Автобус тронулся, а мы продолжали разговаривать все так же неестественно и натянуто, как люди, которые испытывают взаимное смущение или скрывают что-то важное, что могли бы сказать друг другу. Нам действительно было о чем поговорить, но крестьяне, сидевшие поблизости, вслушивались в наш разговор с нескрываемым любопытством. Кроме того, я ждал, что первой заговорит Нуша — разумеется, когда мы сойдем с автобуса. Но она не выдержала. Когда мы подъезжали к их селу, она наклонилась ко мне и спросила, получил ли я письмо, которое она послала мне полгода назад. В сущности, это было не письмо, а записка в несколько строк, без обращения и подписи. Аноним спрашивал меня, знаю ли я что-нибудь о Л., и просил, но только в случае если у меня есть какие-то сведения, дать знать «куда нужно». Я ни на миг не усомнился тогда, что автор записки — Нуша. Я никогда не видел ее почерка, но тут же понял, что речь идет о ее брате Александре. В университете студенты называли его Сашо, а в селе и дома — Лекси. Ему было приятно, что и я, его земляк и приятель, называю его по-домашнему. В начале 1943 года, закончив два курса, он оставил медицинский факультет и уехал в Швейцарию. Уехал неожиданно, хотя и легально, и его скрытность в первое время показалась мне не только загадочной, но и оскорбительной, потому что мы были близкими друзьями. Наши общие знакомые тоже были удивлены его внезапным отъездом. Своими намерениями он не поделился ни с кем, даже и с домашними, как это было видно по Нушиной записке. Никто из них, однако, не нашел возможности заехать ко мне в село и расспросить меня о нем. Только через год после его отъезда подала голос Нуша, да и то анонимно. Я сказал ей, что получил ее письмо, но не ответил, потому что она поставила определенное условие.

— А как вы поняли, что это я писала?

— По интуиции. И конечно, по сокращению его имени. Мне очень жаль, но я и сейчас не располагаю никакими сведениями.

Глаза у Нуши заблестели, и она легко коснулась меня локтем:

— Не жалейте, господин Кралев! Через несколько минут мы приедем, и тогда я вам кое-что сообщу.

Автобус остановился у края села, возле церкви. Мы вышли и медленно пошли к центру. Когда мы проходили мимо церковной ограды, Нуша свернула и повела меня в тень большой шелковицы. Под шелковицей стояла скамейка, мы сели, и она сказала, что месяц назад получила известие от Лекси. Он служит врачом в Советской Армии. Вероятно, на моем лице отразилось сомнение, потому что она посмотрела мне в глаза и сказала:

— Не верите? Если не верите, значит, вы плохо знали моего брата. Когда-нибудь я, может быть, покажу вам его письмо, но сейчас — нет. Сейчас — нет! — Говоря это, она вынула из сумочки конверт с написанным по-немецки адресом и подала его мне. — Читайте, читайте, вы же знаете немецкий, читайте!

Письмо было написано по-немецки каким-то «зольдатом» по имени Эскулап, который объяснялся «фройляйн Пашофф» в самой страстной любви и с умилением вспоминал о тех днях, которые он провел с ней во время своего краткого пребывания в Болгарии. Солдат обещал в ближайшее время поздравить ее с победой германской армии, после чего он приедет за ней и увезет в Берлин. Там они поженятся, у них будут два сына и две дочки, и дальше в том же духе. Почерк принадлежал Лекси, я знал его как свой, а мог бы и сравнить с заметками того времени, когда я спрашивал его о некоторых немецких выражениях и он вписывал их в мою тетрадку. Он отлично владел немецким и русским и иногда любил разговаривать со мной на этих языках. Не было никакого сомнения в том, что письмо написал он, а при каких обстоятельствах он его написал и как он попал из Швейцарии на фронт в Советскую Армию, Нуша сейчас не хотела гадать. Она была счастлива, что брат ее жив, и вся сияла.

— Ах, господин Кралев! — говорила она звонким, взволнованным голоском. — У нас много причин для радости, правда? И брат жив, и я кончила гимназию, а вы кончили университет! Нет, это надо отпраздновать! Я не позволю вам тут же уйти в ваше село. Сначала зайдем к нам, вы отдохнете и тогда уж двинетесь. Вы всю ночь провели в поезде, по лицу видно, как вы устали, у вас просто больной вид. Пойдемте!

Я сказал ей, что действительно немного устал и отдохну, но тут, на скамейке, а к ним сейчас зайти не могу. И стал прощаться, обещая, что на днях воспользуюсь ее приглашением.

— Я не ждала, что вы встретите известие о Лекси так равнодушно! — сказала Нуша. — Знали бы вы, как он вас любит. Сколько хорошего он о вас рассказывал! Если я начну пересказывать, я разревусь, тут же разревусь.

В глазах ее блеснули слезы, она отвернулась. С минуту мы молчали, и я почувствовал, что в этом молчании между нами зарождается что-то неясное, что-то сладостное и сокровенное. Я не знал, что сказать, я был растерян и смущен. После кошмарных дней одиночества и отчаяния сердце мое искало близости и тепла, я был готов остаться с ней надолго, пойти к ней в дом, но меня останавливало одно обстоятельство, горькое и страшное, о котором я не мог ей сказать. Оно касалось ее отца, затрагивало честь и жизнь не только его, но и всей семьи. Я ни в коем случае не должен был переступать порог ее дома.

— Но вы должны знать, — продолжала Нуша, — что, если брат не вернется, если он погибнет на фронте, вы останетесь одним из тех, кого он любил и уважал больше всех. Он часто мне это говорил, говорил и родителям, и они тоже любят вас и уважают, как его друга и товарища. Прощайте! Извините меня!

Нуша встала со скамейки и пошла. Я смотрел, как несмело и грациозно она ступает по чистой густой траве у церковной ограды, и одиночество вдруг так сжало мое сердце, как никогда до сих пор. Я догнал ее на дороге.

— Нуша, я не только устал и у меня не больной вид, я в самом деле болен. Поэтому я не могу пойти к вам.

Позже я пытался оправдаться перед самим собой, что назвал именно эту причину, мешавшую мне пойти к ним в дом. Ведь дело было не в этом. Я сознавал, что не должен поддаваться малодушию, и все же сказал ей, что болен туберкулезом. Я искал хоть какого-то участия и нежности, и чувство подсказывало мне, что она готова мне их дать.

— Наверное, вы сидели в вагоне на сквозняке и простудились, — сказала она и улыбнулась. — Вы, мужчины, раз чихнете или кашлянете — и тут же предполагаете самое худшее. Я заварю вам чай из душицы, и до вечера у вас все пройдет. Когда я возвращалась с каникул, я тоже простудилась в поезде и таким способом вылечилась.

Дорога в мое село проходила мимо их дома. Когда мы дошли до ворот, открылась калитка и на улицу вышла Нушина мать. Она поздоровалась со мной и, когда поняла, что я не хочу к ним зайти, стала так причитать и зазывать меня тонким пискливым голосом, каким говорят простые женщины в минуты радостного возбуждения, что весь околоток тут же узнал, кто пришел к ним в гости. Через несколько минут я сидел у стола под навесом из вьющегося винограда, а Нуша и ее мать хлопотали на кухне. Откуда-то из-за хозяйственных построек показался отец Нуши, Петр Пашов, без шапки, в выгоревших холщовых штанах и куртке с закатанными рукавами. Проходя мимо навеса, он, видно, услыхал из кухни голос Нуши, остановился, прислушался и пошел к дому. Около навеса были розовые кусты, и меня он увидел, только когда подошел к столу.