Мохсен кивает:

— Отлично сказано, брат! Вижу, ты разумно распорядился временем. — Он опускает глаза, смотрит на свою искалеченную руку. — Я, когда сидел в тюрьме, тоже начал читать. Нелегкие это были годы, но Коран дал мне надежду. — Мохсен ставит локти на стол, подается вперед: — А ты знаешь, что каждый день я привожу сюда сына? — спрашивает он.

— Да. Я слышу, как вверх-вниз по лестнице бегает ребенок. Брат Хосейн сказал, что это ваш сын.

— У меня не должно было быть детей. После всего, что я перенес. Знаешь, брат, однажды я сидел на том самом месте, где сейчас сидишь ты. Но теперь, когда мы поменялись местами, с какой стати мне тебя жалеть?

— Да просто потому, что я не имею ничего общего с теми, кто мучил вас.

— Имеешь, еще как имеешь! Ты отвернулся, не хотел ничего знать, а раз так — ты их соучастник.

— Да, тут вы правы — я был слеп. Но прошу вас, брат! Вы говорите, что сидели на моем месте, a раз так, вы должны знать, какой страх, да что там, ужас охватывает при мысли, что ты никогда больше не увидишь свою семью. Вы отец, и должны это понять.

— Я не то что знаю, какой страх ты испытываешь, я чую его. Вот только к его запаху я уже привык. — Мохсен встает — стул со скрежетом отъезжает по бетонному полу. Меряет комнату шагами — туда-обратно. — Ты — тяжелый случай, — наконец говорит он. — Дела, в сущности, против тебя нет. Никаких доказательств, что ты шпионил в пользу сионистов, мы не нашли. И все же твой образ жизни свидетельствует против тебя.

— Брат, я изменю свою жизнь. И готов поддержать дело революции, щедрым пожертвованием доказать свою искренность.

Мохсен останавливается.

— Вот как? И насколько щедрым, брат Амин?

— Насколько потребуется.

— Брат Амин, мне и раньше делали такие предложения. Но ни одно меня не устроило. Говори определеннее.

— Я пожертвую все свои сбережения.

В камере охранник впихивает ноги Исаака в туфли — распухшие ступни еле влезают в них. Шнурки он не завязывает и хлопает Исаака по спине:

— Давай, поторапливайся.

Туфли нещадно стискивают ноги, Исаак хромает, изо всех сил стараясь не отстать. В коридоре к нему подбегает охранник в маске.

— Брат Амин! Тебя выпускают? — говорит он.

Исаак узнает голос Хосейна.

— Пошел, пошел! — орет другой охранник. Вытаскивает из кармана черный платок, завязывает Исааку глаза, пихает его в спину винтовкой. — Живей!

Его ведут вверх по лестнице, отпирают железные ворота, волокут через двор — той же дорогой он шел в ту ночь, когда казнили Рамина и Вартана. Со скрежетом открываются еще одни ворота, его вталкивают в машину. Он сидит у окна, оказывается, что через небрежно завязанный платок можно кое-что увидеть — опустив глаза, он видит свои распухшие ноги, рядом — черные ботинки охранника. У его ног лежит полиэтиленовый пакет, в нем золотые часы и всякие украшения.

Несмотря на ранний час, через повязку пробивается яркий свет: значит, день будет солнечным. Сквозь трещину в окне лицо обдувает прохладный ветерок; машина едет под гору, и ему видны островки пробивающейся из-под снега зелени, крепкие бороздчатые стволы деревьев. Он чувствует невероятную легкость. Глядя на убегающую под колеса машины дорогу, он снова проигрывает в уме свой разговор с Мохсеном. Это он хорошо придумал процитировать Коран. Они придали разговору другой оборот, превратили допрос в беседу. «А вы смекалистей меня, Амин-ага, — сказал Рамин. — Я бы не смог так соврать».

Так как — я смекалистый, спрашивает себя Исаак, или просто удачливый лжец? Может, одно с другим связано? А вот Рамин, он что, дурак? Или не хотел врать, даже чтобы спастись? И на что пойдут мои деньги? Как ими распорядятся? Настроят еще больше тюрем, купят еще больше оружия? Не покупаю ли я себе жизнь, губя других?

Он чувствует — город уже недалеко. На дороге пробка, но сквозь выхлопные газы доносится запах пекущегося хлеба, только что доставленного с бойни мяса, привезенной ночью из портовых городов рыбы, выгруженных у ларьков фруктов в коробках… Его будоражат нетерпеливые гудки машин, он откидывается на сиденье, слушает: по тротуару шагают прохожие, мимо едут автобусы, открывают магазины, дети идут в школу. Он представляет себе жену — она сидит в кухне, пьет чай, читает газету.

Человек хочет жить, он имеет на это право.

— Где банк? — спрашивает водитель.

— Рядом с конторой. Но сначала надо заехать ко мне домой — взять удостоверение. Мой адрес вы, наверное, знаете.

— У тебя что, нет с собой водительских прав?

— Брат, мой бумажник мне так и не вернули.

Повязку снимают, и он видит свою улицу — на ней все по-прежнему. Охранник с ним рядом кусает губы, рот его кривится. У Исаака екает сердце. Машина медленно едет по улице: мимо проплывают номера над железными воротами, еще немного — и он дома. Вот занавеска в «огурцах» в кухонном окне семейства Сабати, вот красный велосипед маленькой дочки Горбани — он все еще стоит на веранде, хотя девочку давно отправили к родственникам в Лондон. Он прикидывает: дома ли жена с дочерью или уже уехали в школу? Жаль, что он не умылся и не причесался, — может, охранники бы и позволили, но мысль об этом попросту не пришла ему в голову.

Машина приближается; он представляет себе дом таким, каким оставил его: газеты на журнальном столике, кровать застелена голубым покрывалом, на спинке зеленые пижамные штаны, на полу в гостиной сабо дочери — они вечно о них спотыкаются. Когда они подъезжают, ворота уже открыты, и они свободно сворачивают во двор, останавливаются за машиной Фарназ. Значит, она дома, думает он, и с души у него сваливается груз, как у мальчика, который после долгого, полного напастей дня попал наконец домой, к маме.