По поводу нашей сюиты я должен у Вас просить прощение, добрый друг! Но клянусь Вам, что я ее окончу и приведу в полный порядок не позже этой весны. Теперь же, ради бога, позвольте мне продолжать оперу. Мне в высшей степени было бы трудно оторваться от нее. Я слишком разбежался, так сказать, и остановить этот бег было бы даже нехорошо для оперы. Я хотел бы не отрываться от нее, пока не напишу двух капитальных и труднейших любовных сцен (первые картины. третьего и четвертого действий), но как только я с ними справлюсь, то тотчас же примусь за сюиту. Ради бога, простите меня, дорогая моя, за то, что я решаюсь немножко отложить ее.

В Женеве мне попалась в руки статья “Нового времени”, где опять нападают на Н. Г. Рубинштейна. Юргенсон пишет мне, что он до крайности раздражен. Я решился со своей стороны сделать что-нибудь для него и с этой целью написал сейчас письмо к Стасову (музыкальному сотруднику), прося его разъяснить редактору Суворину что нельзя с таким упорством и такой злобой преследовать человека, во всяком случае оказавшего показывающего большие услуги русскому искусству.

До свиданья, милый друг мой. Познакомившись с присланными Вамп нотами, я выскажу Вам об них свое мнение.

Тысячу раз благодарю Вас.

П. Чайковский.

Clarens,

20 января/1 февраля 1879 г.

Мне доставила огромное удовольствие статейка “Голоса”, которую Вы мне прислали, добрый друг мой! Это случилось как раз в то время, когда я находился под впечатлением новой сплетни и новой нападки на бедного Н[иколая] Г[ригорьевича] в “Новом времени” по поводу певца Зильберштейна. Дело в том, что Рубинштейн хотел выгнать этого еврея за то, что он ходил пробовать голоса школу г. Шостаковского. Фельетонисту, конечно, легко выдать этот случай за проявление бесчестного злоупотребления властью, но он не рассказывает читателям того, что этот 3ильберштейн уже несколько лет сряду содержится Н[иколаем] Г[ригорьевичем], т. е. кормится, одевается, отопляется, освещается и т. д. на его деньги. Согласитесь, что нельзя не возмутиться подобной неблагодарностью. Как жаль, что единственный тенор в консерватории-личность столь дрянная, как этот жидок! Между прочим, интересно следующее обстоятельство. Когда я в нынешнем году в конце августа был в Петербурге, то Давыдов (директор) сообщил мне, что Зильберштейн приезжал в Петербург и был у него, предлагая себя в стипендиаты Петербургской консерватории. Давыдов (несмотря на свою распрю с Н[иколаем] Г[ригорьевичем]) был так добросовестен, что решительно отказал ему. Выслушав эту историю, я просил его не распространять ее, дабы Н[иколай] Г[ригорьевич] не выгнал нашего единственного тенора. Приехавши в Москву, я вызвал однажды его из класса, и, сказав ему, что история его поездки мне известна, я объяснил ему всю неблаговидность и низость его поступка и дал слово не говорить ничего Н[иколаю] Г[ригорьевичу], с тем чтобы он оставил свои попытки предательства. Сначала он старался уверить меня, что все это неправда!!! Потом признался и умолял не говорить никому. Таким образом этот негодный лгунишка по моей милости остался по-прежнему в консерватории и продолжал жить на деньги Н[иколая] Гр[игорьевича]. Каков же был мой гнев, когда я прочел в “Новом времени” рассказ о его новой предательской попытке, причем Руб[инштейн] поносится самым наглым образом! Не обидно ли и не глупо ли, что столько различных, действительно несправедливых поступков Н[иколая] Г[ригорьевича] не вызывали ничего, кроме всеобщего сочувствия (сколько было случаев, когда без ругательств написанная статейка могла бы в свое время вполне кстати побичевать его за неумеренный деспотизм), а теперь на него всячески клевещут по поводу таких случаев, где он является с своей самой сочувственной стороны. Возмущенный всем этим и узнав из письма Юргенсона, что Руб[инштейн] очень убит и огорчен этим газетным преследованием, я решил, что следует что-нибудь предпринять в его защиту. Так как я раз навсегда отказался от всякой газетной полемики, ибо по опыту знаю, что от этого дело только пошло бы еще хуже, то я придумал другое средство. При “Новом времени” состоит сотрудником Стасов. Этот человек чрезвычайно противен как музыкальный критик: он очень запальчив, пристрастен, односторонен и даже туп, но как личность Стасов-человек, в сущности, добрый и порядочный. Я говорю это потому, что знаком с ним лично и имел случай на себе самом испытать, что его музыкальная враждебность к той или другой личности не мешает ему быть готовым на дружеские услуги для этой же личности. Я написал этому Стасову большое письмо, в котором стараюсь доказать ему, что в качестве музыкального сотрудника он не должен терпеть, чтобы в его газете систематически поносился человек, во всяком случае оказавший русской музыке огромные заслуги; что ему нужно пойти к Суворину и потребовать от него прекращения этих бесчинств. Что из этого выйдет, не знаю. Получивши ответ Стасова, я сообщу Вам, милый друг, содержание его. Это письмо успокоило мою совесть. Я чувствовал себя обязанным хоть что-нибудь сделать для защиты человека, который часто наносил мне огорчения, но которому вместе с тем я все-таки много обязан, ибо он не мало сделал для пропаганды моих сочинений и для упрочения моей репутации.

