9/21 декабря 1881 г.

Милый друг! Два дня я порядочно сильно проболел; сегодня лучше, и я даже вместе с своими сожителями совершил сейчас великолепную прогулку. Причина болезни легкая простуда. Я как-то зачитался ночью при отворенном окне и продрог. Должен прибавить, ради справедливости, что римский климат не виноват в этом; ведь и у нас даже летом можно таким образом простудиться.

Рим делается положительно музыкальным городом. На днях я присутствовал на очень интересном симфоническом концерте, в программу которого вошли увертюра “Леоноpа” Бетховена, итальянская симфония Мендельсона, “Carnaval Romain” Берлиоза и т. д. Исполнение очень хорошее. Есть здесь также и абонементные, симфонические концерты, которые очень хвалят, и, наконец, несколько обществ квартетной музыки. В одном из них Модест бывает и отзывается с величайшей похвалой. об исполнении.

Какова теплота эти дни. Просто невероятно, что в декабре даже по заходе солнца бывает жарко, если идешь в пальто. Впрочем, предпочитаю, чтобы северный ветер принес в Рим несколько свежести. Широкко как-то нехорошо влияет на нервы.

Будьте здоровы, дорогой, бесценный друг! Мне так радостно читать в Вашем письме, что Вам хорошо живется в милой Флоренции, в симпатичной Вашей вилле.

Безгранично преданный

П. Чайковский.

Я не знаю, почему в “Оpл[еанской] деве” пропускают дуэт.

Рим,

1881 г. декабря 14-15. Рим.

14/26 декабря 1881 г.

Милый, дорогой друг мой! Сейчас, возвратившиеь домой, нашел у себя карточку гр. Строганова. Не могу отделаться от этих аристократов, пониманию которых недоступна мысль, что человек может не считать для себя величайшим счастием знакомство с ними. Этот гр. Строганов приглашал меня к себе через моего приятеля Кондратьева, находящегося здесь, и я отвечал, что занятия мои решительно не дозволяют мне посещение кого бы то ни было. И вот он не угомонился и наносит мне визит. Что теперь делать? Не отдавать визита-грубо, а отдавать, значит выразить желание быть знакомым. Нет! никуда не убежишь от этих господ!

Была сегодня торжественная служба в Латеранском соборе, служил кардинал Киджи, большой любитель музыки, имеющий в своем распоряжении прекрасную капеллу, в коей партии сопрано соло поет молодой кастрат с великолепным голосом, слава которого уже давно донеслась до меня . Впечатление я вынес двоякое: с одной стороны, я не мог не восхищаться изумительно чудным тембром этого голоса, с другой стороны, вид его внушает и жалость и в то же время некоторое отвращение. Утром видел другой курьез. Начиная от 25 декабря до Нового года, в церкви Ara Coeli, на Капитолии, согласно очень древнему обычаю, с кафедры, окруженной толпой народа, маленькие дети поочередно декламируют стихи. Это чрезвычайно мило и забавно; особенно комична их бойкая жестикуляция. Некоторые из них обнаружили большую способность к декламации, другие, совсем маленькие, всходили на кафедру, говорили один или два стиха, конфузились, терялись и со слезами бросались в объятия матерей.

Погода стоит очень холодная. Здоровье мое все это время не хорошо, и нездоровье это совершенно неопределенного свойства. Чувствую какой-то внутренний жар, причем руки холодны, как лед, иногда отсутствие аппетита и как бы лихорадочное состояние. Стал принимать хинину и, кажется, весьма скоро возвращусь к нормальному состоянию.

15/27 декабря.

Сегодня здоровье мое совсем хорошо, а погода у нас стоит великолепная. Хочу Вам сообщить, милый друг, про отзыв знаменитейшего немецкого музыкального критика Ганслика о моей музыке. Случайно в читальне отеля мне попался номер газеты “Neue Freie Presse”, где музыкальную хронику ведет этот Ганслик. По поводу Скрипичного концерта моего он пишет, что вообще, насколько ему известны мои сочинения, они отличаются неровностью, полным отсутствием вкуса, грубостью, дикостью. Что касается Скрипичного концерта, то начало его сносно, но чем далее, тем хуже. В конце первой части, говорит он, скрипка не играет, а ревет, кричит, рыкает. Andante тоже начинается удачно, но скоро переходит в изображение какого-то дикого русского праздника, где все пьяны, у всех лица, грубые, отвратительные. “Какой-то писатель,-продолжает Ганслик,-выразился про одну картину, что она так реально отвратительна, что от нее воняет; слушая музыку г. Чайковского, мне пришло в голову, что бывает и вонючая музыка, (stinkende Musik)”.

Не правда ли, курьезный отзыв? Не везет мне с критиками. В России, с тех пор как ушел Ларош, нет ни одного рецензента, который писал бы обо мне тепло и дружелюбно. В Европе мою музыку называют “вонючей”!!!

Знаете ли, дорогая моя, что я начал писать? Вы очень удивитесь. Помните ли, Вы однажды посоветовали мне написать trio для фортепиано, скрипки и виолончели, и помните ли мой ответ, в котором я высказал Вам откровенно мою антипатию к этой комбинации инструментов? И вдруг теперь, несмотря на эту антипатию, я задумал испытать себя в этом еще не затронутом мной роде музыки. У меня уже написано начало трио; кончу ли его, удачно ли выйдет, не знаю, но мне очень хотелось бы удачно окончить начатое. Надеюсь, что поверите мне, когда скажу, что главная или, лучше, единственная причина того, что я примирился с столь нелюбимой мною комбинацией фортепиано с струйными есть та мысль, что этим трио я доставлю Вам удовольствие. Не скрою от Вас, что мне приходится делать над собой усилие, чтобы укладывать свои музыкальные мысли в новую, непривычную форму. Но хочу выйти победителем из всех трудностей, и постоянная мысль, что Вы будете довольны, ободряет и вдохновляет меня.

Будьте здоровы, дорогой, милый друг!

Безгранично преданный

П. Чайковский.

Флоренция,

21 декабря 1881 г.

Милый, несравненный друг! Пишу Вам в весьма тяжелом настроении духа. Газеты наполнены такими грозными признаками и предзнаменованиями нашему бедному отечеству, что не только нельзя думать о приобретении оседлости в России, но даже сомнительно, чтобы можно было скоро попасть туда, а у меня там дети, страшно за них, а между тем я своим присутствием ни от чего не охраню их, а буду подвергать и других детей, которые находятся при мне, опасности. Чем все это кончится и когда кончится, и предвидеть нельзя. Курс наш падает с каждым днем, по этой причине я вышлю Вам на днях, милый друг мой, бюджетную сумму переводом, пока курс не совсем упал. Да, впрочем, зачем я говорю на днях-я пошлю с этим же письмом.

У меня в настоящее время находятся дети Саши Беннигсен, а она сама с мужем живут в Hotel'e. Мои мальчики. Макс и Миша, также уже несколько дней как приехали, а послезавтра приедут и Коля с Сашею.

Какая отвратительная тварь этот Ганслик. Я знаю его критики и вообще терпеть не могу его. Мне кажется, что он только за взятки хвалит. А я очень рада все-таки, что Бродский играл Ваш Скрипичный концерт, ведь не все же Ганслики в Вене, и этот ведь от зависти шипит. Д я посылаю Вам, милый друг мой, маленькую вырезку из “Московских ведомостей”. Я не знаю, читали ли Вы эту заметку по поводу исполнения Вашей “Бури” в Берлине? Как меня радует, что Ваша музыка так распространяется. Недавно в Праге исполняли, кажется, Ваши квартеты.