Шрифт:
Фарназ пьет чай, смотрит в окно — на белый просвет на небе, все еще виднеющемся сквозь окутавший кухню пар. Все что-то скрывают, думает она: в этой стране можно попасть в беду, если не так на кого-то посмотришь, не то скажешь, не тому богу молишься. Двуличие въелось в нас, мы говорим одно, а имеем в виду другое.
— Ну, Хабибе, если ты такого мнения обо мне, выходит, ты такая же двуличная, как и я, разве нет? Вот уж не думала, что ты считаешь, будто я задираю нос и чванюсь. Ну да ладно. А я говорю о том, что видела: твой сын с другими работниками забирал драгоценные камни, картины, стулья, столы, даже телефоны. Когда я потребовала у него объяснений, он сказал, что Исаак расплачивается не только за свои грехи.
— Он так сказал? — Хабибе скрестила руки на груди, покачивает поварешкой. — Может, так и должно быть, — говорит она. — Может, для кое-кого настало время расплаты.
Фарназ пьет успокоительный чай, а его заварила женщина, для которой смерть Исаака — нечто вроде возмездия, притом за грехи целого класса. И все-таки она пьет этот чай, выпила не меньше тысячи чашек, даже не подозревая, что женщина, насыпавшая в чайник заварку, желает ей зла. Как же так: ведь они столько лет жили под одной крышей, вместе встречали и суровую зиму, и быстротечное лето, собирали вишни в саду, приносили с базара арбузы, держа их в руках как маленьких детей?
— Исаак никому не причинил вреда, — говорит Фарназ. — А уж вам с сыном и подавно. Ему не за что расплачиваться.
Хабибе поворачивается к раковине, обдирает кожу с куриной тушки.
— Не знаю, ханом, не знаю… Да, вы с Амином-ага были к нам щедры. И все равно так не должно быть. Почему одним с рождения прислуживают, а другим суждена разве что уборка туалетов?
— Никому ничего не дается с рождения. Много работаешь, много получаешь. Ты что, думаешь, Исаак родился богачом?
Хабибе оборачивается, размахивает ножом.
— Разве я мало работаю? — возражает она. — И сын мой тоже много работает.
— И ты многого добилась. Забыла уже, что, пока мы тебя не взяли к себе, ты жила вместе с сыном в тесной каморке с протекающей крышей? Ты продавала цветы на углу улицы, грудь у тебя была едва прикрыта, и было неясно, чем именно ты торгуешь. Но Исаак посмотрел на тебя, на твоего сопливого сына, ковыряющего болячки на ногах, и сказал мне: «А что, если взять их к себе? Ты говорила, нам нужна служанка». Вот и скажи теперь — должен ли мой муж за это расплачиваться?
Хабибе не отвечает. Продолжает сдирать кожу с курицы с такой силой, что прихватывает и мясо. И снова Фарназ мучают подозрения: уж не Хабибе ли взяла кольцо с сапфиром? Но про кольцо не спрашивает. Глядя на сутулую спину Хабибе, Фарназ вспоминает, как они повезли ее с сыном к себе на виллу на севере — Ширин тогда была еще грудной, а Парвиз изводил всех вопросами по истории. Пока они ехали в машине, юный Мортаза, который уже начал засматриваться на девочек, всю дорогу хотел слушать кассету Исаака с испанской гитарой: «Concierto de Aranjuez» [39] .
39
Аранхуэсский концерт (исп.). Сочинение для классической гитары и оркестра испанского композитора Хоакина Родриго.
— У меня от этой гитары голова разболелась! — жаловалась Хабибе. — Может, что-нибудь повеселей?
Но Мортаза шикнул на мать.
— Ты ничего не понимаешь в любви, — заявил он.
— Это я не понимаю? А как, позволь тебя спросить, ты появился на свет, а, ага-песар? [40] — Хабибе отвернулась к окну. — Подумать только, я не понимаю в любви! — бубнила она. — Из-за любви-то мне и пришлось пойти в прислуги.
40
Буквально: господин сын.
Глава двадцать шестая
Парвиз стоит под деревьями, у статуи Шекспира, смотрит, как Рохл идет ему навстречу, и понимает: до чего восхитителен Нью-Йорк, в особенности Центральный парк ранним воскресным утром. Парвиз опасается, что мистер Мендельсон не одобрил бы его поведение, но он решает, что тревожиться незачем — у него же нет бесчестных намерений. К тому же Рохл сама предложила здесь встретиться. Неделю спустя после того, как он оставил букет на крыльце, Парвиз увидел Рохл; пока он искал ключи, она крикнула ему с крыльца:
— Спасибо! — И улыбнулась: — Они просто замечательные!
Одна-единственная улыбка развеяла все сомнения. Парвиз смотрел на Рохл снизу вверх в поисках верных слов, а она тем временем продолжала:
— Пойдем как-нибудь в парк — я покажу тебе, какие там интересные растения.
Рохл уже зашла в дом, а Парвиз все стоял на ветру, и в раздававшемся у соседских дверей перезвоне колокольчиков ему чудился мелодичный смех мамы.
— Привет! — говорит Парвиз, протягивая Рохл руку.
Рохл отступает.