Из присланных Вами нот я покамест сыграл только вещицы Грига и два действия оперы Гольдмарка. Не знаю, говорил ли я Вам в свое время, что в Париже я заинтересовался оперой Massenet “Le roi de Lahore” и приобрел ее себе . Таким образом, в моих руках теперь две оперы двух композиторов новейшей школы. Скажу Вам, дорогой друг, что я отдаю безусловное преимущество Massenet. Я знаю, что Вы его недолюбливаете, и я сам до сих пор не особенно сочувствовал ему. Но его опера пленила меня необычайною прелестью фактуры, простотой и в то же время свежестью стиля и мыслей, богатством мелодий и особенною изящностью гармонии, причем нигде нет придуманности, оригинальничанья. Опера Гольдмарка мне нравится очень мало, как раз настолько, что ее можно проигрывать с интересом, ибо она написана все-таки хорошим немецким мастером. Но все современные немецкие мастера пишут тяжел о, с претензией на глубин у, с какой-то неумеренно колоритной кистью, которая тщетно старается скрыть бесконечной мазней поразительную бедность мыслей. Например, любовный дуэт второго акта? Как это невокально! Как мало простора певцу, какие бесцветные темы! А между тем у Massenet любовный дуэт хотя гораздо проще, но зато в тысячу раз свежее, изящнее, мелодичнее. Гольдмарк (как оперный композитор) оказывается исчадием Вагнера, т. е. не в смысле проведения принципов Вагнера, а в смысле чисто музыкальном. Massenet такой же эклектик, как Гуно, т. е. у него нет поразительной оригинальности, но зато он никому не подражает в особенности. Пожалуйста, милый друг, приобретите эту оперу и, проигравши, скажите Ваше мнение. Относительно Грига я вполне разделяю Ваше мнение.

До свиданья, милый друг! Занятия идут успешно. Пишу первую картину третьего действия. Будьте здоровы! Тронут и польщен поцелуем Милочки. Прошу Вас передать поклон Юлье Карловне и Пахульскому.

Ваш П. Чайковский.

Вена,

21 января 1879 г.

8 часов утра.

Мой милый, дорогой друг! Я эти дни опять нездорова, опять простудилась, сижу в комнате и хандрю. Я вижу, что мне по силам только итальянский климат, да что делать-человек семейный не может брать только то, что ему хорошо: пришлось подняться на север, а тут и простуды и недуги.

Вы спрашиваете, милый друг, когда я предполагаю... Если ничего не случится, т. е..., то я предполагаю выехать отсюда в конце этого месяца, но у меня в Париже квартира еще не решена, хотя это не может задержать-можно первоначально приехать в H6tel. Но мне досадно, что я не в Париже уже теперь, чтобы приготовить для Вас помещение, мой дорогой. Я бы устроила опять так, как на Viale dei Colli, чтобы я могла каждый день ходить гулять около Вашей квартиры. Это такое счастье! Я была как-то бодрее, смелее, мне казалось, что со мною ничего дурного не может случиться при Вашей близости. Ах, как было хорошо!

Недавно мы были на “Sigfried'e” Вагнера, и он мне надоел ужасно, потому что Вы знаете, как этот великий немец растягивает все свои сцены: представление шло с половины седьмого до трех четвертей одиннадцатого, но все-таки в музыке есть замечательные вдохновения.

Петр Ильич, мне бы ужасно хотелось, чтобы Б юлов. познакомился с Вашим “Евгением Онегиным”. Пошлите ему, голубчик, он умеет ценить Вашу музыку, а “Евгений Онегин”-такой перл, от которого он будет, наверно, в восторге. Я все это время думала об этом. Если у Вас нет, то я сейчас могу выписать по телеграфу из Москвы. У меня здесь есть два экземпляра, но они в постоянном употреблении. Купила я на днях скрипичный концерт Раффа . Но что это за гадость, так трудно себе представить. Я вообще Раффа терпеть не могу, а этот концерт подтверждает мою антипатию; я Вам пришлю его в Париже.

Пахульский марает бумагу по Вашему приказанию. От восьми часов до одиннадцати играет на скрипке. Не знаю, что он пишет, потому что я ничего не видела. Он говорит, что очень недоволен тем, что выходит из-под пера. Я все твержу ему, чтобы писал сонаты, пусть набивает руку, как Вы приказываете. До свидания, милый, бесценный друг. Всем сердцем горячо Вас любящая

Н. ф.-Мекк.

Clarens,

23 января/4 февраля 1879 г.