— Нет.

— А его сын?

— Сын целыми днями лежит дома… Это удобно.

— А дочь?.. Что собой представляет его дочь?

— Хорошая девушка. — Я задумался.

— А почему ты задумался?

— Потому что вокруг нее создается новая ситуация… Она выходит замуж.

Иванский махнул рукой:

— Именно сейчас ей приспичило?

— Да.

— А что собой представляет ее жених?

— Я с ним не знаком.

— Ты его видел?

— Нет.

— Даю тебе два дня сроку: разузнай, кто он такой, откуда, где работает и пр. И найди возможность с ним встретиться, ты должен иметь личные, непосредственные впечатления…

— Я попробую.

— Не «попробую», а выполняй. Это приказ.

— Ясно.

— Послезавтра перед Обсерваторией… в то же время. Проверь часы!

Он бросил: «До встречи!» — и, смешавшись с толпой, стремительно зашагал через Орлов мост. Я смотрел ему вслед и усердно заводил часы. Потом повернулся и пошел в обратном направлении с намерением сесть в трамвай и отправиться прямо к Панайотову, киоск которого находился возле Пассажа, недалеко от бани, на самом оживленном месте.

Я застал Панайотова в разгаре торговли. Только что вышла вечерняя газета, в которой сообщалось о «стратегическом» отступлении на Восточном фронте. На первой странице была помещена смиренная передовая о «генерале зиме». Панайотов раздавал газеты из окошечка своей будки, улыбаясь до ушей, и брал стотинки, не глядя на них. Увидев меня, он притворился, будто со мной не знаком. Только крикнул, чтобы меня поддразнить:

— Народному студенчеству скидка! Пятьдесят процентов! Налетай, публика! Кончаются!

Глаза его весело стреляли по сторонам, рот не переставая молол то о генерале зиме, то о стратегическом отступлении, то о трескучих морозах, которые были на носу… Я открыл заднюю дверцу будки, примостился за его спиной на низком стульчике и стал читать газету в ожидании конца бойкой распродажи. За несколько минут газеты были расхватаны, хвост перед будкой исчез, окошечко стукнуло, чтобы, как говорится, и комар не залетел. Продавец переживал огромный политический подъем! Более благоприятного случая его «завербовать» я вряд ли бы дождался.

— Что будем теперь делать? — начал он, растопырив озябшие пальцы над остывающей жаровней. — ТОТ ТАМ что говорит?

— Полная мобилизация!

— Так, так, полная мобилизация… А конкретней?

— Конкретней — РОТАТОР!

— Я запрещаю тебе произносить вслух это слово!

— Согласен.

— Отвечай мне, — он продолжал греть руки, — кто такой этот Рамон Новарро? Что он за птица?

— Это тебе расскажет Сийка.

— Мы с Сийкой поругались. Я ей запретил приводить его в дом. Тем более что он курит и отравляет воздух. А Ване болен туберкулезом, как ты знаешь… Поэтому я перевел Сийку спать на кухню. Питаться мы будем в холле до тех пор, пока Сийка не освободит кухню. Рамон Новарро обещал ей квартиру из еврейских, конфискованных… Он работает в комиссариате по еврейским вопросам… Подложила она нам свинью, нечего сказать… Я от нее откажусь через Государственные ведомости!.. Именно сейчас ей вздумалось…

Он крутнулся на стульчике — чуть не опрокинул жаровню. Потом нагнулся, долго рылся в кипе старых газет, извлек оттуда тонную брошюрку и подал ее мне. «БЬЕТ ДВЕНАДЦАТЫЙ ЧАС».

— Бьет! — промолвил он многозначительно. — А мы что делаем?

— А мы справляем свадьбы, — сказал я язвительно, обнаружив, сам того не желая, еще свежую обиду, которую мне нанесла легкомысленная Сийка.

— Ты прав, ты прав, молодой человек! Но как нам быть с Ване?

— Мы должны посвятить его в дело… Только согласится ли он?

— Еще бы! Он только этого и ждет!.. Ему осточертело лежать в постели и бездельничать… Худо то, что он болен. Не знаю, выдержит ли… Целый год бьюсь, чтобы отправить его в санаторий в Искрец — все попусту! Нет нам счастья…

Мы долго еще разговаривали. Потом я ушел, довольный тем, что этот «тертый калач» благодаря моим усилиям теперь полностью на нашей стороне. Насчет Ване я не так уж беспокоился, хотя и ТАМ многое было неясно. Важнее было «нейтрализовать» Рамона Новарро, — чтобы полностью обеспечить конспирацию. В некотором смысле события на Восточном фронте, особенно после Сталинградской битвы, мне помогали. Газеты с грехом пополам объясняли «стратегическое отступление» германской армии. Многие обманутые и колеблющиеся стали посматривать на нас. Даже Сийка, отступница, начала подмазываться, говоря (не мне, разумеется, а Ване!), что Рамон Новарро уйдет из комиссариата, так как его обманули и не дали обещанную квартиру. Что он готов помогать «делу», если ему дадут какое-нибудь задание, и пр.

Я стал думать, как бы мне, наконец, встретиться с этой «птицей», чтобы выполнить приказ Иванского и, кстати, полюбоваться на его физиономию с родинкой. Каждый день я ходил к Панайотовым, но мне все не удавалось застать влюбленную пару: то они пошли в кино, то гуляют в парке, то ходят по магазинам — покупают «приданое» для невесты. По всем этим вопросам меня осведомлял Ване, испытывая при этом истинное удовольствие. Его не надо было расспрашивать. И в тот раз он сам начал:

— Кынчо Илиев из села Вербовка.

— Так.

— Пятьдесят декаров земли, двухэтажный дом. Единственный сын у отца с матерью. Сейчас работает в комиссариате по еврейским вопросам финансовым инспектором…

— Так.

— Что еще тебя интересует?

Дверь внезапно открылась, и на пороге встала Сийка во весь свой рост — метр пятьдесят пять.

— Ване! — прозвучал ее грудной альт. — Ты что болтаешь?

Ване прикусил язык. Он настолько растерялся, что даже не ответил ей, как следовало бы. Только покраснел и попросил закрыть дверь. Но Сийка не закрыла дверь. Мало того, она вошла к нам и села на стул напротив кровати больного.