2 ноября.

Письмо Ваше, дорогая моя, произвело на меня невеселое впечатление. Меня очень, очень беспокоит больная рука Ваша, и к тому же, признаться, немножко мне досадно, что Вы не посоветовались с амстердамским массёром, что Вы избрали местом жительства Вену, где Вам недостаточно тепло, одним словом, что Вы слишком мало печетесь о своем здоровье. Я приписываю ухудшение состояния руки Вашей холоду. Надеюсь, что когда пройдет зима, Вам будет лучше; но когда еще настанет весна и лето, а до тех пор больно думать, что Вы будете страдать. Не посоветуетесь ли Вы в Вене с какой-нибудь медицинскою знаменитостью? Прошу Вас, убедительно прошу писать мне как можно меньше, по десять строчек в месяц, - я и тем буду доволен совершенно.

Я передал сестре Ваше желание насчет переписки Коли с Анной. Надеюсь, что оно будет исполнено. Здесь уже мечтают о предстоящем сюда приезде Коли в декабре.

3 ноября.

Сегодня у нас настоящий мороз. В доме все погружены в беспокойство и грусть, ибо сестра нездорова. У нее возобновились боли в боку, и от страха, что придется опять выносить такие страдания, какие недавно она испытала в Одессе; у, нее какая-то нервная лихорадка и жар. Вчера она еще была совершенно здорова, между прочим, написала к Коле письмо, в котором и Анна должна была приписать несколько строчек, а сегодня уж с утра нездорова. Как это убийственно грустно!

Моя работа понемногу, подвигается вперед. Через несколько дней надеюсь окончить партитуру первого действия оперы, что составит третью часть всего дела. Я думаю, дорогая моя, что если бог продлит мою жизнь, то опер больше писать я не буду ни в каком случае. Я не скажу, подобно Вам и многим другим, что опера есть низший род музыкального искусства, и нахожу, что, напротив, соединяя в себе столь много различных элементов, служащих одной цели, опера едва ли всё-таки не самая богатая музыкальная форма. Но чувствую, что я лично всё-таки более склонен к симфоническому роду. По крайней мере, несомненно то, что я чувствую себя свободнее, самостоятельнее, когда не подчиняюсь требованиям и условиям сценичности.

Направник пишет мне, что в Праге возобновляют “Орлеанскую Деву”, которую уже давали в прошлом сезоне, и советует мне съездить послушать ее. Мне очень бы этого хотелось, но так как за границу я поеду не отсюда, а из Петербурга, то едва ли будет удобно заезжать в Прагу.

Друг мой! Кончаю ж письмо, прося Вас убедительнейше беречь Вашу руку и не писать мне вовсе до тех пор, пока не почувствуете облегчения.

Молю бога, чтобы Вы были здоровы и покойны.

Безгранично преданный и любящий

П. Чайковский.

Вена,

7 ноября 1882 г.

Дорогой, несравненный друг! Целую неделю я раньше встаю, чтобы писать Вам, и до сей минуты никак не могла дойти до этого', Вы не можете себе представить, сколько препятствий мне надо побороть, чтобы получить возможность исполнить свое личное желание, собственное побуждение. Вся моя жизнь есть постоянное отречение, убиение своей личности, да, впрочем, ведь это доля всех семейных людей, а у кого еще так много всяких дел, то и тем более.

Не знаю, как и благодарить Вас, мой единственный, несравненный друг, за то, что Вы сердитесь на меня за Мецгера, но, как я Вам уже объясняла, это именно есть лечение, от которого скоро никак нельзя отделаться; minimum понадобилось бы при моих летах, когда всякие болезни упорнее, три месяца. На такой срок я не могла бы поселиться в Амстердаме, тем более, что для моего же здоровья было необходимо отдохнуть от передвижений и суеты на одном месте и в своей квартире, так как Hotel'и для меня невыносимы. Насчет же массажа вообще мне сказал доктор Остроумов (профессор) в Москве, чтобы я не думала, что та обстановка, которою окружают это лечение за границею, имела какое-нибудь существенное значение, что т о, что могут делать дома, действует точно так же, как и массаж в заведении какого-нибудь знаменитого доктора, и, конечно, это верно. Вот я и делаю дома по четыре раза в день по указанию доктора, которого я привезла с собою из Подольска (московского), поклонника массажа, но доктор мой послезавтра уезжает в Москву по требованию начальства.

Я наконец написала ответ Александре Ильиничне. Что за чудная эта женщина! При ее уме, энергии, практичности - какая доброта, какая мягкость! С этою женщиною я позволяю себе сравнивать только одну, это мою дочь Сашу, которая также со способностями мужчины соединяет сердце женщины, и уверяю Вас, дорогой друг мой, что она также чудесная, редкая женщина.

Боюсь, что мое письмо уже не застанет Вас в Каменке, а если еще найдет, то я посоветую Вам, милый друг мой, приезжайте к нам в Вену; право, здесь хорошо. Погода, конечно, дурная, да ведь где же она теперь хорошая? В Италии также, наверно, идут дожди и ветер, только температура на четыре-пять градусов выше. У нас сегодня утром было два градуса мороза, поэтому солнце светит, и теперь теплее.

Вы желаете знать, дорогой мой, почему я Вас спрашивала о самонадеянности Анны, то это потому, что Модест Ильич в разговоре с Колею в Петербурге выразил, что Анна самонадеянна. Коля, рассказывая мне еще в Москве о своих свиданиях с Модестом Ильичом, рассказал и это, а я додумала, что Вы, вероятно, Анну знаете лучше, чем Модест Ильич, и хотела узнать об этом точнее. Всё, что Вы мне написали по этому предмету, дорогой мой, чрезвычайно меня радует и нравится мне. На днях я получила письма от моего Коли, все наполненные выражениями его любви к Анне, и одно из них заканчивается так: “Я просто живу ею одною”. И это не преувеличено, он только и думает о ней, во всех своих будущих планах, проектах ему хочется знать, как бы это нашла Анна Львовна, все свои впечатления он хотел бы делить с нею, время считает до свидания с нею, одним словом, у него нет ни одной мысли, ни одного чувства, в которых бы она не участвовала. Мне кажется, я-то с уверенностью могу сказать, что Коля не изменится и через два года; следовательно, исполнение моей мечты почти всецело находится в руках Александры Ильиничны и ее влияния на Анну. Я всё надеюсь на Вашу поддержку, дорогой мой, в интересах моего юноши.