– А как ты думаешь? Ты только представь, она приходит домой и говорит: «Привет мама! Я сбежала из дурдома! Со мной все хорошо, за исключением того, что я вампир!». Сразу же после этого она поедет назад. Придется всем нам потерпеть друг друга какое-то время.

Огромные и тяжелые шторы темно-зеленого цвета грузно спускались на пол. Между ними виднелись стены, цвет которых тоже отдавал в зелень. Гигантский зал с широкими креслами и круглыми столиками между ними. Каждый стол был покрыт скатертью из плотного материала, с рисунком, который производил галлюциногенный эффект. Казалось, что все кружки и квадраты на ней постоянно двигались. Долго смотреть на этот узор было просто невозможно. Глаза уставали практически мгновенно, как грудные дети, и сразу же пытались закрыться, без разрешения мозга.

Промежутки стен, между высокими окнами, выглядели хрупко и хило, по сравнению с массивными оконными рамами. На этих стенах прижились забавные бра, в форме средневековых свечей и подсвечников. На самых толстых свечах даже были видны искусно сделанные восковые капельки. Глядя на них, все время хотелось увидеть, как они ползут вниз под звуки скрипучего пламени. Но они, словно фальшивая улыбка, придавали надежду.

У каждого столика стоял, как безустальный страж, торшер на тонкой, но очень длинной, ножке, по поверхности которого переплетались узоры. Они напоминали резьбу на древних колонах Рима. Такая мягкая, уютная и домашняя, от приглушенного света, атмосфера поднималась в воздух и окутывала небольшое число посетителей ресторана.

Лилит сидела в кресле и болтала ногами под столом. Она очень заинтересованно разглядывала салфетницу и рядом стоящую пепельницу. Из всего окружающего ее шика, она выбрала именно эти два предмета, посчитав только их достойными пристального изучения и восхищения. Фарфоровая салфетница была белого цвета, а по краям как бы посеребренная. В середине было всего два нарисованных круга: один поменьше, другой побольше. Вроде ничего особенного, бордовые круги с примесью белого цвета, как какая-нибудь планета, Марс, например. Но если приглядеться, то можно было увидеть, что круг, он как будто выпирает, что у него есть форма, будто он висит на невидимой нитке напротив салфетницы. Но он никак не создавал иллюзию того, что он просто нарисован. Эти два круга становились уже шарами потому, что они имели форму и объем, правда, только визуальный. Потрясающее изображение на фарфоре, умело и виртуозно вызывало неплохой обман зрения.

И пепельница, которая была сделана из настолько прозрачного стекла, что ее просто можно было не заметить на столе, если бы не дымящийся в ней окурок Левиафана.

Тем временем он с пристрастием разглядывал толстую папку меню.

– У тебя вид голодной собаки, – подметила Лилит, глядя сквозь сизый дым на читающего вампира.

В дыму, он был похож на старинного английского лорда, сидящего в гостиной, и читающего газету с трубкой во рту. Ему только пенсне не хватало и одежды того века.

– Милая, здесь столько разнообразных блюд и лакомств! Мне даже кажется, что у меня потекли слюнки! Надо все съесть! – пробубнил он, не отрываясь от меню.

– Зачем тебе переводить пищу? Тебе же необязательно есть, главное же кровь!

– Тсс…Лилит! Но я же не слепой! Я вижу, как аппетитно выглядит еда, и, знаешь ли, это отличное качество и большой плюс! И она чертовски вкусная! – растянулся он в улыбке.

Он еще с полчаса капался в куче листов. Все это время Лилит разглядывала его, периодически улыбаясь.

– Левиафан! – позвала она.

– Ммм… – словно маленький теленок промычал он в ответ.

– Сколько лет тебе понадобилось, чтобы начать ценить такие мелочи, как еду? – спросила.

Левиафан оторвал глаза от списка блюд и сузил их, а затем азартно усмехнулся.

– Мы начинаем ценить все, что когда-то потеряли, и не можем больше вернуть. Когда я потерял привычку есть, тогда и начала ценить пищу. Человеку очень тяжело любить то, что он имеет, потому что в этом нет смысла. Зачем тратить чувства и эмоции на то, что находится под боком? Человек очень любит делать бессмысленные вещи, например, когда он начинает ценить потерю чего-либо – это же эмоциональный выплеск в пустоту! Если этого предмета или существа больше нет, зачем в таком случае его ценить? Это логический вопрос, вытекающий из всего этого. Кто-то ценит своих родителей, которых больше нет рядом, и ненавидит себя за то, что когда-то не слушался их, а они оказались правы практически во всем. Кто-то со слезами на глазах вспоминает о засохшем алое на подоконнике, и дико жалеет, что забывал его поливать, и что просто было лень это делать. Кто-то думает о своей глупости и дурных выходках по отношению к близкому и любимому человеку, которого уже больше нет рядом. Кто-то, как я, ценит вкусную пищу, который не чувствовал уже много лет. Это клево, Лилит, понимать, что ты никогда в жизни больше не приобретешь потерянную вещь или существо, и ничего не остается, как только лить крокодильи слезы. Потому что, когда-то на это что-то не обращалось должного внимания. Потрясающее чувство, время, когда человек, тихо-тихо, признается все-таки самому себе (а это тоже уже не плохо), что он был козлом и слепым бесчувственным чурбаном по отношению к чему-нибудь или к кому-нибудь, только это обычно происходит с запозданием.

– У тебя уже давно нет человеческой жизни, но ты не начал ее ценить. А я вижу, что иногда, в твоих насмешливых глазах проскальзывает легкий бриз тоски. Но ты, полностью погрязший в объятиях своей гордости и эгоизма, фантастически играешь роль человека, которому абсолютно на все наплевать. Хватит ли тебе сил сознаться мне сейчас в том, что ты все-таки, где-то глубоко-глубоко, в недрах твоего изуверского и сухого сердца, ценишь потерю жизни? Мне кажется, что так и есть, и людей ты убиваешь, потому что на это тебя толкает чернейшая зависть! – Лилит шептала, наклонившись через стол.

Левиафан улыбнулся, и, тоже слегка наклонившись, прилег на стол.

– Нет, Лилит! Не путай зависть и ненависть. Я очень тоскую по жизни, но я ненавижу тех, кому она дана сейчас. Ненавижу за то, что они не ценят ее, и вообще ничего не ценят вокруг себя. Тех, кто верит в реинкарнацию или просто хотя бы в существование души, лишать жизни приятнее всего. Потому что может их души задумаются о столь великой потере, как жизнь. Что касается остальных, они, собственно, ничего не теряют, когда умирают. А зависть, кстати, это тоже хорошее и положительное чувство. Она дает стимул сделать что-то. Половина населения воспринимает этот стимул в не хорошем смысле и делает такие же выводы, а затем и отвратительные, вытекающие из этого поступки. Другая половина воспринимает зависть как некого помощника, то есть в хорошем смысле, и старается достичь собственными силами то, чему они позавидовали. Так что, я прям букет наилучших человеческих чувств и эмоций! – он оскалили зубы, и позвал официанта.