— Я могла позволить себе такое только потому, что мой муж трудился в поте лица.

— Ну да, — усмехается охранник. — В поте лица наживал богатство.

— Брат, поймите, деньги не падали с неба. Он их зарабатывал!

— Не смейте так говорить со мной! — Охранник подходит ближе. — Имейте в виду — я могу прикончить вас прямо здесь. Отвечайте, что это были за статьи.

Похоже, она зря приехала сюда. Если ее посадят, что будет с Ширин?

— Уверяю вас, брат, это были обычные статьи, ничего серьезного, — отвечает она, пытаясь унять дрожь в голосе. — И рассказывать-то не о чем.

— Ну и я сегодня настроен не слишком серьезно. Так что давайте, развлекайте.

Фарназ писала статьи о том, что видела во время своих путешествий, — о лиможском фарфоре, о сангрии в Севилье, о средневековых городках Умбрии… Она побывала там с Исааком. Они стояли бок о бок в оливковых рощах, заходили в базилики, поднимались на колокольни. Тогда она принимала это как должное, но теперь она понимает, как это было чудесно.

— Я писала о других странах.

— Да. Расхваливали алкогольные напитки, восторгались соборами. Ваши статейки пропагандировали недостойный образ жизни.

— Но, брат, те вина всего лишь местная достопримечательность, а соборы — так, исторические памятники…

— Вот как. А Ледовый дворец в Тегеране что, тоже исторический памятник?

Голая лампочка светит все ярче — вокруг нее мельтешат слепящие точки. Комната начинает вращаться.

— Брат, к чему этот допрос? Я пришла сюда по собственной воле. Мне не предъявили никаких обвинений. Пожалуйста, скажите, здесь ли мой муж?

Охранник подходит к двери, открывает ее.

— Пора вам понять, сестра Амин, прошли те времена, когда такие, как вы, могли что-то требовать. Теперь наша власть. Уйдите, сестра.

В сумрачной комнате, куда доносятся мольбы допрашиваемых, она понимает, что тюрьма — это не кошмар, а реальность — здание из бетона и металла, где люди просыпаются, едят, справляют нужду, спят, а их однообразные будни прерывают лишь наводящие ужас допросы. Для большинства людей, думает она, мысль о смерти — все равно что узор на обоях, он тут, но ты не обращаешь на него внимания. Заключенных же ничто не отвлекает, им не остается ничего другого — только смотреть на эти обои.

Фарназ идет за охранником обратно к выходу. Еще один охранник распахивает перед ней ворота.

— Ваша подруга уже вышла, — говорит он.

Прислонившись к машине, Хабибе похлопывает рукой по капоту. Отъезжая, обе молчат.

— Прости, Хабибе, что потащила тебя с собой, — говорит Фарназ уже на подъезде к городу.

— Да нет, это вы меня извините, ханом. Теперь я поняла, что Амин-ага действительно попал в беду.

— Тебя тоже допрашивали? Что они тебе сказали?

— Они придут к вам с обыском, вот что они сказали, ханом, — хотят найти доказательства, что вы нарушаете закон. Сказали: пусть Амин-ага и кажется человеком добропорядочным, он наверняка участвовал в грязных делах и даже…

— В каких грязных делах?

— Не знаю. Они не сказали.

— Что еще?

Хабибе закусывает губу — у нее это обычно служит признаком неуверенности.

— Еще спрашивали, нравится ли мне быть прислугой.

— Что это за вопросы? Ты ведь не дашь им заморочить тебе голову, а, Хабибе?

— Нет, конечно. Вот только, ханом, сын говорит, у нас много несправедливостей, и надо бы тут нанести порядок.

— Вот как? Что, Мортаза тоже подался в революционеры?

— Ну… да. Он стал стражем исламской революции. Я не хотела вам говорить, боялась, вы огорчитесь… Но знаете, я вот слушаю сына и понимаю, что он верно говорит.

— И что же он верно говорит?

— Не хочу я вам этого говорить, ханом. Вам это не понравится.

— Ничего, говори.

— Только обещайте, что не рассердитесь.

— Обещаю.

— Сын говорит: так не годится — одни живут как шахи, другие — как крысы. И что богатые восхищаются Европой, Западом, диктуют всей стране, как надо одеваться, говорить, жить. А что, если нам нравится чадра и Коран? Что, если мы хотим слушать мулл, а не этого святого — как там его? — пытаясь вспомнить, Хабибе забарабанила пальцами по приборной доске. — Мортаза еще говорил, в Европе ему поклоняются… А, вспомнила! Сен-Лоран, кажется…

— Ив Сен-Лоран? — смеется Фарназ. — Так это же не святой, Хабибе. Это модельер. Просто его так зовут.

Хабибе вспыхивает. И отворачивается к окну.

— Вот видите, Фарназ-ханом, всякий раз вы меня унижаете.

— Совсем не унижаю. Но ты не понимаешь, о чем говоришь. Просто повторяешь всякий вздор. Этой марксистской тарабарщиной где только не увлекались. И всякий раз это оканчивалось плохо.

— Ханом, опять вы за свое!

Интересно, как долго в ней копилась обида? Фарназ думает: уж не Мортаза ли причастен к аресту мужа, а ведь Исаак несколько лет назад дал ему работу, сделал менеджером.