Будьте здоровы, дорогая моя!

Ваш бесконечно Вам преданный

П. Чайковский.

Каменка,

20 октября [1882 г.]

Дорогой друг! Сегодня получил Ваше парижское письмо, из коего вижу, что Вы не получаете моих писем, а также, что письмо сестры не дошло до Вас. Я писал Вам, по обычаю, не менее раза в неделю и адресовал в Вену, Franzensring, № 18. Теперь Вы пишете, чтобы я адресовал в Вену в Гранд-отель. Никак не могу понять, отчего, уж раз, что в Вену, то нужно адресовать в Grand Hotel, а не на Вашу квартиру. И отчего, если Вы говорите, что письмо Вам перешлют, то не даете мне знать, куда именно? Ведь короче было бы прямо указать мне, куда Вы едете и когда. В письме Вашем я усматриваю, что Вы хотите вернуться в Вену, а между тем говорите, что из Вены Вам перешлют письмо. Я решительно становлюсь в тупик и решаюсь ждать разъяснения: не произошло ли тут, по рассеянности, ошибки, не в парижский ли Grand Hotel Вы велите адресовать? А пока посылаю в оба Гранд-отеля два коротеньких письмеца. Подробнее же буду писать, когда узнаю наверное, где Вы, и с этою целью пишу Коле и прошу у него разъяснения.

Ваш до гроба

П. Чайковский.

Ради бога, простите небрежность письма; тороплюсь, чтобы сегодня же отправить.

Каменка,

19 октября.

1882 г. октября 19 - 26. Каменка.

Дорогой, бесценный, милый друг! Наслаждаетесь ли Вы в Вене такою же чудною, совершенно летней погодой, какая теперь у нас? После трех недель ужаснейшего северо-восточного ветра, приносившего каждую ночь мороз и гибель листве и зелени, вдруг сделалась такая погода, какая бывает в конце января или начале февраля в Риме. Мне тем более это усладительно, что (уж решительно не знаю отчего) всё последнее время я был в неопределенно-мрачном состоянии духа, на что-то раздражался, на что-то сердился и, одним словом, являл из себя, должно быть, очень неприятного человека, хотя все здешние, по любви своей и деликатности, притворялись, что не замечали, или и в самом деле не замечали этого. Как бы то ни было, но внезапно наставшая чудная итальянская погода совершенно излечила меня, и я опять стал самим собою. Ах, друг мой, какое для меня ужасное лишение, что мой Алеша в солдатах! С каким бы наслаждением я сейчас же уехал бы в милую Италию, если б Алеша был со мной! Ехать туда в совершенном одиночестве как-то страшно мне и жутко. А собственно говоря, мне даже следовало бы уехать, ибо случилось так, что я своим присутствием положительно стесняю семью, и как они ни милы и ни родственно-нежны ко мне, но несомненно, что, уехавши, я бы дал возможность им устроиться как следует. Представьте, до какой степени тесно они живут, что даже гувернера, приглашенного для Мити и Володи, некуда поместить, и пришлось (конечно, из-за меня) дать ему квартиру на местечке. Итак, ехать нужно, ехать хочется, но страшно и грустно. Поживу еще несколько дней здесь, поеду в Москву и Петербург для свиданья с братьями, а там увидим!

20 октября.

Получил сегодня Ваше письмо, дорогой друг, и нахожусь в совершенном недоумении, что делать. Вы пишете, что не получаете от меня писем, а между тем, я, как Вы приказывали, одно письмо адресовал в poste restante, другие же, по получении адреса, - в Вену, Franzensring, 18. Сестра написала Вам полторы недели тому назад большое письмо и отправила его по тому же адресу. Неужели эти письма пропали? Теперь Вы говорите, чтобы я адресовал в Вену, в Grand Hotel и что оттуда Вам письма посылают. Но если Ваша квартира на Franzensring, почему нужно адресовать в Grand Hotel? Долго обдумывая это непонятное для меня обстоятельство, я, наконец, пришел к заключению, что Вы велите писать в Париж, в Grand Hotel и, по рассеянности, написали - в Вену. Но опять-таки не знаю, сколько времени Вы остаетесь, в Париже и в который из двух Гpанд-отелей писать. Решаюсь подождать разъяснения обстоятельств, а покамест напишу в оба отеля по коротенькому письмецу.

Я должен откровенно сказать Вам, дорогой друг, что немножко сержусь на Вас. Отчего Вы не хотите побывать в Амстердаме у Мецгера? Уж раз что Вы решились из Вены совершить поездку, отчего Вы не хотите кстати и о своем здоровье подумать, которое стольким людям так дорого? Кто знает, быть может, Вы добровольно лишаете себя быстрой и легкой возможности полного излечения?

22 октября.

Вы спрашиваете, самоуверенна ли Анна? Могу смело отвечать отрицательно на этот вопрос. Во-первых, о своей наружности она того мнения, что нет в ней ничего хорошего, и действительно она искренно в это верит, весьма мало о своей красоте заботится и нимало не огорчается мыслью, что нехороша. Может быть, именно поэтому, несмотря на то, что она действительно далеко не хорошенькая, а только одаренная симпатичным выражением лица и чудесными глазами, - нравится она, однако же, гораздо больше своей старшей сестры Тани, которую, однако ж, можно назвать почти совершенной красавицей. Во-вторых, Анна одарена Тем особого рода благородным самолюбием, свойственным избранным натурам, которое заставляет их неустанно стремиться к идеалу совершенства и вечно сокрушаться о своих недостатках. Это именно самолюбие, если хотите, но уж никак не самоуверенность.

При случае скажите, дорогая моя, почему Вы мне сделали этот вопрос. Я улыбнулся, когда прочел Ваш другой вопрос: нет ли другого претендента на руку ее? Ведь мы здесь живем не только по-деревенски, но и при совершенном отсутствии соседей вообще и молодых людей в частности. До сих пор еще никаких ухаживателей у Анны не было, если не считать одного, средних лет, киевского товарища прокурора, князя Ливена, который бывал в доме Льва Вас[ильевича] в прошлом году и был очень дружен с Анной, находя [ее] очень умным и милым ребенком. Но что у этого господина нет мысли жениться вообще и предложить соединиться узами брака с Анной в особенности, за это я Вам ручаюсь. Во всяком случае, этот Ливен - единственный мужчина, обращавший на Анну некоторое внимание. В свет она до сих пор не ездила, и мне совершенно достоверно известно, что она мечтает и думает исключительно о Коле, и неоднократно выражала мысль, что для нее величайшее счастье, что встретилась с Колей и что ей выпало на долю иметь право рассчитывать на такого милого супруга. Она питает к Вам пламенные чувства любви. Когда сестра писала к Вам, она спросила, кому она пишет, и, узнавши, что к Вам, сказала : “Скажи H[адежде] Ф[иларетовне], что я целую ее ручки”!

Сколько я ни думал и ни делал попыток объяснить себе, что значит, что Вы велите мне адресовать письма в Вену, в Grand Hotel, так ни до какого разрешения вопроса и не дошел. Я даже не могу предположить, что до переезда на свою квартиру Вы временно пребывали в Grand Hotel, ибо я знаю, что Вы с давних пор всегда останавливаетесь в Hotel Metropole.

26 октября.

Сейчас получил телеграмму от Коли, из которой понял, что всё недоразумение произошло лишь оттого, что мне не было известно, что Вы в сей приезд жили и до сих пор живете в Grand Hotel.

Имею только время написать эти несколько слов.

Дай бог Вам, дорогой друг, поскорее как можно лучше устроиться в новом помещении.

Беспредельно преданный

П. Чайковский.

Каменка,

1882 г. октября 30 - ноября 3, Каменка.

30 октября.

Дорогой, милый друг! Из телеграммы Коли я знаю, что Вы в Вене. Радуюсь, что Вы, наконец, дома, и забочусь только о том, чтобы погода благоприятствовала Вам. Очень боюсь, что венская зима Вам не понравится. У нас всё время стоит чудесная, теплая погода, так что я свои прогулки совершаю в одном сюртуке. Мне всё еще не хочется уезжать из Каменки, и я думаю, что, по крайней мере, еще недели две останусь здесь. Ах, если бы можно было мне прямо отсюда отправиться в Италию, как бы это хорошо было. Увы, по разным причинам мне нельзя миновать Москвы и Петербурга. Хотя там и живут столь близкие мне люди, как братья Анатолий и Модест, но, во-первых, я, как водится, очень мало буду жить в их обществе, а во-вторых, оба они, судя по письмам, очень невеселы. У Модеста есть серьезные причины быть в тревоге и недовольстве. Отношения его к матери его воспитанника обострились до того, что произошел окончательный разрыв, и даже в скором времени, кажется, процесс начнется. Положение Модеста очень щекотливо. С одной стороны, в интересах своего воспитанника, он должен всячески препятствовать его матери вмешиваться в дела его, ибо не подлежит сомнению, что эта женщина очень дурная, детей не любящая и преследующая личные цели. С другой стороны, невозможно восстановлять сына против матери, тем более, что сын этот, под влиянием самого же Модеста, питает к матери подобающую любовь и уважение. Но, во всяком случае, бедному Модесту, прикованному к Петербургу необходимостью [иметь] учителей для своего Коли, который теперь с величайшим успехом начал учиться серьезно у лучших петербургских учителей, очень тяжело особенно оттого, что жизнь в Италии приучила его к свободе, которой он совершенно теперь лишен и не имеет вовсе времени для своих литературных работ. Что касается Анатолия, то этот странный человек, в сущности, должен бы был считать себя совершенно счастливым, но он имеет талант выдумать себе причины для горевания, когда никакого горя нет. Теперь он считает себя несчастным, потому что жена его беременна и ощущает свойственные этому положению некоторые болезненные проявления. Всю жизнь он только и мечтал о том, как бы сделаться отцом, и теперь, когда это счастье близко к осуществлению, он приходит в отчаяние и пишет мне письма, нередко очень огорчающие и беспокоящие меня.

Модест очень часто видится с Колей, которого он душевно полюбил. Да нельзя и не любить этого чудесного юношу. Какие чудные письма он пишет Наталье Андреевне Плесской! Сколько в них теплоты, сердечности, прямоты, искренности! Какая правдивость, какая простота и безыскусственность!

Мое трио игралось в Москве, и Танеев (мнением которого я очень дорожу), исполнявший его в первом квартетном вечере, пишет мне о достоинствах его восторженный отзыв. Меня это ужасно обрадовало. Он говорит, что вообще все музыканты московские очень хвалят это трио.