— Больно ты гордая, — тихо сказала Дуся, облизывая губы. — Не уживешься ты ни с кем. А может, лишь сегодня тебя прорвало?

Маша прижалась к ней.

— Надоело жить как в ночи. Встаешь темно, домой приходишь темно, ни просвета, а тут еще…

Нагнулась, схватила охапку снега. К удивлению, снег не был мягким как пух, а был сырой и тяжелый. Маша сбила ком и запустила его в березы. Крайняя береза точно рукавом махнула — хлопьями посыпался снег.

— С парнями полукаться бы.

— Я в снежки отыгралась.

— Ты, Дуся, и в девчонках не очень-то поигрывала. Помни, Дуся, Шурца твоего растревожу.

В суеверном страхе Дуся выставила перед Машей руки с растопыренными пальцами:

— Что ты, что ты! Ты себя губи, а Шуру зачем? У него семья, ты одна.

Маша пропела:

— Одна, да за семерых годна. Эх, Дуська!

— Не к добру ты, девка, развеселилась.

— Так не к добру? — возразила Маша. — Вот домой как проберусь: весь вход снегом занесло. А ты — не к добру.

Утром снег растаял, только на крышах, около построек да в оврагах лежал белыми плешинами. Малиновка капала.

За окнами глубокий снег. Снег на крышах, снег на карнизах, снег на деревьях. Тонет Кузьминское в снегу, а в кабинете тепло, уютно, и сам Андрей Егорович сидит в кресле посвежевший, загорелый. Он всего как два дня вернулся из Болгарии. Руководителем делегации председателей колхозов был Калязин. Оказывается, Калязина совсем недавно утвердили директором института проектирования сельского строительства. В поездке Низовцев сблизился с ним и считал, что заимел еще одного хорошего человека, с которым, в случае чего, и посоветоваться не грех — домашняя-то мудрость далеко не ходит.

В кабинете за столом сидели Алтынов, Грошев, Никандров. Низовцев им рассказывал свои впечатления, легко, непринужденно. Он был оживлен, часто смеялся. Доволен был и поездкой, и вниманием, с каким его слушали. Мелькала мысль: «Обязательно в бригадах и на фермах расскажу людям о Болгарии, а что? Сегодня в одной бригаде, завтра в другой. Нет, в клубе выступать не стоит, слишком официально будет, и люди придут не те».

В разгар рассказа дверь открылась, вошла почтальон, положила перед председателем пачку газет. Низовцев, прервав рассказ, взял областную газету. Он всегда просматривал ее первой. В ней описывались колхозы, районы, председатели, передовики. Низовцев обычно читал и сравнивал описываемое хозяйство со своим, отмечая про себя: «Молодцы, не мешало бы съездить к ним, повыпытывать кое-что, ну, а у этих делишки послабее наших, зря их расхвалили», отложит областную газету, потянется за районной: может быть, там есть сводка — где, в какой строчке значится Кузьминский колхоз, в первой колонке или во второй? «Лучше уж в первой быть снизу, чем во второй сверху», — привычно шутил Андрей Егорович.

На этот раз как развернул областную газету, так и не отрывался от нее. Статья была большая, называлась «Рекорды? Да. Но ради чего?». Речь шла о Малиновской молочной ферме. Молча дочитав до конца, Низовцев метнул молнию на Алтынова:

— Что, без меня корреспондент приезжал?

— Пишет? — обеспокоенно спросил Грошев.

— Приезжал, — сказал Алтынов, — интересовался соревнованием Антоновой с Кошкиной.

— Читай, как он интересовался! — сунул газету Алтынову. — Ну и ну! Пишет: за рекордами гонимся, а условий для них нет.

От веселости Низовцева не осталось и следа, он выбрался из-за стола, заходил по кабинету, ждал, что скажет Алтынов.

Иван Ильич, закончив чтение, трубочкой свернул газету.

— Факты, как говорят, упрямая вещь.

— Ага! Статья правильная? Мы видели, а что же меры не принимали? То-то и оно. — Низовцев остановился перед Алтыновым. — Когда нас критикуют, мы признаемся, каемся. Ты, Тимофей Антонович, поезжай домой и ни к кому не придирайся, а то за тобой водится такой грешок. По статье пока никаких комментарий, слышишь?

Грошев согласно нагнул голову.

Продолжение рассказа о поездке в Болгарию не состоялось. Кабинет быстро опустел, у всех нашлись срочные дела.

Вечером Низовцев сказал Алтынову:

— Поедем-ка, Иван Ильич, завтра пораньше в Малиновку, проследим весь рабочий день, а?

До свету было далеко, когда они собирались в отъезд. Со сна зяблось. Даже в тулупе Иван Ильич поеживался. Стараясь разогреться, Андрей Егорович запрягал лошадь сам.

— Стылые делаемся, — сказал он, окончив взнуздывать жеребца.

В санках в тулупах двоим было тесно. Низовцев тронул рысака легким причмокиванием. Санки, обдавая вихрем снежной пыли, резко понеслись по сонному Кузьминскому. Лениво затявкали собаки. В самом конце села заголосил петух. Низовцев и Алтынов молча слушали, как повизгивают полозья, как стучат по насту копыта да пофыркивает жеребец. О предстоящем Андрей Егорович нарочно не заводил разговор.

Со взгорья в долине завиднелось множество огней Малиновской фермы.

— Работают, — произнес первое слово за дорогу Низовцев, на спуске придерживая коня. Но не сдержал. Санки резво нырнули в лывину и, круто накренившись, полозом врезались в укатанную дорогу; Алтынов навалился на Низовцева, был момент — они чуть было не вывалились; когда, шибко стукнувшись о колею полозом, санки выпрямились, Низовцев признался: