— Скоро весна, — говорит Фарназ. — Уже и торговцы, и починщики появились. На днях тут проходил один — предлагал одеяла починить. Надо будет позвать его.

Он кивает, не отрывая глаз от тарелки, но жует медленнее.

— Так, значит, ты вместе с ними ездил в банк? — спрашивает она.

— Да.

— И сколько отдал?

— Все.

— Все?

— Да, все! — Он поднимает голову, но смотрит не на нее. — Что, я не должен был так поступать?

— Нет-нет, что ты! Прости! Не стоило сейчас об этом. Я спросила лишь потому, что в твое отсутствие Мортаза вместе с другими работниками разграбили контору. Ничего там не оставили. Так что теперь у нас нет ни конторы, ни работников, ни оборудования, ни камней.

— Вот как? Мортаза? — Он водит ложкой по краю тарелки — туда-сюда. — Что ж, у нас еще остались швейцарские счета. Этого хватит, чтобы жить безбедно, ни в чем не нуждаясь.

Они сидят за столом, но не едят и не разговаривают. Наконец Фарназ решает прервать затянувшееся молчание.

— Исаак, тебе, наверное, кажется, я не в состоянии понять, что тебе пришлось перенести, — говорит она. — Но пойми: без тебя мне было худо. Я тоже страдала. Может, не так, как ты, но страдала.

— Понимаю. — Он откладывает ложку, смотрит на нее. Даже глаза у него как будто уменьшились, если такое вообще возможно. — В тюрьме я только и думал, что о тебе и детях. Я говорил с тобой, представлял, как обнимаю тебя, живу дома. Ночами мне чудилось, что ты рядом, я вдыхал запах твоего лосьона… И теперь, дома я чувствую себя так, словно воскрес из мертвых. — Он встает, целует ее в лоб, прихрамывая, идет к дверям. — Пойду, прилягу. Ты была права: не надо было так накидываться на еду — что-то мне нехорошо.

Убирая со стола, она слышит, как Исаак медленно, с трудом поднимается в спальню. На улице с крыш капает, отчего кажется, будто снова пошел снег. Не счесть, сколько раз она представляла, как Исаак возвращается, но в ее воображении он никогда не возвращался в серый, унылый день, когда на тарелки с остатками еды падает холодный свет. И вот она одна в кухне, от Исаака ее отделяют стены и длинные коридоры.

Когда она ложится рядом с ним, он уже спит: рот его приоткрыт, он похрапывает, стонет. Веки над большими, запавшими глазами подрагивают. Она разглядывает его, замечает волдыри под бородой, и понимает, почему он не побрился. Кожа на руках у него одрябла, сморщилась, как у тех стариков, что просиживают остаток жизни в чайных: играют в нарды, бросают кости на доску, пытая удачу. Фарназ стаскивает с него носок, видит, что нога у него распухла, один палец посинел, на подошве не затянувшиеся следы ударов. Глядя на его ногу, она сознает — ей никогда не понять, что с ним было, даже если он расскажет все, до мельчайших подробностей.

Она снова ложится, держит его обмякшую руку. И вспоминает то лето в Ширазе, когда они начали встречаться, — как он пригласил ее к себе домой, как она сидела рядом с ним на кровати, у распахнутого настежь окна, легкий ветерок шевелил занавески, и казалось, солнце высоко в небе благосклонно смотрит, как их влечет друг к другу. Тогда им некуда было спешить. Исаак читал стихи с нажимом, по-актерски, они смеялись. Над головами у них вращался, точно кружащийся в танце дервиш, вентилятор, они говорили о будущем — этом бесконечном круговороте созвездий — и верили, что самые яркие звезды достанутся им. Тем же летом, чуть позже, она вернулась на выходные в Тегеран и рассказала своим домашним об Исааке, но реакция на ее рассказ была более чем сдержанная.

— Знаем мы этих Аминов, — сказала мама. — Отец — никчемный человек. Всем известно, что он наградил свою несчастную жену сифилисом.

Сидя с семьей в саду, Фарназ нахваливала Исаака — какой он трудолюбивый, образованный, добрый.

— Городские ворота закрыть можно, а чужие рты — нет, — сказала тетка, она откусывала горький шоколад, с которым каждый вечер пила турецкий кофе. — А что люди скажут? Что наша дочь вышла замуж за сына Аминов? Какой позор!

Мама кивнула, соглашаясь с сестрой:

— Не для того мы растили дочь, чтобы отдать ее на съедение этим хищникам, — сказала мать. Ее авторитетный тон так подавлял окружающих, что возражать ей не осмеливались. Отец полулежал в кресле, рассеянно перебирая четки, попивал арак [60] .

— Когда-то Амины слыли семейством благородным, — сказал он. — Прапрадеда этого юноши, раввина, очень уважали в Мешхеде [61] . Прадед разбогател на ввозе шелка из Индии. А вот дед уронил честь семьи — женился на этой сумасшедшей из Кашана [62] . Все деньги спустил на ее причуды, а после — на лечение. В те времена, когда в Европу ездил только шах, отправил ее в швейцарскую клинику.

— А какая она была красавица! — вступила в разговор тетка. — Зеленоглазая, черноволосая — о ее красоте до сих пор ходят легенды. Но, говорят, она приносила несчастье: не дай Бог встретиться с ней под Новый год.

В конце концов сошлись на том, что Исаак родом из благородной семьи, и хотя с течением времени репутации семьи был нанесен урон, почему бы Исааку не возродить былую славу Аминов. Что он и сделал. Но ему же суждено было все потерять, а этого никто не предвидел.

Хабибе одним махом отрезает рыбью голову, бросает ее в переполненный бачок с мусором, но голова, уставясь глазом ввысь, шлепается на пол.

— Я готовлю ужин для папы, помоги мне. Разве ты не рада, что он вернулся?

Ширин еще не видела отца, вернее, он еще не видел ее.

— Папа вернулся, — только и сказала мама, когда Ширин пришла из школы. И, когда они поднялись наверх, прибавила: — Он отдыхает — очень устал.

Проходя мимо родительской спальни, Ширин в открытую дверь увидела отца — он оброс клочковатой, седой бородой и на широкой кровати казался таким маленьким, как ребенок во взрослом гробу. Веки у отца были полуприкрыты, но ее он, похоже, не увидел.