего бы это?
– опешил Илья.

– С того, про что ты умолчал. Выходит, это из-за тебя степняки осаду сняли... Выходит, это ты город наш от разорения спас...
– в упор глядя на Илью, очень медленно произнес горожанин и вдруг, сорвав с себя шелом, поясно поклонился.

– Да ты что, что ты!
– подскочил к нему Илья, ухватил за плечи, приподнял и прижал к груди.
– Не тебе мне, а мне вам в пояс кланяться надобно. Не за себя вы стояли-держались тут, за всю землю нашу, матушку. Не пустили дальше ворога лютого, разорителя хищного...

Видя такое дело, и остальные спешились. Зовут Илью в город, спасителем величают, как ни отнекивается. Мало не насильно повели. А на стенах дивуются, не поймут, чего и подумать: то ли приветили незнакомого приветом особым, то ли повязали.

Дошли до ворот, те распахнулись во всю ширь; слова еще не было молвлено, а уж понеслась мысью по домам-теремам весть радостная, разрастаясь толками да небылицами, что прознал про беду ихнюю князь стольнокиевский, выслал им на помощь богатыря сильномогучего, самому Святогору под стать. Те, кто на стенах, мол, сами видали, как подъехал он ко силушке великоей, что город взаперти держала, как он стал-то эту силушку великую конем топтать да копьем колоть, а и побил он эту силушку великую, смертным боем всю, до единого, всего за два дня и две ночи. И хотя не так все было на самом деле, а только попробуй кто поперек слово сказать - хорошо, ежели просто на смех поднимут, так ведь могут и трепку задать. Нашел время, когда с правдой своей сунуться, да и неправда это, коли все вокруг в один голос иное поют. Еще и про то вспомнили, как прежде богатыря оборону держали. Тут каждый, даже из тех, кто носа высунуть не посмел, припоминал, как выходил за стены, как летели влево вправо враги поверженные, от одного вида его устрашающего, не токмо что от "ка-ак размахнулся, да ка-ак дал..." Ну, богатырь, оно, конечно, тоже помог, не без этого... Но - потом...

Разойдутся-разлетятся вскоре по всей земле великой, от края до края, песни народные про победу великую, смешаются в них правда и вымысел, но разве в этом главное? Главное - оно ведь в том, что сдюжили, что одолели ворога, пример подали внукам-правнукам, а остальное - так себе, случаем приплелось.

И такая радость в городе, через стены выплескивается. Зовут Илью к себе старшим над дружиною. Кому ж, как не ему, во главе ратников стоять, которые хоть завтра походом, - гнать степняков за горы высокие, моря глубокие...

– Ай же ты, удалый, добрый молодец! Ты бери-ка у нас злато-серебро, и бери-ка у нас скатный жемчуг, и живи у нас, во городе Чернигове, и слыви у нас воеводою. Будем мы тебя поить-кормить: вином-то поить тебя допьяна, хлебом-солью кормить тебя досыта, а денег давать тебе до-люби...

В общем, душа нараспашку. Коли любовь - так до исподнего. Как ни отнекивался, не слушают. С таким-то богатырем, да с таким-то народом, мы не токмо что степь погоним, мы самым главным городом станем, куда там Киеву!.. Не знал, как и выкрутиться, пока случаем на корку черствую не наткнулся, погорельцем данную. Он ее из сумы достал, тряпицей обернул и поближе к сердцу пристроил. И как-то она все знать о себе не давала, а тут рукой повел, мешает что-то.

Улучил минуту, отвел в сторонку Сороку, - так горожанина звали, что его под стенами допрашивал; он с той поры чуть не первым лицом в городе стал, - да и рассказал ему о встрече той.

– Понимаешь теперь, почему не надо мне ни злата-серебра, ни скатного жемчуга, почему не жить во городе Чернигове, и не слыть у вас воеводою? Не просто так в Киев спешу. Задумка у меня есть, чтоб собрались в дружине киевской все богатыри со всех концов земли нашей, чтоб встали они заедино не только за Киев с Черниговом. И то пойми, негоже нам промеж себя собачиться, который город набольший. Коль не станем в ладу жить, погибель нам всем скорая. Не от одного ворога, так от другого, - была бы шея, а хомут найдется. Держи вот, - Илья разломил корку надвое, одну половину протянул Сороке, вторую сунул в рот.
– Врать не буду, не знаю, как меня в Киеве примут, а только как вспомню, сколькими пожарищами степняки путь свой до Чернигова отметили, все внутри переворачивается. Не усидеть мне у вас...
– Вздохнул. Потом спросил: - Дорогу покажешь?

Сорока медленно жевал корку. Мотнул головой, словно отгоняя что-то, кивнул.

– Ты, Илья, не серчай, но коли народ тебя просит, так и быть бы по сему, такова моя думка. Но тебя, видно, и на цепях не удержать. И на том спасибо, что выручил. Коли сбудется твоя задумка, исполать тебе, а коли нет... Обидишь ты народ отказом своим, сильно обидишь, в другой раз не позовут... А дорога... Не одна тут дорога, целых две. Одна - прямоезжая, верст двести, говорят; другая, окольная, и не сосчитать, сколько. Тебе какую?